Криптономикон

Глория садится, и ей тоже подают чашку. Мистер Паскуаль восемьдесят седьмой раз спрашивает, виделся ли он уже с дядей Джеком. Шафто повторяет, что буквально сию минуту с корабля и дядю Джека навестит завтра утром. Он выходит в сортир, допотопный, с двумя дырками над ямой, уходящей, возможно, в самую преисподнюю. Разворачивает и читает записку, запоминает инструкции, рвет бумажку и бросает в очко.

Миссис Паскуаль дает юным влюбленным полчаса «наедине». Это значит, что Паскуали выходят из комнаты и заглядывают не чаще чем каждые пять минут. Мучительно долгое и церемонное прощание. Шафто выходит на улицу, Глория машет ему с балкона.

Через полчаса они выделывают языками дзюдо на заднем сиденье наемного экипажа, мчащегося к ночным клубам Малате. Извлечь Глорию из дома Паскуалей оказалось парой пустяков для целеустремленного морпеха и взвода симпатичных медичек.

Видимо, Глория целуется с открытыми глазами, потому что внезапно она выскальзывает из объятий и кричит кучеру:

– Стойте! Пожалуйста, остановитесь, сэр!

– Что такое? – ошалело бормочет Шафто.

Вокруг ничего, только впереди чернеет каменная громада церкви. Бобби чувствует предупредительный укол страха. Впрочем, в церкви темно, нет ни филиппинок в длинных платьях, ни морпехов в парадной форме – значит, это не его свадьба.

– Я хочу тебе кое-что показать, – говорит Глория и выскакивает из экипажа.

Шафто вынужден идти следом. Он сто раз проходил мимо церкви Святого Августина, но никогда не думал, что войдет внутрь, особенно – с подружкой.

Они у основания большой лестницы. Глория говорит:

– Видишь?

Шафто смотрит в темноту, думая, что там витраж – возможно, Бичевание Христа или Пронзение Копием…

– Смотри вниз. – Глория стучит ножкой по верхней ступеньке. Это одна цельная гранитная плита.

– Тонн на десять-двадцать потянет, – авторитетно заявляет Шафто.

– Привезли из Мексики.

– Да что ты?

Глория улыбается.

– Отнеси меня наверх.

На случай возможного отказа она слегка откидывается назад, и Шафто остается только подхватить ее на руки. Глория обнимает его за шею, чтобы приблизить лицо, но в сознании остается только прикосновение шелкового рукава к свежепобритой щеке. Шафто начинает подъем. Глория легонькая, но уже после четвертой ступеньки он ступает с натугой. Она наблюдает за ним с четырех дюймов – не устал ли. Бобби чувствует, что краснеет. Хорошо, что всю лестницу освещают лишь две свечи. Слева умильный Христос в терновом венце, с двумя параллельными потеками крови на щеках, а справа…

– Исполинские камни, по которым ты идешь, добыты в Мексике много столетий назад, когда никаких Соединенных Штатов еще не было. Манильские галеоны везли их в трюмах как балласт. – Она выговаривает по-испански, «бальяст».

– Охренеть можно.

– Когда приходил галеон, плиту вынимали из трюма и укладывали здесь, в церкви Святого Августина. Каждую новую плиту на прошлогоднюю. Пока через много-много лет лестница не была закончена.

Ему кажется, что гребаный подъем займет не меньше. Вершина увенчана статуей Христа в полный рост. Христос держит на спине крест – по виду ничуть не легче гранитной плиты. И вправду, кто Шафто такой, чтобы роптать?

Глория говорит:

– А теперь неси меня вниз, чтобы хорошенько запомнилось.

– По-твоему, у меня одно на уме и я не запомню историю, если в ней нет симпатичной девушки?

– Да, – говорит Глория и смеется ему в лицо.

Он несет ее вниз, затем – пока еще чего-нибудь не удумала – на улицу, в экипаж.

Бобби Шафто не из тех, кто теряет голову в бою, однако остаток вечера проходит для него в лихорадочном сне. Из тумана выплывают лишь несколько впечатлений. Вот они выскакивают из экипажа у отеля на набережной. Все ребята таращатся на Глорию. Шафто грозно обводит их взглядом. Медленный танец с Глорией в бальном зале; ее бедра, одетые в шелк, постепенно оказываются между его ногами, она все сильнее приникает к нему всем телом. Они гуляют по набережной, под руку, в лунном свете. Видят, что идет отлив. Переглядываются. Он на руках несет ее с набережной на каменистый пляж.

К тому времени как Глория ему отдается, он уже почти без сознания, в каком-то фантастическом страстном сне. Они соединяются без колебаний, без тени сомнения, без всяких обременительных мыслей. Их тела сливаются спонтанно, как две капли воды на оконном стекле. Если Шафто и думает в этот миг, то лишь о том, что сейчас – вершина его жизни. Детство в Окономовоке, школьный бал, охота на оленей в Верхнем Мичигане, тренировочный лагерь на Пэррис-Айленд, кутежи и перестрелки в Китае, стычка с сержантом Фриком – древко пред острием копья.

Где-то гудят сирены. Сознание возвращается. Неужто он простоял всю ночь, прижимая Глорию к гранитной стене, в кольце ее ног? Не может быть. Прилив еще не начался.

– Что это? – Она отпускает его шею, гладит ему грудь.

Все еще поддерживая в ладонях, как в гамаке, ее теплый безупречный задик, Шафто отступает от стены, поворачивается и смотрит в небо. Там зажигаются прожекторы. И это не голливудская премьера.

– Война, детка, – говорит он.

Опыты

В холле гостиницы «Манила» можно играть в футбол. Пахнет прошлогодними духами, редкими тропическими орхидеями и клопомором. Перед входом торчит металлодетектор, поскольку в отеле на пару дней остановился премьер-министр Зимбабве. В разных концах холла кучкуются рослые негры в дорогих костюмах. На глубоких мягких диванах дожидаются условленного сигнала японские туристы в бермудах, сандалиях и белых носках. Богатые маленькие филиппинцы потрясают цилиндрическими коробками картофельных чипсов, как племенные вожди – церемониальными булавами. Респектабельный старый портье обходит с пульверизатором линию обороны, разбрызгивая по плинтусу средство от насекомых. Входит Рэндалл Лоуренс Уотерхауз в сиреневой футболке, украшенной логотипом их с Ави рухнувшей хайтековской компании (одной из), свободных синих джинсах и разлапых, некогда белых кроссовках.

Едва покончив с формальностями в аэропорту, он понял, что Филиппины, как и Мексика, – страна, Где Встречают По Обувке. Он быстро проходит к регистрационной стойке, пока ослепительная девушка в темно-синих юбке и пиджачке не увидела его ноги. Двое посыльных ведут непосильный сизифов бой с его сумкой. Она размером и весом с хорошую тумбочку. «Здесь ты специальной литературы не найдешь, – сказал Ави. – Бери с собой все, что может понадобиться».

Номер Рэнди – спальня и гостиная с пятиметровыми потолками и коридор с несколькими дверями, за которыми прячется разнообразная сантехника. Все обшито каким-то тропическим деревом приятного золотистого оттенка. В северных широтах это бы смотрелось ужасно, а здесь создает ощущение уюта и прохлады. В обеих комнатах – большие окна; на рамах рядом со шпингалетами привинчены крохотные таблички с предупреждением о тропических насекомых. Окна снабжены многоуровневой системой защиты: невероятно тяжелые деревянные рольставни грохочут в пазах, как маневровый; вторые ставни (двухдюймовые перламутровые квадратики в решетке полированного дерева) катаются по собственным рельсам; дальше следуют тюль и, наконец, плотные светомаскировочные шторы – все на отдельных направляющих.

Рэнди заказывает большой кофейник, выпивает кофе и все равно засыпает на ходу, пока распаковывает вещи. Лиловые облака катятся с окрестных гор, ощутимо тяжелые, как грязевые потоки, и обращают полнеба в сплошную стену. Вертикальные разряды молний ритмично озаряют номер, словно за окном щелкают камерами папарацци. Внизу, в парке Рисаля, уличные торговцы бегут по тротуарам, спасаясь от дождя, который уже почти полтысячелетия лупит по черным стенам Интрамуроса. Стены легко принять за природное образование – черные вулканические хребты торчат из травы, как зубы из десен. Видны полукруглые выступы с веером бойниц – когда-то весь сухой ров простреливался фланкирующим огнем.

Живя в Штатах, не увидишь ничего старше двух с половиной веков, и то за этим нужно ехать на восточное побережье. Аэропорты и такси повсюду одинаковы. Рэнди не чувствует, что он в другой стране, пока не увидит что-нибудь вроде Интрамуроса. Он стоит и пялится, как идиот.

____________________

В это самое время по другую сторону Тихого океана, в прелестном викторианском городке между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом, компьютеры зависают, жизненно важные файлы стираются, электронная почта проваливается в межгалактическое пространство, потому что Рэнди Уотерхауза нет на месте. В упомянутом городке три маленьких колледжа: один основан штатом Калифорния, два других – протестантскими деноминациями, которые для большинства нынешних преподавателей – как бельмо в глазу. Вместе три колледжа – «Три сестры» – составляют средней значимости научный центр. Их компьютерные системы объединены в одну. Колледжи обмениваются преподавателями и студентами, время от времени проводят совместные конференции. В этой части Калифорнии полно пляжей, гор, секвойевых рощ, виноградников, площадок для гольфа; есть разветвленная сеть исправительных учреждений. Здесь куча места в трех-четырехзвездочных отелях, а в «Трех сестрах», на круг, довольно аудиторий и залов, чтобы вместить несколько тысяч человек.

Когда, часов восемьдесят назад, позвонил Ави, в городке шла большая междисциплинарная конференция под названием «Промежуточная фаза (1939–1945 гг.) борьбы за мировое господство в двадцатом столетии (н. э.)». Выговаривать – язык сломаешь, поэтому для краткости конференцию окрестили «Война как текст».

Народ съехался из таких мест, как Амстердам и Милан. Оргкомитет конференции, куда входит и девушка Рэнди, Шарлин (с которой у них, похоже, все кончено), заказал плакат художнику из Сан-Франциско. Тот взял за основу черно-белое фото изморенного пехотинца времен Второй мировой – усталый взгляд, на нижней губе висит сигарета – и прогнал через ксерокс в таком режиме, чтобы полутоновой растр превратился в грубые комья наподобие искусанных собакой резиновых мячиков. В результате множества других преобразований светлые глаза солдата стали зловеще-белесыми, а сама фотография обрела пронзительную четкость. После этого художник добавил несколько цветовых пятен: алую губную помаду, синие тени для век, красную бретельку от лифчика в расстегнутом вороте гимнастерки.

Плакат с ходу получил какую-то премию, в результате попал в прессу и был освещен средствами массовой информации в качестве официального яблока раздора. Предприимчивый журналист разыскал солдата, изображенного на оригинальной фотографии, – это оказался орденоносный ветеран, штамповщик на пенсии, не только живой, но и очень бодрый. С тех пор как его жена скончалась от рака груди, он разъезжал на своем пикапчике по Дальнему Югу и помогал восстанавливать негритянские церкви, спаленные хулиганствующими расистами.

Художник сознался, что скопировал фотографию из книги и даже не пытался получить разрешение – сама концепция разрешений порочна, поскольку всякое творчество берет начало в другом творчестве. Видные адвокаты сошлись, как пикирующие бомбардировщики, в маленьком кентуккском городке, где безутешный вдовец сидел на крыше негритянской церкви, держа во рту гвозди, приколачивал листы фанеры и бормотал: «Без комментариев» – полчищам репортеров на лужайке. После серии совещаний в городской гостинице орденоносец вышел в сопровождении одного из пяти самых прославленных адвокатов мира и объявил, что подает на «Трех сестер» в суд и скоро на месте университета останется дымящаяся земля. Выигранную сумму он пообещал разделить между негритянскими церквями, ветеранскими фондами и научными проектами в области рака груди.

Оргкомитет изъял плакат из обращения. На следующий день в интернете появились тысячи пиратских копий. Их посмотрели миллионы людей, которым иначе не было бы до этого плаката никакого дела. Кроме того, оргкомитет подал в суд на художника, чье состояние можно было бы расписать на обратной стороне трамвайного билета: тысяча долларов в банке и долги (в основном студенческие займы) примерно на шестьдесят пять тысяч.

Все это случилось еще до начала конференции. Рэнди был в курсе, потому что Шарлин подрядила его обеспечить компьютерную поддержку – создать веб-сайт и настроить почтовые ящики для гостей. Когда разразился скандал в прессе, электронная почта хлынула рекой, забив до отказа дисковое пространство, с которым Рэнди колупался последние несколько месяцев.

Начали прибывать участники. Многие из них останавливались в доме – просторном викторианском особняке, где Рэнди с Шарлин жили уже семь лет. Народ валил валом из Гейдельберга, Парижа, Беркли и Бостона. Все сидели у Рэнди и Шарлин на кухне, пили кофе и говорили про «спектакль». Рэнди сперва думал, что «спектакль» – это эпопея с плакатом, но разговоры не прекращались, и постепенно до него дошло, что слово употребляется не в привычном смысле, а как элемент некоего научного жаргона; оно несло в себе множество коннотаций, непонятных никому, кроме Шарлин и ее компании.

И она, и другие участники конференции свято верили, что ветеран, подавший на них в суд, принадлежит к худшему разряду людей. «Война как текст» для того и созвана, чтобы развенчать их, сжечь и выбросить пепел в мусорное ведро постисторического дискурса. Рэнди провел много времени в подобных компаниях, вроде бы притерпелся, однако время от времени у него от постоянно стиснутых зубов начинала болеть голова, он вставал посредине еды или разговора и уходил прогуляться в одиночестве – отчасти чтобы не ляпнуть чего-нибудь в сердцах, отчасти – в детской, но совершенно бесплодной попытке обратить на себя внимание Шарлин.