Смешенье

– Я начала закрывать все мои короткие позиции на амстердамском рынке – невозможно было бы управлять ими из-за моря во время войны. В итоге у меня оказалась изрядная куча золотых монет, неоправленных драгоценных камней и вульгарных украшений, а также переводных векселей, подлежащих оплате в Лондоне, и ещё несколько, подлежащих оплате в Лейпциге.

– А-а… – протянул Россиньоль, что-то мысленно сопоставив, – их-то вы и отдали принцессе Элеоноре[8 - Принцесса Элеонора Саксен-Эйзенахская, обедневшая вдова и мать шестилетней принцессы Вильгельмины-Каролины БранденбургАнсбахской. Элиза свела с ними дружбу в Гааге.].

– Как обычно, вы знаете всё.

– Когда она объявилась в Берлине с деньгами, пошли разговоры. Судя по ним, вы были очень щедры.

– Я оплатила каюту на голландском корабле, который должен был доставить меня и нескольких других пассажиров из Хук-ван-Холланда в Лондон. Это было в начале сентября. Сильные северо-восточные ветра помешали нам направиться прямиком к Англии и неудержимо гнали корабль на юг, к Дуврскому проливу. Если свести длинную и скучную морскую историю к двум словам, нас захватил вблизи Дюнкерка вот он!

Элиза указала на красивейшее судно в гавани, военный корабль с великолепной кормовой галереей, щедро отделанной позолотой.

– Лейтенант Жан Бар, – пробормотал Россиньоль.

– Наш капитан сдался без боя. Люди Бара заняли корабль и забрали всё ценное. Я потеряла всё. Сам корабль перешёл к Бару – вы можете его видеть, если пожелаете, хотя смотреть, собственно, не на что.

– Мягко сказано, – заметил Россиньоль, отыскав шхуну среди военных кораблей. – С какой стати Бар разрешил ей пришвартоваться так близко от себя? Всё равно что поставить осла в одно стойло с кровным жеребцом!

– Ответ: из врождённой галантности лейтенанта Бара.

– Как одно из другого следует?

– До самого прибытия сюда один из унтер-офицеров Бара постоянно оставался на шхуне. Я заметила, что он ведёт долгие разговоры с неким пассажиром, и встревожилась. Пассажир этот, бельгиец, сел на шхуну в последнюю минуту и всю дорогу уделял мне особое внимание. Не то, каким обычно удостаивают меня мужчины…

– Он шпионил для д’Аво, – произнёс Россиньоль, то ли высказывая догадку, то ли сообщая факт, почерпнутый из переписки агента.

– Я так и заключила, хотя не сильно обеспокоилась, так как рассчитывала оказаться в Лондоне, где он не мог бы причинить мне вреда. Однако теперь мы направлялись в Дюнкерк, откуда пассажирам предстояло выбираться самостоятельно. Я не знала, чего мне ждать. И впрямь, в Дюнкерке всем пассажирам разрешили сойти на берег, меня же задержали на несколько часов. За это время шлюпка совершила пару рейсов между шхуной и флагманом лейтенанта Бара.

Ты, возможно, знаешь, Бонбон, что каждый пират и капер в душе – бухгалтер. Хотя многие скажут наоборот: каждый бухгалтер в душе пират. Они живут грабежом, а дело это поспешное и беспорядочное. Один может выудить сушёную кроличью лапку из кармана у джентльмена, другой – изумруд размером с перепелиное яйцо из дамского декольте. Единственный способ избежать поножовщины – собрать всю добычу, тщательно рассортировать, оценить, счесть и распределить по строго установленной схеме. Вот почему о человеке, подавшемся в пираты, говорят «попал в реестр».

В моём случае это означало, что каждый из людей Бара хотя бы в общих чертах представлял, сколько награблено и у кого. Они знали, что золото из моего сундука и снятые с меня драгоценности стоят больше, чем имущество остальных пассажиров, собранное вместе и помноженное на десять. Бонбон, не хочу хвастаться, но дальнейшее будет просто непонятно, если не сказать, что я потеряла состояние, на которое можно было купить графство.

Россиньоль поморщился, из чего Элиза заключила, что он уже видел точные цифры.

– Не стану на этом задерживаться, – продолжала она, – поскольку благородной даме не пристало думать о столь вульгарной материи, как деньги. Что до драгоценностей – когда люди Бара их забрали, во мне ничто не дрогнуло. Однако по мере того как шли дни, я всё больше и больше думала об утраченном богатстве. От безумия меня спасло голубоглазое сокровище, которое я прижимала к груди.

Она нарочно не сказала «наш ребёнок», ибо такого рода замечания собеседника явно раздражали.

– Наконец меня посадили в шлюпку и доставили на флагман. Лейтенант Бар вышел из каюты и учтиво меня приветствовал. Думаю, он ожидал увидеть почтенную вдовицу и при виде меня оторопел.

– Это не оторопь, – возразил Россиньоль, – а нечто совершенно иное. Вы наблюдали такое состояние тысячу раз, но сойдёте в могилу, так и не поняв, в чём оно состоит.

– Ладно. Едва лейтенант Бар оправился от загадочного состояния, о котором вы говорите, он проводил меня в свою каюту – высоко на корме, вон там – и велел подать кофе. Он был…

– Умоляю воздержаться от дальнейших восхвалений, – сказал Россиньоль, – ибо в письме я прочёл их столько, что по пути сюда загнал пять лошадей.

– Как вам будет угодно, – отвечала Элиза. – И всё же им двигала отнюдь не грубая похоть.

– Уверен, именно такое впечатление он и хотел на вас произвести.

– Ладно. Позвольте мне перескочить вперёд и вкратце обрисовать мою ситуацию. Во Франции я считаюсь графиней потому лишь, что так захотел король: однажды на церемонии утреннего туалета он объявил, будто я – графиня де ля Зёр; этим смешным словом французы называют мой родной остров.

– Не знаю, известно ли вам, – заметил Россиньоль, – что таким образом наш монарх косвенным образом заявил древние претензии Бурбонов на Йглм, которые его законоведы выкопали невесть откуда. Его величество строит военно-морскую базу здесь, по одну сторону Англии, и хотел бы создать другую на Йглме, с противоположной стороны. Ваше возведение в графское достоинство, при всей его для вас неожиданности, было частью более обширного плана.

– Нимало не сомневаюсь, – сказала Элиза. – Однако чем бы ни руководствовался король, я отплатила ему за милость шпионажем в пользу Вильгельма Оранского. Посему у его величества есть причины для лёгкого недовольства.

Россиньоль фыркнул.

– Однако я действовала, – продолжала Элиза, – под эгидой невестки Людовика, чью родную страну он захватил и до сих пор разоряет.

– Не разоряет, мадемуазель, а умиротворяет.

– Виновата. Далее. Вильгельм Оранский тайно произвёл меня в герцогини. Но это что-то вроде переводного векселя, выписанного голландским банкирским домом на лондонский.

Коммерческая метафора осталась для Россиньоля непонятной и даже несколько его раздосадовала.

– Во Франции он не котируется, – пояснила Элиза, – ибо Франция считает Якова Стюарта законным королём Англии и не признаёт за Вильгельмом Оранским права раздавать титулы. А если бы и признавала, то оспаривала бы его суверенитет над Йглмом. Так или иначе, лейтенанту Бару перечисленные факты были неизвестны. Мне потребовалось время, чтобы дипломатично их изложить. Когда лейтенант всё выслушал и обдумал, то заговорил с величайшей осторожностью, точно лоцман, ведущий корабль среди дрейфующих брандеров. Между каждыми несколькими словами он делал паузу, словно промеряя глубину или следя за изменениями ветра.

– А может, он на поверку оказался не столь и сообразителен, – предположил Россиньоль.

– Предоставлю тебе судить самому – ты его скоро увидишь, – сказала Элиза. – Для меня это ничего не меняло. Живя так близко к Амстердаму и так редко имея дело с наличностью, я совершенно упустила из виду, как велика потребность в золоте по обе стороны Ла-Манша. Ты знаешь, Бонбон, что Людовик Четырнадцатый недавно отправил в переплавку всё серебряное убранство Больших апартаментов, а вырученные полтора миллиона турских ливров пустил на создание армии. В своё время, услышав об этом, я решила, что его величество просто решил сменить обстановку, однако позже задумалась. За последнее время французская аристократия накопила огромные запасы драгоценных металлов – возможно, в надежде после смерти Людовика Четырнадцатого вернуть утраченную власть.

Россиньоль кивнул:

– Отправив в переплавку золотую мебель, король показал знати пример. Только мало кто ему последовал.

– Так вот, моё состояние, в золотой монете, принимаемой в любой точке мира, захватил Жан Бар, капер, имеющий лицензию на грабёж голландских и английских судов в пользу французской короны. Будь я англичанкой или голландкой, мой капитал уже поступил бы в распоряжение генерального контролёра финансов графа де Поншартрена. Однако поскольку я считаюсь французской графиней, деньги просто арестовали.

– Боялись, что вы заявите протест: «На каком основании французский капер грабит французскую графиню?» – сказал Россиньоль. – Ваш двусмысленный статус осложнил бы рассмотрение дела. Письма, летавшие взад-вперёд, были весьма забавны.

– Рада, что ты позабавился, Бонбон. Тем не менее передо мной встал вопрос: не заявить ли о своих правах и не потребовать ли деньги назад?

– Хорошо, что вы сами об этом заговорили, мадемуазель, ибо я, как и половина Версаля, гадал, почему вы не обжалуете арест вашего капитала.

– Ответ: потому что в этих деньгах нуждались. Настолько, что если бы я попыталась их отстоять, меня могли бы объявить иностранной шпионкой, лишить прав, бросить в Бастилию, а деньги передать в казну. Пущенные на войну, они могут спасти тысячи французских солдат – что в сравнении с этим какая-то лжеграфиня?

– Хм-м… Теперь я вижу, что лейтенант Бар предоставил вам возможность совершить некий умный ход.

– Он не сказал прямо, но дал понять, что у меня есть выбор. Этот маленький Геракл, который без колебаний отправил бы на дно морское целый корабль живых людей, будь они враги Франции, не хотел, чтобы меня в цепях отвезли в Бастилию.

– И вы решились.

– «Деньги, разумеется, предназначены для Франции! – сказала я. – Затем-то я с такими трудами и вывозила их из Амстердама. Как могла я поступить иначе, если сам король переплавил свою мебель, дабы сберечь жизнь французских солдат и отстоять права Франции!»

– Вероятно, ваши слова его обрадовали.

– Несказанно! Жан Бар был в таком смятении чувств, что мне пришлось подставить ему щёку для поцелуя, который он и запечатлел на ней весьма пылко, оставив по себе стойкий запах одеколона.

Россиньоль резко отвернулся, чтобы Элиза не видела его выражения.