Убийца

– Здравствуйте, папенька, здравствуй, жена, – подошел к ним Куликов.

– Здравствуй, зятек, – произнес Тимофей Тимофеевич, – а мы только что о тебе говорили; тебя не было два дня.

– Я уезжал в Новгород по делам.

– Видишь ли: уехал в Новгород и не сказал ничего! А завод? Так нельзя, мой милый, делать! Я пригласил вернуться на службу Степанова.

– Пригла-си-ли! – вскрикнул Куликов, совершенно забыв свой нежный, минорный тон, и напускная улыбка исчезла с его лица, сделав его сразу суровым.

«Ого, вот ты каков», – подумал старик, уловив это превращение, и проговорил громко:

– Да, пригласил, и на днях он обещал вступить в управление; я предложил ему переехать назад в свою прежнюю квартиру.

– Но зачем вы это сделали, разве вы не знаете, что я уволил его за непочтительность ко мне и я не могу быть с ним на заводе!

– Да тебе и нечего там делать. Я попрошу тебя вовсе не вмешиваться в заводские дела. Ты мне запустил так завод, что я не узнал его после болезни!

– Благодарю вас за аттестацию. Так что же прикажете мне делать в вашем доме?

– Послушай, Иван Степанович, нам нужно с тобой серьезно переговорить, ведь я совсем не знаю, какие у тебя дела, чем ты занимаешься, что ты делал в Новгороде два дня, зачем туда ездил, да и ездил ли еще?! Я начинаю не вполне тебе доверять! Правда, я несколько поздно спохватился, но во всяком случае – лучше поздно, чем никогда!

Куликов слушал молча, опустив голову: он успел овладеть собою, но все еще не мог прийти в себя от неожиданности. В последнее время у него промахи следуют за промахами: как мог он не позаботиться завести около себя на заводе «верного человека», то есть шпиона, который доносил бы ему все, что происходит?! Тогда он не попал бы впросак; а то у него нет кругом ни одного преданного человека, и он не в курсе того, что происходит. Слишком он понадеялся на себя, на свои силы!

– Стыдно мне, старику, – продолжал Тимофей Тимофеевич, – сознаваться в легкомыслии, но я сознаюсь. Я не отпускал никогда кипы кож в кредит без того, чтобы не собрать предварительно подробных справок о покупателе, а тут отпустил самый драгоценный свой товар человеку, которого совсем не знал. Скоро пришлось мне каяться, но, увы, кажется, слишком поздно! Моему зятю за сорок лет, он успел прожить больше полжизни, а я не имею даже представления, как он прожил свою жизнь, кто, что, откуда он! Ты говорил мне о каких-то подрядах, делах, но все это неопределенно, неясно, без всяких осязательных фактов!

– Папенька, вы напрасно себя вините и напрасно оскорбляете меня! Если бы вы располагали целой сыскной полицией, то и тогда ничего предосудительного не узнали бы из моего прошлого! Мое прошлое светло и ярко, как хрусталь! На мне нет ни одного пятнышка, и вы с первого знакомства узнали меня, поняли и оценили! Вы слишком мудрый и опытный человек, чтобы нуждаться в сыщиках для определения окружающих вас лиц. Но я решительно не понимаю, что за перемена произошла в вас по отношению ко мне?! Я ждал, как вы обещали, водворения мира, тишины, согласия, а выходит… Ганя, что произошло? – обратился он к жене, стоявшей все время молча, не переменив положения.

– Я только что вошла и ничего сама не знаю, – прошептала она, не поворачивая головы.

– Что ж, жена, если папенька меня гонит, нам нужно вместе уходить! Я без жены не уйду!

И он приблизился к Гане. Та инстинктивно отступила по другую сторону отца, который откинулся на спинку кресла и твердо произнес:

– Я тебе сказал, что не отпущу пока Гани от себя. Тебя же я вовсе не гоню: я только отстранил тебя от управления заводом, потому что ты все страшно запустил и по двое суток не показывал глаз. Но жить у меня в доме ты можешь! Занимайся чем хочешь. Что ты раньше делал? Какие подряды? Бери опять подряды или трактир открывай. Разве я тебе мешаю?

– Но что же это за жизнь, на бивуаках, без своего угла, почти без жены, в каком-то неопределенном положении?

– Молчи, Иван Степанович, не тебе сетовать на нас! Посмотри, как быстро поправляется Ганя у меня, а что ты с ней сделал в семь месяцев?! И ты еще смеешь меня попрекать?! Кажется, я тебе ничего не должен и попрекнуть тебе меня нечем. Скажу тебе откровенно: я был бы счастлив видеть Ганю свободной. Я не верю, чтобы она могла быть с тобой счастлива! Не сумел ты или не хотел, Бог тебя знает, но счастья ты нам не принес! Конечно, я не вправе отнять у тебя жену, но, если ты пойдешь наперекор, я постою за дочь! Слышишь?! – И старик хлопнул по столу кулаком с такой силой, что все вещи затанцевали. Дрогнул и Куликов. Такой прыти от старика он не ожидал!

«Ах ты старая обезьяна, – подумал он, – надо тебя накормить моими лепешечками, авось поутихнешь! Чего доброго еще тут дождешься, что из дому выгонять начнет и приданое потребует».

И он прибавил вслух:

– Вы не забыли, Тимофей Тимофеевич, моей клятвы; если вы пришли окончательно к такому выводу, то мне остается возвратить вам полученное за женою приданое и просить вас подать в консисторию разводную; я беру на себя вину и ваша дочь будет свободна.

– Я не требую пока ничего. Я желаю только, чтобы Ганя осталась при мне до полного выздоровления, а ты можешь жить с нами и заниматься своими делами. Но мне, как тестю, было бы небезынтересно все-таки знать, какие дела у моего зятя. От твоих прежних подрядов остались, вероятно, контракты, расчеты, документы. Я желал бы видеть все это. Ты не меньше четверти века занимался делами, вероятно, есть у тебя какие-нибудь заслуги, памятные бумаги, награды… Ты можешь показать их?

– С большим удовольствием… У меня несколько ящиков этого добра, и я прикажу перевезти их с квартиры сюда или сам разберу и выберу для вас наиболее интересные… Я не привык хвастаться, но похвастаться есть чем! Даже несколько медалей за выставки имею!

Тимофей Тимофеевич был обезоружен спокойным, самоуверенным тоном зятя и такой уступчивостью, на которую он даже не рассчитывал. Ганя почувствовала это впечатление, и ей сделалось страшно… Если они часто будут вместе и он покажет свои медали и заслуги, то она опять потеряет защиту в отце и ей придется вернуться к мужу… Вернуться к этой страшной плети, к истязаниям, к унизительным издевательствам! Она готова была зарыдать… А старик сделался, видимо, мягче и почти ласково посмотрел на зятя.

– Когда же Степанов переезжает? Надо ему приготовить квартиру, так я переберусь к себе, – произнес Куликов тоном обиженной жертвы.

– Зачем к себе? Разве мало у нас места? Хватит, я думаю, всем. Ты отдай ему заводскую квартиру, а сам живи здесь, в доме… Возьми комнату рядом со столовой… Или мало тебе? Чай, не тесно.

– Благодарю вас, папенька… Но, может быть, я вас стесню?..

– Стеснишь, не стеснишь, теперь толковать поздно… Мне комнаты нечего жалеть, когда дочери своей я не пожалел!..

«Так, мягче стал, – пронеслось в голове Куликова, – медали понравились старому дураку: я тебе покажу такие медали, что ты живо у меня ноги протянешь, а там другие разговоры и с женушкой пойдут. Очевидно, это ее штуки со Степановым; ну, попомните вы меня, голубчики! Не долго вам удастся попраздновать победу! Не на того напали!!. Надо, однако, торопиться, пока Степанов не водворился; этот, кажется, лучше всех меня сразу раскусил, только руки коротки, не доросли!»

Он встал.

– Я вам, значит, папенька, не нужен теперь, могу уйти?

– На что же ты мне нужен?

– Когда очистить квартиру для Степанова?

– Чем скорее, тем лучше…

– Так я сегодня переберусь…

– Перебирайся…

– А когда мы с вами медалями и дипломами займемся?

– Не к спеху, не горит… Все равно… Устраивайся раньше, да дела вот свои не запускай, как ты завод мне запустил.

Куликов повернулся уходить. Видимо, роль покорной овечки, которую он разыгрывал, стоила ему огромных усилий, потому что, как только он повернулся, физиономия его приняла обычное зверское выражение, с стиснутыми зубами и выкатившимися глазами, налитыми кровью. Довольно увидеть его с таким выражением лица, чтобы понять сразу, что это за человек. Ганя видела его таким часто, и потому-то один голос его заставлял ее дрожать. Эта разбойничья голова с глазищами тигра жаждала крови, как голодный хлеба, и томилась в роли покорного зятя. Видит она свою жертву, да взять нельзя!

– Пора, пора, – шептал он, удаляясь, – дальше медлить нельзя; надо кончать со стариком и вступать в полные права хозяина.

А Петухов остался визитом зятя очень доволен, и тревожная наболевшая душа его почувствовала некоторое облегчение.

– Медали имеет, дипломы, ящики целые документов. Очевидно, человек работал, а коли работал, значит, недурной человек; может, и вправду, не сумел с женой поладить, а потом сойдутся, сживутся, счастливы будут. Господи, если бы это устроилось! Не радость ведь и жене с мужем врозь жить. Я со своей женой тридцать один год прожил, не зная, как и ссориться! Царство ей небесное, и сейчас жили бы, если бы Господь веку дал! Его святая воля.

Старик расчувствовался, и на его седой реснице заблестела крупная слеза.

– Ганюшка, – обратился он к дочери, – что ж ты молчишь?

– Ничего, папенька.

– Что ты скажешь насчет него?

– А что?

– Есть надежда?