Убийца

– Важно! Вот где жизнь-то настоящая! Пей, пока в яму не зарыли!

Закуски почти не было. У кого кусок хлеба, у кого одна корка, а Петр вытащил два гнилых старых огурца.

– По первой не закусывают. Соси по второй.

Компания скоро опустошила полуштофы и полчетвертной.

– Так, братцы, сегодня же пойдем на поиски! Кто найдет, давай совиный свисток. Одному его не взять, надо собраться всем. Трое в болото, двое за бугорки, один на Рогатку, двое к сизым кочкам, а я буду тереться против скотопригонного, – распоряжалась Машка.

– Ладно. Коли не успел уйти в город, от нас не уйдет. Загоним в Корявое болото и крышку сделаем.

– Хвалиться погоди! Макарку взять не Тумбе чета или Рябчику, – перебила Машка, – лучше вы добром да лаской. Будто нечаянно встретились, услуги предложите, а там как руки скрутим – наша будет воля!

– И то! Ой, Машка! Молодчина девка! Ну, соси по третьей! Для куражу хорошо.

Машка тряхнула головой, провела рукой по лбу и, нахмурившись, затянула «Со святыми упокой».

37

Каторжная музыка

Три месяца уже каторжник Антон Смолин находится в пути. Первый пароход Курбатова с арестантской баржей доставил этап в Пермь, оттуда по железной дороге, через знаменитую резиденцию уральского креза – Талицу, в Тюмень и далее, частью пешком, частью на мелких пароходах в Томскую губернию. Антона первоначально хотели сослать на Сахалин, но, ввиду некоторых соображений тюремного ведомства, отправили его в Сибирь. Путь от Тюмени сам по себе представлял каторжную работу, потому что идти приходилось в кандалах глухими дебрями, часто по малопроходимым дорогам. На людях и смерть красна, говорит народная пословица, поэтому и Антон не принимал близко к сердцу всех тягостей пути. С ним вместе отправлялись в Хабаровск на Амур Рябчик – убийца неизвестного господина, вздумавшего подать помощь Машке-певунье, которую он душил, и Тумба, отказавшийся открыть на суде свое инкогнито. Антон свыкся уже с мыслью о безвинной каторге, ниспосланной ему судьбою вместо радостной жизни с Грушею.

– Видно, так Богу угодно, – решил он и махнул на все рукой.

– Полно. И в Сибири люди живут, – утешали его товарищи-арестанты.

Антон горько усмехнулся:

– Живут! Живут по грехам своим, за дела свои непутевые, а за что я иду на каторгу?

– Не все ли один шут! Везде нашему брату каторга; а тебя сгубили деньги Сеньки-косого! Смотри: все, кто разделил его деньги, погубили себя. Ну, чего Рябчик привязался к Машке и потом пустил перо неизвестному? И почему перо сразу на месте положило купчика? А другие? Все в ссылке…

– Да… Эти деньги точно проклятые!

Этап шел по дороге, названной «Трубой». Пробитая в чаще глухого девственного леса, на протяжении нескольких верст, дорога действительно имела вид какой-то трубы или светлой ленты на темном фоне лесной чащи.

Топкая, вязкая грунтовая дорога представляла для пешеходов мучительный путь, но шагать по такой дороге в кандалах было воистину каторжной работой.

– Оно и лучше, – говорил конвой, потому что в Трубе постоянно происходили побеги, – а как в кандалах-то пошагает, так не больно побежит; довольно прикладом ружья поцеловать, и сядет на месте!

Многие этапные не первый раз шли Трубой и по привычке шагали больше на пятках, чтобы не увязал сапог, или просто просили разрешения разуться и идти босиком, но Антон не мог сделать ни того, ни другого и, обливаясь потом, с большим трудом поспевал за остальными. Он несколько уже раз заикался просить привала, но каждый раз получал быстрый подзатыльник, означавший: «не твое дело, без тебя знают, когда сделать привал». А сил у Антона становилось все меньше и меньше. Непривычный армяк, болтавшийся около ног, забритая наполовину голова (правая сторона), причинявшая боль в темени, кандалы на руках и ногах – все это вместе ослабляло сильного Антона настолько, что он несколько уже раз падал, и только мощная рука Тумбы помогала ему быстро вставать. Тумба вообще покровительствовал и защищал Антона в этапе; он хорошо знал, что Антон не только неповинен в убийстве камердинера, но вообще не обидел мухи на своем веку и не решился ни на одну кражу, так что ему совсем не место здесь, а между тем ему тяжелее всех. Даже такой циничный коршун, как Рябчик, которому всадить нож в живот – все равно, что выпить рюмку водки, и тот сострадательно относился к своему случайному сотоварищу.

– Эх, Антошка, дурак же ты, дурак, зачем сознался в полиции, – шутил Рябчик.

Антон не отвечал, потому что сам же Рябчик с Тумбой упрашивали его сознаться, чтобы получить обещанные им облегчения. Конечно, не будь Антон дураком и расскажи сразу все, как было на самом деле, он никогда не попал бы на каторгу, но теперь это дело уже прошлое, вернуть невозможно и, стало быть, нечего толковать! Надо думать только, как бы задать тягу, если не теперь, то по прибытии на место.

– Братцы, – стонал Антон, – силушки моей больше нет идти!

– Иди, а то кнута получишь!

– Ой, упаду!

– Не упадешь, бодрись! Смотри, все ведь идут!

– Ноги подкашиваются, колени трясутся…

– А ты думаешь, у других не трясутся? У всех трясутся – идти надо.

Антон обливался потом, щеки горели, глаза лихорадочно блестели. За последнее время он перестал думать о Груше, о деревне, но в минуты особенно тяжелые, когда ему казалось, что пора умирать, образ веселой, красивой девушки с голубыми глазами и множеством бус на высокой девичьей груди вставал перед ним, как живой, и манил домой.

– Полно, куда ты идешь, зачем. Иди ко мне, – послышался ему певучий голос Груши, – я по тебе скучаю, я приголублю твою курчавую буйную голову.

Антон упал без чувств. Этап остановился. Послышались проклятия.

– На воз его положите.

– Да воз и так едва движется.

– Бросить нельзя, отвечать придется.

– Не сидеть же тут с ним в лесу!

– Чтоб ему пусто было! Резать людей, так есть силы, а идти не может! Неженка тоже!

– Дай-ка ему кнута, может притворяется.

– Какой притворяется! Все одно что мертвец!

– Ракалия!..

Антона бросили в телегу, где лежали узлы арестантов и сидели две бабы-арестантки. Этап двинулся. Идти оставалось еще верст семь до большого пересыльного пункта Кочково, где сортировали арестантов и меняли конвой. Кочково лежало сейчас за лесом.

Начинало смеркаться. Дул холодный, резкий ветер. Несмотря на конец мая, в лесу виднелись еще следы плохо и медленно тающего снега. Среди мертвой, лесной тишины гулко, эхом разносился звон и бряцание ножных кандалов. Почти все шли нога в ногу, так что звон раздавался в такт, равномерно, и назывался каторжной музыкой – единственной музыкой в этих тундрах и тайгах. Бывалых арестантов, вроде Тумбы или Рябчика, эта музыка ободряла, как походные трубы, и они шагали довольно бодро, увлекая остальных. Однако конвойные солдатики тоже измучились, и привал пришлось сделать в лесу.

– А что, Рябчик, не попробовать ли нам свистуна запустить?

– В кандалах-то?! Что ты!

– Смотри, как все утомились! Теперь темно, за лесом не трудно схорониться!

– Стрелять будут! Да здесь не выгодно и бежать, еще с голоду подохнешь!..

Товарищи сидели на краю канавки и пристально смотрели в темную лесную чащу.

– А все на свободе хорошо!

– Хорошо, – согласился Рябчик.