Смутная пора

– Повторяю тебе то, о чем мы говорили. Ты останешься в целости при всех своих пожитках, со всем своим домом. Посылаю с тобой Павла Михаленко, полкового писаря нежинского, он тебя и в Москву и назад проводит. Только в приказе без утайки расскажи, что мне открыл о Дорошенковых замыслах и о Сирко. Желаю тебе счастливого пути и скорого к нам возврата…

V

… Начальник Малороссийского приказа царский любимец, пожилой умный боярин Артамон Сергеевич Матвеев первый раз в жизни видел такого «пленника».

Перед ним стоял смуглый, густобровый, худощавый казак, дававший самые обстоятельные ответы на каждый вопрос и притом именно в такой форме, какая нужна была царскому правительству. Он не только ничего не утаивал, но даже многое прибавил, обличая «воров» Дорошенко и Сирко.

– Не пойму я одного, как же ты мог Дорошенко-вору столь долгое время служить? – пристально, острыми глазами всматриваясь в Мазепу, спросил боярин.

– Я, милостивый боярин, всегда только одному великому государю слугою был..

– А почто вместе с Дорошенко султану нечестивому присягал?

– Неволен был, боярин, вины моей нет…

– А грех-то?

– Поганым присягнуть греха нет. Не на святом кресте, животворящем… Когда бы государю своему православному или тебе, боярин, неправду говорил, то грех великий был бы…

– А почто ехать к хану согласие дал? – продолжал чинить допрос Матвеев.

– Я согласия не давал. Неволей все делалось, – ответил Иван Степанович, смело глядя в боярские очи.

– Неволей, говоришь? – переспросил тот.

– Неволей, боярин…

– А нам, значит, по своей воле служить желаешь? Так, что ли? Ну, а ежели изменишь нам… тогда что говорить будешь?

– Богом клянусь! – воскликнул Мазепа. – Никогда тому не быть! Навеки нерушимо государю православному присягаю!

Матвеев задумался, зевнул, широким крестом осенил большой рот, сказал приветливо:

– Кто вас, казаков, поймет. Но сдается мне, что ныне ты, Иван Степанович, говоришь не ложно, петому человек ты разумный и пользу свою понимаешь… Завтра к великому государю представлен будешь.

И встал, слегка кивнув головой дьяку, показывая, что допрос окончен.

VI

… Круглолицый, толстогубый, с маленькими пухлыми руками, покрытыми крупными конопушками, с хитроватыми, прищуренными глазами, гетман Иван Самойлович был поповичем и по внешности и по всему внутреннему складу.

Вначале, – после своего избрания гетманом, пока положение еще было непрочно, – Самойлович старался казаться ласковым и приветливым человеком, заискивал не только у старши?ны, но и у рядового казачества и селянства.

Когда же власть его как гетмана упрочилась, особенно после того, как Дорошенко сдался и был послан в Вятку воеводой, попович стал горд, заносчив и алчен.

Не только простому народу, но даже казацкой старши?не и духовенству строго запрещалось сидеть при гетмане, входить в его двор с палкой. Выезжал гетман только в карете, окруженный большой толпой родственников и слуг. Родовитых казаков и заслуженных военных, людей гетман постепенно вытеснял с хороших должностей, отдавая лучшие места бесчисленной ораве своих родных. А эта родня творила такое беззаконие, что скоро имя гетмана Самойловича стало ненавистным всему украинскому народу.

Сам попович относился к людям жестоко, презрительно и не знал предела жадности.

– Все брали, и я беру, – говорил он. – Совестью людей не удивишь, а себя уморишь…

Только одного человека, как родного, любил и жаловал гетман – Ивана Степановича Мазепу.

Да и как было Самойловичу не любить его, если столько постоянного усердия показывал, служа ему, этот человек.

Пусть себе Дорошенко сидит на вятском воеводстве и думает, будто Мазепа до конца оставался его верным слугою и лишь по воле судьбы покинул его. Гетман знает, что на самом деле Мазепа служил не Дорошенко, а ему, и тонко провел своего благодетеля.

А выборы киевского митрополита? Кто, как не Мазепа, преданный друг поповича, устроил дело так, что митрополичий престол занял не ненавистный Лазарь Баранович, а родственник Самойловича – Гедеон Четвертинский? А кто ежедневно улаживает десятки неприятных столкновений со старши?ною и чернью, кто учит детей гетмана, кто постоянно заботится о том, чтоб жизнь его текла легко, покойно и приятно?

Нет, не ошибается гетман в этом человеке, по заслугам пожаловал его важным званием генерального есаула…

Так думал гетман, но Иван Степанович думал иначе.

Ночью, когда затихала гетманская столица Батурин, когда крепко и сладко спал на пуховиках попович, – генеральный есаул доставал из тайника книгу в дорогом сафьяновом переплете и характерным, четким с завитушками почерком записывал:

«В мельницах казацких нет казакам воли, ни знатным, ни заслуженным – все на себя забирает. Что у кого полюбится – возьмет, а что сам пропустит, то дети его возьмут. Государево жалованье, соболиное и объяриное, на двоих присланное, один себе забрал. Судейской должности уже четыре года никому не дает, хочет, чтоб сия должность за большие деньги была куплена. Города малороссийские не государевыми, а своими называет и людям войсковым приказывает, чтоб ему, а не монархам верно служили…»

Долго еще, озираясь по сторонам и прислушиваясь к шорохам, записывал есаул. Чуял, могут большую службу сослужить ему эти записки, но до поры до времени тайны своей никому не открывал. По опыту знал, что доносами шутить нельзя.

VII

А в государстве Московском было смутно…

Умер царь Алексей Михайлович. Недолго процарствовал его хилый сын Федор. Посадили ближние бояре царем десятилетнего Петра – младшего сына Алексея Михайловича от второй жены Натальи Кирилловны Нарышкиной.

Но родственники царя Алексея по первой жене – бояре Милославские, партию которых возглавляла энергичная царевна Софья Алексеевна, – с помощью взбунтовавшихся стрельцов, убивших виднейших представителей нарышкинской партии, добились того, что бояре «передумали» и объявили двух царей: Петра и придурковатого Ивана, родного брата Софьи. За малолетством царей правительницей стала царевна, находившаяся в любовной связи с красавцем князем Василием Васильевичем Голицыным, в руках которого сосредоточились все нити государственной власти.

Образованнейший человек своего времени и блестящий дипломат, князь Голицын не обладал полководческим талантом.

Софья же страстно желала, чтобы ее «свет-Васенька» прославил себя воинскими подвигами и тем самым замазал рты боярам, недовольным быстрым возвышением фаворита.

Мазепа, часто бывавший в Москве и сумевший уже расположить к себе любимца царевны, хорошо понимал желание правительницы, но Самойлович, потерявший с годами нюх, на этот раз «тонкой дипломатии» не понял.

Когда к гетману приехал думный дьяк Емельян Украинцев «говорить» о походе против татар во исполнение обязательств по договору о «Вечном мире», заключенному с Польшей в 1686 году, попович заупрямился.

– Как угодно великим государям, а, по-моему, воевать нам причин нет, – разглаживая усы и недовольно посапывая, говорил гетман. – Прибыли нам от этого все равно не будет, до Дуная владеть нечем – все пусто, а за Дунай – далеко. Крыма же одним походом не завоевать. Возьмем ближние городки – турки придут их добывать, а нам защищать трудно. Зимой рати надобно оттуда выводить, иначе от поветрия тамошнего многие помрут…

– Теперь все государи против турок вооружаются, – настаивал Украинцев, – если мы в этот союз не вступим, то будет нам стыд и ненависть от всех христиан…

– Зазору и стыда нет, – спорил гетман, – всякому свою целость и прибыль вольно оберегать…

Возвратившись в Москву, Украинцев не замедлил доложить об этом разговоре кому следует.

– Выжил из ума старый дурак, – вспыхнула Софья, узнав о «противенстве» Самойловича.

– Неприятный человек, – поморщился князь Голицын, вспомнив, что во время его ссоры с Рамодановским гетман стал на сторону последнего.

«Теперь ждать недолго», – подумал Мазепа, записывая в потайную книгу очередные кляузы на гетмана.