Записки о революции

Да и бегство к 14-му числу было уже в общем приостановлено. Газеты констатировали улучшение на фронте. «Речь» писала, что «немцам придется призадуматься». Во всяком случае, немцы прекращали наступление, и русский фронт как будто снова стал впадать в состояние анабиоза.

Но как бы то ни было, устремления новой власти и тут не совпадали с ее возможностями. Распорядиться о закрытии газет и совершить тем самым контрреволюционный акт было совсем нетрудно. Но оградить страну от злокозненной агитации «диктаторская» власть была не в состоянии. Несмотря на разгром большевистских организаций, их издания безотлагательно возобновились и продолжали выходить под другими названиями.

Тогда же правительство распорядилось о восстановлении военной цензуры. Правящие сферы по этому поводу заявляли, что формально военная цензура собственно и не была отменена, а существование ее необходимо и принято во всех демократиях… Охранные отделения, кажется, тоже формально не были отменены, а в существовании военной цензуры не было никакой необходимости, так как ни одна газета не имела ни малейших поводов писать о всяких «дислокациях», и никогда за пять месяцев революции, конечно, не выдала ни одной военной тайны. Но ведь всякому известно, что военная цензура во всех демократиях совсем не есть военная, а есть политическая цензура, и для этой именно цели она существует под предлогом войны. И сейчас, в обстановке послеиюльской реакции, это должно было явиться средством обуздания печати в руках демократа Керенского…

Но одно дело объявить военную цензуру и продемонстрировать этим свою преданность свободе, а другое дело осуществить это благое начинание. Конечно, из него не вышло ровно ничего. Печать не пожелала подвергаться цензуре и не подвергалась ей.

Дня через три снова подал голос министр внутренних дел. 17 июля он обратился по двум адресам с тремя циркулярами, очень пространными – в виде газетных статей, богатых пустопорожней риторикой, но бедных деловым содержанием. Один циркуляр был адресован областным, губернским и городским комиссарам (генерал-губернаторам, просто губернаторам и полицмейстерам). Он призывал местных агентов министра преследовать анархию и контрреволюцию, опираясь на демократическую общественность и работая в контакте с Советами. Второй циркуляр, направленный тоже по адресу комиссаров, подробно размазывал прежние такие же циркуляры Львова о борьбе с земельными захватами и всякого рода аграрными самочинствами. Но в устах Львова все это звучало совсем не столь одиозно, сколь в устах советского лидера в атмосфере контрреволюции. Третий же циркуляр был адресован всяким местным общественным организациям, и в том числе Советам. Предпосылки о недопущении «призывов», «насилий», «попыток» и т. д. кончались требованиями полного содействия новой «сильной» власти, «наделенной чрезвычайными полномочиями во имя обороны революции и спасения страны»…

Все вышеописанные мероприятия новой коалиции кричали одновременно об ее реакционной сущности и об ее слабости. Все это были громкие покушения на завоевания народа, но все неудачные… Атмосфера депрессии, реакции масс, их усталости и разочарования, казалось бы, должна была способствовать успеху всей этой правительственной «системы». Но «полномочные» министры, очевидно, слишком спешили, слишком кричали. С одной стороны, победительница-буржуазия все выше поднимала голову, все больше предъявляла требований, все более подчиняла себе коалицию и «звездную палату». Но с другой стороны – «писаная» реакция, очевидно, далеко обгоняла «неписаную». Массы, даже в своей депрессии, чувствовали, что опасность грозит из Мариинского дворца. Это отрезвляло массы, сдерживало их реакцию, вновь пробуждало их волю и заставляло сплачивать ряды. А отсюда – снова бессилие реакционной власти и неуспех ее покушений на народные права.

Казалось бы, Керенским и Церетели для начала могли быть довольны даже дезертировавшие из правительства кадеты. Они и были довольны. Но мы помним, что они дезертировали именно на почве пренебрежения их коллег принципом российской великодержавности, на почве потворства украинскому сепаратизму… Послеиюльское правительство, правительство демократа Керенского, должно было дать кадетам реванш. Ведь эта надклассовая, общенародная партия была самой могущественной базой плутократии. Нельзя же было революционной власти не расшибить себе лба в поисках доверия и милости этих «общественных кругов». И реванш кадетской великодержавности, кажется, был дан в полной мере.

В самый разгар июльских событий (но, разумеется, независимо от них) финляндский сейм сделал постановление о независимости Финляндии от России в ее внутренних делах. Редакция этого постановления не только соответствовала духу, но почти совпадала буквально с резолюцией по финляндским делам, принятой на Всероссийском советском съезде. Резолюция же эта была, конечно, предварительно санкционирована «звездной палатой»… Я уже писал о том, что Финляндия была при этом юридически неуязвима и совершенно лояльна. В военном и дипломатическом отношении все оставалось по-прежнему, а с точки зрения права — революция уничтожила зависимость Финляндии, прогнав царя, который был великим князем финляндским и представлял собой «личную унию».

Но, разумеется, патриотическая пресса подняла гвалт. Дневной грабеж и нарушение «жизненных интересов» обожаемой родины!.. «Государственные» элементы требовали репрессалий и аннулирования предательского акта… 12 июля финляндский сейм в разъяснение и оправдание своего шага обратился с «адресом» к Временному правительству. Ссылками на законы, на историю, на здравый смысл, на демократические принципы в самых лояльных и предупредительных выражениях финляндский сейм объяснялся с российским правительством и обществом, «уповая», что Россия признает неотъемлемые права Финляндии.

Но не тут-то было. Руководящие буржуазные сферы заняли совершенно непримиримую и боевую позицию. Снискать их расположение без реванша в этом пункте «звездной палате» было невозможно. Зато здесь единение душ могло бы быть особенно красочным. Это было бы своего рода гарантией покорности советских сфер. И эти гарантии были даны…

Дня через два-три после «адреса» финны прислали делегацию в ЦИК – нащупать почву, попросить поддержки. Делегация указала, что постановление сейма не расходится с резолюцией советского съезда. Им ответили, что действительно не расходится, но вопрос в том, как на дело посмотрит Временное правительство. Финны возразили, что правительство, согласно постановлению ЦИК, должно ведь руководствоваться постановлениями съезда, а основное ядро коалиции, министры-социалисты, находятся ведь и в формальной зависимости от полномочного органа революционной демократии. Им ответили, что все это совершенно верно, но весь вопрос в том, как посмотрит на дело Временное правительство… О, мы были дипломатами, не лыком шитыми! И чего другого – а уж достоинство свое мы поддержать умели…

А 18 июля торжественным «манифестом», выдержанным в стиле царских «рескриптов», Временное правительство «сочло за благо» сейм распустить и созвать новый не позднее 1 ноября. Оно сочло за благо мотивировать это тем «соображением», что «с отречением (?) последнего императора вся полнота власти и в том числе права великого князя финляндского могли перейти только к облеченному народом российским высшей властью Временному правительству»…

Ну хорошо, допустим, что господа июльские министры стали в совокупности великим князем; допустим, к ним перешли эти права Николая, как его права на цивильный лист, на разгон Думы, на распоряжение секретным фондом и т. д. Разве дело в этих правах? Ведь вопрос идет об их применении. Цивильного листа министры не имели и Государственной думы не распустили. А требования элементарнейшего демократизма они нарушили самым настоящим николаевским кулаком… «Манифест» еще ссылался на невозможность для него «предвосхищать самочинно волю будущего Учредительного собрания». Но разве «облеченный» великий князь, если бы он не пожелал пользоваться варварскими правами, должен был бы ждать Учредительного собрания?.. Очень неумно и весьма отвратительно.

В Гельсингфорсе генерал-губернатор (да, еще был и такой: это был не самый умный из либерально-монархистских помещиков М. Стахович) заявил финляндскому сенату, что все средства соглашения исчерпаны и правительство, не желая прибегать к силе, апеллирует к самому финскому народу! Сенат и сейм после тяжелых размышлений решили подчиниться. Но было бы любопытно посмотреть, что было бы в противном случае?

В Гельсингфорсе весь гарнизон и флот были на стороне финнов. Попытка «прибегнуть к силе» была бы конфузом на всю Европу. Но июльские министры были готовы на все, чтобы после июльской провинности угодить биржевикам, их кадетским идеологам и контрреволюционному мещанству… Надо, впрочем, отметить, что «манифест» подписали только восемь министров. Подписей Чернова и Скобелева – не знаю почему под ним нет. Но, конечно, красуются на своих местах блестящие имена Керенского, Пешехонова, Церетели.

2. Сказка про белого бычка

Погоня за новыми буржуазными министрами. – Керенский усовершенствует кабинет. – Чехарда кандидатов. – Кадетские биржевики и просто биржевики. – Новый кабинет готов. – Церетели сконфужен. – «Приемлемые» условия контрреволюционеров. – Совет путается в ногах неограниченного премьера. – Керенский «взрывает» бедную Россию. – В Таврическом. – Экзекуция над большевиками. – В ком бьется русское сердце. – Глубокомысленное начинание Керенского. – Государственное совещание. – Похороны казаков. – Позор ЦИК. – Пленум верховного органа. – Армейские организации. – Троцкий об июльских событиях. – Подозрительные настроения в ЦИК. – Неприятности «звездной палаты». – Отчеты министров-социалистов. – Земельные дела. – На продовольственном фронте. – Экономический совет. – «Железный день» вместо регулирования промышленности. – Дело мира при второй коалиции. – Патриоты или хамы? – Мартов о конъюнктуре. – «Выбор» Керенского.

Я написал выше, что все эти кричащие, контрреволюционные акты проделывались главным образом для одной «высокополитической» цели – для умилостивления плутократии. Ее доверие надо было заслужить, чтобы она сменила гнев на милость и вновь, в лице кадетов и биржевых тузов, согласилась вернуться в правительство – володеть народом и Советом. Это была контрреволюция, но она была «законна», ибо ведь революция у нас была буржуазная!.. Правда, Керенский, как вполне буржуазный министр, как российский расхлябанно-крикливый и малосмыслящий Бриан или Мильеран, проделывал все это «по убеждению», считая это своим государственным или «революционным» долгом, не видя во всем этом никакого компромисса. Но советские лидеры – Церетели, Чхеидзе, Дан, Чернов – не могли не видеть во всем систематических уступок буржуазии, которые проделывались именно ради указанной цели.

Где доказательства, что дело обстояло именно так?.. Доказательства в том, что весь период второй коалиции был периодом непрерывной, бешеной, самозабвенной погоней Керенского и Церетели за новыми буржуазными министрами.

Вторая коалиция организовалась «самочинно». Но она была недоделана: нескольких министров в ней, как мы знаем, не хватало. После июльского удара Керенский, став главой кабинета, с чисто ребяческим увлечением принялся формировать свое собственное министерство. Быстро потеряв всякую меру, он как бы нарочито стал демонстрировать свой произвол в этих операциях. Не дожидаясь от ЦИК никаких «полномочий», он сейчас же после 7 июля принялся разыскивать себе «дополнительных» подручных и коллег. А когда ЦИК развязал ему руки формально, он уж прямо поставил себе целью сформировать совершенно новый кабинет – третью коалицию – по своему вкусу.

При этом, ради прочности и солидности, он устремил свое главное внимание, конечно, на кадетов. Но надо было привлечь их так, чтобы они состояли при Керенском. Понятно, что со вчерашними беглецами из министров тут хлопот было немало. Но Керенский не щадил энергии, доходя до полного извращения всех идей власти и ее «верховных носителей». Керенский бросался портфелями и назначениями, как мячиками. Министры на пять минут стали сменяться одни другими. Этим неудержимо расшатывалась «диктаторская» власть, ибо принимать «диктаторов» всерьез не было никакой возможности. Очень скоро все стало походить на скверную оперетку. Но Керенский не замечал этого и продолжал свою потеху.

Сказка про белого бычка была такова. Сформировав вторую коалицию и выступив с декларацией 8 июля, Керенский начал формирование третьей с обращения к некой «радикально-демократической» партии. Это была фиктивная величина, о которой у меня доселе, кажется, не было случая упомянуть, да и впредь, вероятно, не будет такого случая. Эту «партию» составляли несколько человек катедер-социалистов и радикальных буржуа, ради персональной кружковщины отошедших от прогрессистов и не вошедших к кадетам… Собственно говоря, переговоры с этой партией начались с того, что Керенский пригласил к себе своего близкого друга, выше упоминавшегося Ефремова, и предложил ему занять любой пост в его кабинете. В ответ на это красноречивое предложение Ефремов, математик по образованию, выбрал портфель юстиции; но предложил захватить и еще одного члена «радикально-демократической партии» – московского торгово-промышленного туза Барышникова. Отчего же нет? Для старого друга Керенский охотно согласился и дал Барышникову портфель «призрения».

Затем пошла чехарда кандидатов, министров и «управляющих». Промелькнули «финансисты» – Бернацкий, Титов; путейцы – Ливеровский, Тахтамышев. Из этих почтенных людей (неопределенной партийности) прочно сидел на месте фактического министра торговли и промышленности один только знаменитый Пальчинский… Но все эти люди, никого в кабинете не представлявшие, не придавали ему ни малейшей солидности.

Его глава, видя это, стал не на шутку сердиться и искать способов вновь связаться с кадетами. Для этого надо было, конечно, преодолеть сопротивление советской части кабинета. Ведь советские министры только что заткнули массам рот декларацией 8 июля. Бумажонка была дрянная и лживая, но все же для кадетов одиозная, по крайней мере в данной, послеиюльской конъюнктуре. Сейчас кадеты, конечно, держали курс на изничтожение и этой бумажонки со всем Советом. «Звездная палата» должна была сопротивляться.

Но все же 13-го числа при помощи истерики Керенский «изнасиловал» советских министров. И «весь кабинет предоставил свои портфели в распоряжение Керенского». То есть попросту согласился на то, чтобы Керенский заново составил министерство, как ему заблагорассудится.

Зарвавшийся «премьер» понял это en toutes lettres[130 - целиком, без сокращений; в переносном смысле – откровенно (франц.)] и немедленно приступил к делу. В тот же день и в первую голову он обратился к кадетам; но так как кадеты были партией надклассовой, общенациональной, то Керенский, знающий толк в общественных отношениях, обратился еще к объединенной классовой организации крупнейшего отечественного капитала – к «Совету съездов» и к «Совету всероссийского союза промышленности и торговли». Однако он обратился не в официальные органы, а персонально к лидерам кадетов и биржевиков. Тонкий политик поступил так потому, что он желал создать вполне независимое правительство, свободное решительно от всяких влияний, чтобы ни одна организация не могла навязывать ему свою волю. Превосходно! И кадеты и биржевики стремились совершенно к тому же. И они «в принципе» согласились с полной готовностью, едва сдерживая свой бурный восторг по поводу такого оборота дела.

Конечно, они не только согласились. Они, можно сказать, вцепились в открывшиеся перспективы власти – в обстановке послеиюльских реакций. Воскресли все их былые надежды. Тут надо не упускать своего, но держать ухо востро и смотреть в оба!.. Кадеты немедленно потребовали гарантий независимости, формального разрыва с Циммервальдом (?) и… удаления Чернова, против которого шла бешеная травля все эти дни, бешеная, но никого не убеждавшая, так как наемные перья, не знавшие, что, собственно, сказать, говорили самые несуразные вещи.

Требования кадетов, кроме ликвидации Совета как фактора политики, означали и перемену правительственной программы. Керенский замялся. Тогда кадеты уступили. Их Центральный Комитет больше не требовал удаления Чернова. Но вот горе какое: сами кадетские кандидаты в министры – Кокошкин, Астров и Набоков – ни за что не соглашались делить власть с эсеровским лидером…

В ночь на 15 июля Керенский, по сообщению газет, вел переговоры о портфелях со следующими лицами: с Кишкиным (внутренних дел), с Новгородцевым (просвещения), Набоковым (юстиции), Астровым (государственного контроля), Кокошкиным (исповеданий), Третьяковым (торговли и промышленности), Авксентьевым (земледелия) и Плехановым (труда)… Первые пятеро были кадеты, шестой – кандидат биржи, как таковой, в дополнение к Терещенке… Советским представительством в этом проекте новой коалиции, как видим, и не пахнет. Вся революционная демократия представлена такими странными кандидатами, как Авксентьев и Плеханов. Что же касается советского лидера, бывшего столь необходимым в правительстве два месяца назад, то ныне, в тот самый момент, когда он сочинял свои циркуляры, преподающие всей России лояльный образ действий, в этот самый момент его жалкие ризы были с него уже содраны, и их примерял на себя махровый кадет Кишкин. Общая картина положения была совершенно ясна…

При виде этой картины Церетели почувствовал себя неловко. Этому не могла помешать даже вся его беззаветная преданность идее буржуазной революции. И Церетели рискнул выступить с такого рода публичным заявлением (через комитет журналистов): «Муссируемые в последние дни печатью слухи о кризисе Временного правительства и о возможности пересмотра его программы совершенно не соответствуют действительности. Плодом фантазии являются и сообщения о предстоящих будто бы перетасовках в правительстве. Ввиду исключительной серьезности положения Временное правительство действительно желало бы привлечь в свой состав новых лиц из тех кругов, которые готовы стать на почву общенародной платформы 6 мая или 8 июля. Переговоры велись не с партиями, а с деятелями, которые могли бы полностью и без урезок принять программу правительства. Если таких лиц не окажется, правительство будет в нынешнем составе продолжать бороться за спасение страны… Это есть мнение всего правительства», – категорически подчеркнул в заключение советский лидер.

Что и говорить – положение было неприятное. Однако подобные заявления не были достойным выходом из него. Газеты сообщали не слухи, подлежащие опровержению, а факты, которые опровергать было нельзя. В номере «Речи» от 16 июля (как и в других газетах) непосредственно под заявлением Церетели красуется ответ Керенскому вышеназванных организаций торгово-промышленного класса. Ответ содержал минимальные условия, при которых наш трестированный капитал соглашался осчастливить страну и революцию своим участием в кабинете: 1) «Вся власть Временному правительству – оно не делит ее ни с какой общественной, классовой или политической организацией в стране»; 2) Боевая мощь и железная дисциплина – до конца; 3) «Не место в правительстве лицам, представляющим лишь самих себя, за которыми нет опоры в общественном мнении и доверия страны»; 4) Временное правительство не вправе предпринимать коренную ломку существующих социальных отношений до Учредительного собрания; те лица, которые… «не в силах поступиться своими партийными требованиями, не входят в состав правительства»; 5) «Промышленность и торговля имеют государственное значение, – недопустимо разрушение этих устоев хозяйственной жизни»… и т. д. Здесь очень хорошо выражена позиция буржуазии в период контрреволюционной весны.

Тогда же опубликовали свой ответ и кадетские кандидаты в министры. Но надклассовая партия тут, конечно, ничего прибавить не могла – разве только красок. Так, гг. Астров, Кишкин и Набоков требовали ответственности «исключительно перед своей совестью». Во внутренней политике общенациональные интеллигенты требовали, чтобы все основные социальные реформы и разрешение вопросов о форме государственного строя (позвольте, но ведь они недавно высказывались за республику!) были безусловно отложены до Учредительного собрания, а во внешней политике дело укладывается в очень простую формулу «полного единения с союзниками».

Еще кадеты настаивали в особом пункте, чтобы «выборы в Учредительное собрание были произведены с соблюдением всех гарантий, необходимых для выражения подлинной народной воли». Это означало, что кадеты предполагали отложить Учредительное собрание ad calendas graecas;[131 - до греческих календ (лат.), т. е. «после дождичка в четверг»] спекулируя на дальнейшем углублении реакции и лелея перспективы буржуазного большинства (не в пример органам самоуправления), кадеты в последнее время взялись кричать на всех перекрестках, что это немыслимое дело – созвать со всеми «гарантиями» Учредительное собрание к 30 сентября…

Керенский, со своей стороны, признал условия кадетов и биржевиков для себя приемлемыми. Они, правда, исключали только что подписанную им программу. Но ведь не могло же, в самом деле, это быть серьезным препятствием!.. Хуже было заявление Церетели, которое очень дурно подействовало на настроение кандидатов. Правда, и его можно было игнорировать. Ведь Керенский же получил полномочия отвечать только перед своей совестью и кроить, и шить дюжину всероссийских самодержцев, как ему взбредет в голову. Нo так-то так, а все же тут, пожалуй, будут хлопоты с Советом: хоть он и покорен, но еще не умер, а заявления его лидера, да еще такие обязывающие, что-нибудь да значат…

Было необходимо выяснить дело до конца и получить формальные гарантии. Кадеты, уже присосавшиеся к призраку власти, приостановили переговоры и набросились на Церетели и Совет под аккомпанемент всей буржуазной прессы. А затем они потребовали, чтобы Керенский письменно ответил им о приемлемости для него условий, «не упоминая о предыдущих декларациях прежних составов правительств».

Казалось бы, исполнить это требование для Керенского легче легкого. Но опять-таки тут путалось в ногах заявление Церетели: в дело вмешалась «звездная палата». Хотя 13-го числа Керенский получил «в свое распоряжение» все портфели, а в ночь на 10-е – «неограниченные полномочия», но все же советские лидеры стали делать ему «представления»: с коалицией-де не все в порядке. До вечера 19-го Церетели и Гоц решительно не имели успеха, – Керенский был готов удовлетворить кадетов по всей линии. Но ночью на 20-е он вдруг «перешел на точку зрения Церетели» – насчет программы 8 июля «полностью и без урезок».

И 20-го числа Керенский послал кадетским кандидатам письмо со ссылками на декларации 2 марта, 6 мая, 8 июля. Кадеты ответили, что в таком случае говорить не о чем. Переговоры были прерваны…

Стало быть, Совет одержал верх? Пустяки!.. Не мог же Керенский на самом деле внять убеждениям. Не мог же он верить угрозам. Не мог же он изменить тому, чему предавался с такой страстью чуть ли не две недели своего премьерства… Когда кадеты отказали, Керенский выдумал еще одну, последнюю комбинацию: он предложил кадетам такую взятку, что все вокруг – и враги, и друзья – только ахнули. А когда и она не помогла, то Керенский, не будучи в состоянии спасти Россию созданием правильно сконструированного кабинета, 21-го числа «вышел в отставку» и даже немедленно уехал в Финляндию! А за премьером вышли в отставку и прочие министры – не советские, однако, а буржуазные: Некрасов, Терещенко, Годнев, святейший Львов, Ефремов… Россия была обезглавлена. Отечество в опасности!

Пустяки! На кого, в самом деле, Керенский мог оставить Россию? Ну как он мог всерьез так вдруг и покинуть вожделенную верховную власть?..

К тому же только накануне Керенский «уволил» Брусилова, назначив главнокомандующим знаменитого Корнилова, при нем комиссаром – проходимца Филоненко, а своим помощником – подозрительного авантюриста Савинкова. И в ожидании уничтожения чинов и орденов, согласно программе 8 июля, Керенский только что произвел несколько своих подручных в полковники и генералы. Только что – неизвестно почему – он перенес резиденцию правительства из Мариинского в Зимний дворец. Только что раззудилось плечо, размахнулась рука – и вдруг…

Пустяки!.. Все это было не больше как новым вымогательством свободы рук разгулявшегося бонапартенка. Что же, в самом деле? «Предоставили портфели», обещали полную свободу действий, а не дают принять «приемлемые условия». Ну, так вот же вам, господа «звездная палата»: вместо истерики – Финляндия! Теперь, небось, дадите.

А насчет последней взятки кадетам речь будет впереди.

Но что же делал в это время ЦИК? О чем думал «полномочный орган» демократии, глядя на эту свистопляску? Как реагировал он на это разграбление революции?

В Таврическом дворце после «июля» не наблюдалось больших перемен. За двухнедельный период второй коалиции процесс умирания отнюдь не был приостановлен, но он был затушеван частыми, бурными и многолюдными «объединенными» заседаниями в Белом зале, посвященными «высокой политике». Эти заседания не были проявлением жизни; напротив, они – содержанием своим – ярко подчеркивали одряхление и упадок. Но внешнее оживление, многолюдство и кутерьма могли ввести в заблуждение постороннего наблюдателя, вроде знаменитого Отто Бауэра, посетившего в эти дни ЦИК проездом из сибирского плена на родину.

Деятельность высокого учреждения протекала под руководством и присмотром все тех же лиц. По-прежнему бессменно царствовал, не управляя, Чхеидзе. При нем же, как и раньше, неотлучно состоял фактический управитель, «правительственный комиссар» Церетели. Не в пример его советским коллегам, многосложные обязанности министра внутренних дел не оторвали Церетели от Совета. Во время длинных и бесплодных заседаний, с начала до конца, Церетели можно было видеть на председательской эстраде, часто жующим корку черного хлеба или, в лучшем случае, яблоко: этот спартанец по привычкам явно не успевал поесть как следует, в надлежащих местах, – и в таком виде я живо представляю его себе на фоне огромной, безобразной, задернутой холстом дыры, пробитой в стене Белого зала (по случаю ремонта). Скобелев, Чернов и даже Гоц были видны гораздо реже.

13-го числа в заседание ЦИК явился нежданно-негаданно сам новый министр-президент – для приветствия «демократии» и произнесения тронной речи. Что это значит? Откуда эта невиданная высочайшая милость?.. Самая речь Керенского, произнесенная среди оваций, этого еще не объяснила. Напротив, она заключала в себе не совсем ясные места. Но к концу заседания все объяснилось.

– От имени Временного правительства я заявляю, – говорил премьер, – что оно верит в разум и совесть русского народа (очень, очень хорошо!)… Эту веру дают мне последние дни, – продолжал Керенский, – когда ЦИК нашел в себе достаточно мужества, чтобы решительно, раз навсегда устранить ту опасность, которая гнездилась в органах самой демократии… ЦИК должен оказать полную поддержку власти. Только решительным уничтожением элементов, преследующих свои групповые интересы и ставящих их выше блага всей России, может быть укреплено Российское государство. Я прошу отмежеваться от тех, кто своей деятельностью поддерживает контрреволюцию…

На эту министерскую декларацию торжественно отвечал Чхеидзе; потом переполненный зал встает и долго рукоплещет среди возгласов в честь Керенского; потом растроганный министр-президент целуется с Чхеидзе; потом, окончательно потрясенный, он снова вскакивает на трибуну и провозглашает:

– От имени Временного правительства я даю торжественное обещание, что всякая попытка восстановления монархического строя будет подавлена самым решительным и беспощадным образом…

Боже, как жалко было этого главу государства, не понимавшего, как это смешно!.. Но все это не существенно. К деловому порядку дня собрание направил Дан, предложивший на обсуждение резолюцию от имени фракций меньшевиков и эсеров. Резолюция очень любопытна, хотя и не стоит передавать ее потомству целиком. Она была направлена с начала до конца против большевиков и была не чем иным, как политической экзекуцией. Впрочем, она заключала в себе и святые истины, при всей своей юридической несостоятельности.