Тихая Виледь

Агафья усадила Полю на скамью. Нагнувшись над ней, что-то долго шептала.

Поля разомлела. Глаза ее закрылись. Она словно уснула. Ей и самой казалось, что она спит, но шепот Агафьи слышит. И так хорошо. Сладко. Покойно.

– Два раза ко мне еще придешь, – громко сказала Агафья, и Поля открыла глаза и с минуту сидела так, не желая двигаться.

А Агафья, улыбаясь беззубым ртом, сказывала:

– Когда Окулина проводила Нефедка на войну – целую неделю спать не могла. Раз ко мне пришла, два, а после третьего учудила: утром коров уж в поскотину проводили, а она все спит! Аника с Венькой под утро с гулянок явились, тоже протягаются. Раз мати не будит, ну, думают, так и надо! А мати сама спит без ног! Так коровы-те день в стае простояли. Аника с Венькой в зобнях им траву носили.

Проснулся Феденька.

Поля взяла его кормить.

– Ну, давайте к нам ходите. Поплетусь-ко я, пожалуй, шибко чего-то до ветру захотелось…

– Ну вот! – только и сказала на это Анисья, а когда гостья вышла, принялась ее нахваливать. – Агафья-то много знает. Как-то и я до нее ткнулась. Отелилась у нас корова и к себе не подпускает, уж не подоишь. И теленок-от какой-то нюхлый, не ест ничего. А Агафьины шепотки помогли: пришла я доить, а моя Пеструха как мертвая, хоть соски оторви – не шелохнется. А теленок-от как стал есть – умора! Пьет, пьет из ведра, а потом еще и на коленки встанет – допивает, долизывает…

Поля сказала недоверчиво:

– На коров-то, может, и действует, а вот брату Евлахиному Ксанфию не помогли Агафьины заговоры…

– Так ведь с детства не ходит Ксанфий-то! Так и не ступил на ноженьки. А Аника у Окулины Нефедковой? До четырех лет слова от него не слышали, одни мы-мы. Несколько раз Окулина его к Агафье водила. Вот как-то раз дверь они открывают – Аника за порог, да и сказанул: «Бабушка Агафья, послушай, как я разговариваю». Окулина-то тут, под порогом, и грохнулась. С ней отводились. А Аника от Агафьи и домой не идет, у тебя, говорит, бабушка, буду жить, а то я дома не буду разговаривать… И каждый день к Агафье бегал. Разговаривать. Теперь вот вырос и забыл, поди…

Феденька, насосавшись груди, сосок выпустил и заснул. Поля осторожно положила его в зыбку, села поближе к свекрови и слушала ее, глядя в окно: на улице Агафья, опершись на бадожок, разговаривала о чем-то с Егором, коловшим у амбара дрова.

– Вот так же Агафья как-то пришла ко мне, – продолжала Анисья полушепотом, чтобы Феденьку не разбудить, – было это еще до вашей со Степой женитьбы. Говорит: «Запоперечило Парамону дороженьку домой, как бобочки не раскладываю, не освобождается серединочка». Я уж Егору о том и не сказывала. И теперь вот охота на Степана погадать, а боюсь: мало ли чего наворожит, потом и думай, не спи ночи-то, никакого покоя нет. Но, может, Бог даст, все как-то образуется.

XLI

Как ни отговаривала Анисья, Поля не утерпела: под вечер побежала к Агафье. Было еще светло. Вся деревенская ребятня была на улице.

На задворье Анфискиного дома стоял воз сена. Анфисья проворно хватала сено вилами, поднимала над головой и пихала в открытую дверь повети, где навильник сена тотчас исчезал: старший сын Анфисьи, Петр, помогал матери отмётывать, а младший, Сережа, которого все звали Серьгой, бегал вокруг воза, маленькими грабельками сгребал в кучки хохлаки сена, нападавшего на снег. Мать кучки подхватывала и забрасывала на поветь.

Поля с удовольствием потянула воздух: вкусно пахло сухим зеленым сеном. Летом. Сенокосом. Не окликнув хозяйку, Поля юркнула в крылечную дверь.

Агафью она застала сидящей на лавке у окна. Вкрадчиво, полушепотом объяснила, зачем пришла.

Агафья долго отнекивалась да на невладинье жаловалась, но Поля была настойчива, уговаривала слезно.

– Наговорила я тебе сегодня всякой всячины, ты и поверила. – Агафья поднялась, опираясь на бадожок. – Ладно уж, коли пришла, только ты всякое дикое-то в голову не бери.

Из низенького комода она достала мешочек с бобочками, маленькими хлебными сухариками. Села за стол. И Поля придвинула свой табурет, не сводя глаз с рук Агафьи: та высыпала бобочки из мешочка, пересчитала их. Сорок один. Почему именно столько, хотела спросить Поля, но отчего-то побоялась.

Агафья неторопливо бобочки перемешала, шепча что-то, и на три кучки разделила. Следя за Агафьиными руками, Поля думала сейчас о том только, чтобы дороженька Степану выпала легкая, скорая.

Ей казалась, что вот сейчас, в эту минуту, все решится, что эти неказистые, безжизненные и такие обыкновенные кусочки хлеба скажут что-то важное и необыкновенное, что именно сейчас, может быть, начнется новый отсчет томительных минут ее жизни.

Руки Агафьи старчески подрагивали, и в душе Поли все тряслось и покачивалось. А между тем руки эти отложили в сторону четыре сухарика от первой кучки, потом еще четыре; оставшиеся два передвинули в верхнюю часть стола; от второй кучки руки также отделили четыре бобочка, а оставшийся один положили в ряд с первыми двумя. От третьей кучки Агафья дважды отложила в сторону по четыре бобочка, оставшиеся два вверх передвинула: образовался первый ряд из трех кучек. Все оставшиеся сухарики Агафья смешала и вновь на три кучки разделила, и от каждой опять стала откладывать по четыре бобочка: она делала это до тех пор, пока в кучках не оставалось по четыре бобочка или меньше четырех. Образовался второй, параллельный первому ряд из трех кучек: в первой – два бобочка, во второй – четыре, в третьей – два.

Когда Агафья, не глядя на Полю, в третий раз смешала оставшиеся бобочки, Поле показалось, что ворожба длится бесконечно долго, что, наверное, это никогда и не кончится. А Агафья вновь разделила бобочки на три кучки и вновь от каждой неторопливо принялась отделять по четыре бобочка! В первой остался один, во второй – четыре, в третьей – три.

И этот, третий ряд кучек, она придвинула к двум первым. Оглядела это маленькое, уставленное кучками пространство, прикинула что-то про себя, по-старушечьи скупо улыбнулась и впервые взглянула на Полю. У той в душе все похолодело.

А Агафья, отчего-то очень довольная, стала раскладывать бобочки от среднего вертикального ряда по сторонам. Один бобочек, лежавший в серединке верхнего ряда, остался ею нетронутым. Во второй средней кучке было четыре бобочка: два ушли влево, два вправо; на сторонах в этом ряду образовались кучки по четыре бобочка – середка освободилась!

И Агафья опять взглянула на Полю. Та, все еще ничего не понимая, испуганно хлопала глазами. Четыре бобочка лежало и в последней средней кучке, а на сторонах: слева – один, справа – три бобочка. К трем Агафья добавила один, получилось четыре – больше не добавишь, а к одному присоединила оставшиеся три. Середка освободилась!

И Агафья объявила, что у Степана все будет ладно и хорошо.

Но Поля, казалось, не поняла ее слов, она как будто не сразу их услышала; они летали где-то, кружились над бабьими головами, но когда, наконец, достигли Полиного сердца, она вся преобразилась, печать тревоги слетела с лица, и сделалась она вдруг той озорной, веселой, какой ее знали в девичестве.

Поблагодарив Агафью за вести добрые, она выскочила на улицу и побежала тропинкой к дороге, проваливаясь в мартовском снегу…

XLII

К середине апреля долгими стали белые вечера.

Красное солнце уходило нехотя, цеплялось длинными лучами за бревенчатые стены, заливало золотой краской многочисленные щели и щелки в бревнах.

Даже старые избы казались новыми, только срубленными: так старухи кажутся молодыми после жаркой бани.

Деревенская ребятня играла в этих закатных лучах в продольного, не уходя с улицы до самых потемок: под заднегорским кедром давно было сухо.

Апрельский снег мутными потоками сбежал с угоров, лишь кое-где в лощинах да логах под крутыми паберегами еще белели снежные рукотертники, но они с каждым днем уменьшались в размерах, уходили талыми водами в оттаявшую землю.

С утра и до позднего вечера во дворах бродили куры, козы. Только недовольные коровы протяжно, жалобно мычали, полувысунув морды в узкие окошки стай…

ХLIII

В субботу, накануне Вербного воскресенья, бабы наломали веточек вербы, густо растущей по берегам Портомоя. Назавтра ранехонько обрядились по хозяйству, набасились и отправились в Покрово.

День занялся солнечный, теплый. Радостный.

Пришли в Покрово. К церкви приблизились.

И солнце вдруг пропало, угрюмым храмом заслоненное; массивные церковные двери были закрыты наглухо. И вокруг церкви – никого. Покровцы словно попрятались, схоронились, забыв, что сегодня праздник.

Бабы оторопели. Заойкали. Закрестились:

– Чего ино такое диется?

И, встревоженные и растерянные, поплелись к Аннушке, тетке Егора Валенкова, что жила неподалеку от церкви в низеньком, припавшем к земле домишке.

Пришли. Аннушка встретила их радостно, как всегда встречала прихожан, с сердечным участием. И поведала тихим, ласковым голоском, каким только что читала молитву, что церковь закрыла новая власть, что будет там клуб. Что это такое – клуб, Аннушка объяснить не могла. И велела идти к батюшке, который, по ее словам, все и растолкует.

Бабы, помолившись вместе с Аннушкой, отправились к отцу Никодиму. Тот, приняв их, объявил, что службу проведет, если они, бабы, принесут разрешение от властей.

Совсем сбитые с толку, бабы отправились к зданию волостного правления, где ныне находился волостной Совет. Там, несмотря на воскресный день, они нашли человека. Моложавого. С зачесанными назад светлыми волнистыми волосами. Человек разбирал бумаги на столе у окна.