Клятва при гробе Господнем

«И тако покорятся тебе все!» – воскликнул боярин Иоанн, между тем, как Ощера подполз на колене к Юрию и целовал ему руку.

– Живи, пресмыкайся, – сказал тогда Басенок, с отвращением глядя на Ощеру. – Но теперь я старший посол Великого князя и заступлю место изменника. Князь Звенигородский! отвечай Великому князю Московскому в лице послов его: полагаешь ли ты оружие? Принимаешь ли мир? Отказываешься ли от твоих несбыточных помыслов?

«Дерзновенный! – вскричали в один голос Косой, Шемяка и боярин Иоанн. – Умолкни или за оскорбление великокняжеского величия тебя не спасет звание твое!»

Как будто не внимая сим угрозам, Басенок продолжал: «Выдаешь ли мне изменника Ивашку боярина и другого вора, боярина Ощеру?»

«Удались немедленно, беги, скажи своему князю, что между нами нет никаких условий! – воскликнул Юрий, вставая со своего места. – Покорность, или горе и погибель!»

– Итак, да падет на тебя кровь христианская, нарушитель клятв! – отвечал Басенок. – Брось перед ним его грамоты крестоцеловальные, – сказал он, обращаясь к Беде. Крик негодования и ярости раздался в собрании. «Мы не потерпим такого надругательства – сковать его – цепи – тюрьма!» – закричали с разных сторон.

– Торжествуй, – сказал Басенок, обращаясь к боярину Иоанну, – но знай, что торжество зла кратковременно! Углия горящие сыплешь ты на главу свою, неправедно собирая богатства и почести. Плаха – рано или поздно – будет твой удел!

В это время Беда, с обыкновенным своим равнодушием и неизменяющимся лицом, вынул из бархатного мешка и кинул к ногам Юрия сверток бумаг.

Ярость овладела Юрием, детьми его и боярами. Юрий хотел что-то сказать, но, задыхаясь, не мог ничего выговорить и только кашлял. Бояре его, одни кинулись к боярам московским, сопутникам Басенка, в намерении вытолкать их вон, другие хотели обезоружить Басенка. Шемяка, дрожа от гнева, схватил одной рукою бумаги, которые бросил Беда, другою ухватил он его за бороду, закричав: «Я заставлю тебя проглотить их, исчадие нечистое!»

Басенок отступил к дверям, заслоняя собою товарищей, и громко воскликнул: «Кто ко мне подступит, тот расплатится жизнью!» Он стремительно ухватился за меч свой.

Шемяка первый почувствовал все неприличие ярости и необдуманного гнева. Он оставил Беду и остановил бросившихся на Басенка, как будто желая загладить свое собственное, излишнее безрассудство.

«Остановитесь, брат, князья, бояре! Стыд, грех – не посрамим себя!»

– Князь Георгий Димитриевич, – сказал тогда Исидор, хранивший глубокое молчание во все время споров и буйного волнения, – позволь мне молить тебя: если уже без плода оказалась принесенная мною тебе ветвь маслины, то, да не произрастит она, по крайней мере, плода гибели. Посланник мира – да не буду я зрителем кровопролития!

Все остановились. Юрий устыдился буйства своих детей и вельмож. «Отпустите их безопасно, и горе тому, кто оскорбит их хоть словом!» – сказал он. «С тобою, отец архимандрит, мы увидимся – в Москве. Боярин Иоанн, боярин Ощера – идите за мною!» – он принял благословение Исидора и поспешно удалился.

Басенок также спешил идти. За ним пошли двое товарищей его. Беда все еще оставался на своем месте, бледный, неподвижный, дрожащий, с той самой минуты, как Шемяка столь жестоко опозорил его. Уже Басенок и бояре были за дверьми, когда он опомнился, молча поднял с земли клок волос, вырванный из бороды его Шемякою, и не говоря ни слова пошел за товарищами. Он казался обезумевшим; казалось, он сам не понимал, что делает.

Шемяка, сложив руки, погруженный в мрачную, глубокую думу, стоял подле стены и долго не мог дать самому себе отчета во всем вокруг него происходившем. Он опомнился, наконец, когда уже никого не было в избе. Только Димитрий Красный сидел в углу и горестно плакал…

– Плачь, ангел-хранитель наш, плачь! – сказал Шемяка мрачным голосом. – Не так совершаются дела, Богом благословляемые! Предчувствую, в какую бездну греха и погибели повергнули мы себя, тебя, родителя… Но – кто противостанет судьбам своим. Да будет же то, что будет… В Москву, в Москву!..

Димитрий Красный не отвечал ни слова, закрывая рукою глаза, и слезы обильно текли из глаз его.

Глава II

О боже мой! кто будет нами править!

О горе нам!..[117 - Эпиграф – А. С. Пушкин «Борис Годунов», сцена «Красная площадь».]

    А. Пушкин

В кремлевских великокняжеских хоромах были покои для житья, залы для пированья, палаты для государственных совещаний, церкви и часовни для молитвы, кладовые для золота и серебра, погреба для вин и меда. Но кто прошел бы все эти отделения хором великокняжеских, тот не узнал бы, что в них были еще уголки, назначенные не для веселья, не для пиров, не для хранения великокняжеского богатства, уголки темные, мрачные, лишенные всякого убранства. Это были – боярские тюрьмы, темницы и княжеские казенки. В то время, когда в палатах раздавались веселые клики радости, в этих уголках уныние и горесть беседовали с обитателями, нередко переходившими в них с великолепного пира великокняжеского. Близ царя близ чести, близ царя близ смерти – эта пословица дошла из старины до наших времен. С удивительным равнодушием повторяли и забывали всегда эту пословицу царедворцы, не боясь близи и все теснясь ближе и ближе к Великому князю! И всегда весело пировали они, никогда не помня, что товарищи их, недавно подле них сидевшие, горюют в боярской тюрьме или княжеской казенке.

Так забыты были в это время два молодые боярина, Симеон и Иван Ряполовские. Укор другим, недостойным боярам и царедворцам, жертва смелой правды и женской, необдуманной вспыльчивости, со дня самой свадьбы Великого князя брошены были они в тюрьму и разлучены с родными. У отечества отняты были умы и руки их в минуты величайшей опасности. Мы видели, что злые враги готовили им даже лютую казнь. Но Василий велел умолкнуть требовавшим голов их, не смел освободить Ряполовских, но не велел и умножать тягости их заключения. Ряполовские оставались, как будто неважное дело, решение которого откладывают впредь, до времени более свободного. Нерешительный князь не умел оценить достойно окружавших его людей, не умел и сознать прямо достоинства Ряполовских. Неужели не понимали опасности отчизне бояре и царедворцы его? Неужели злоба затмевала в глазах их невинность Ряполовских и не хотела сознаться, что теперь они были необходимы для общего спасения? Можно обольщать себя надменностью, ослепляться гордостью, пока нет еще опасности. Но когда гибель над головою, кто не сознает своего бессилия, не пожертвует всем?

Опасность, гибель! Но какая опасность, какая гибель грозила боярам Василия? Гибель его разве губила их? Опасность его разве и им была равно ужасна?

Симеон Ряполовский сидел за ветхим столом в своей темнице; перед ним развернута была духовная книга. Брат его, Иван, ходил по темнице. Заходящее солнце освещало сквозь железные решетки бедную комнату, где заключены были Ряполовские.

«Послушай, брат: как утешительны, усладительны слова Апостола, – сказал Симеон, – Желаете и не имате; убиваете и завидите, и не можете улучити. Сваряетеся и борете и не имеете, зане не просите; просите же и не приемлете, зане зле просите, да в сластех ваших иждивете… Не весте ли, яко любы мира сего вражда Богу есть – иже-бо восхощет друг быти миру, враг Божий бывает…»

– Друг мира, враг Богу, друг Бога, враг миру… Да, святые слова, любезный брат! Но горе нам, ведущим их, и не внемлющим, слышащим их, и не исполняющим: Враг мира… Но могу ли быть врагом самого себя, ибо что мир, если не мы?

«Нет! Мир – владение князя мира сего – не есть тот мир, в котором живет человек, исполняющий обязанность свою к Богу, поставленной от него власти, ближнему и самому себе».

– Ах! обязанность ли наша мечты властолюбия, суеты и гордости, которые не перестают терзать нас – даже и на жестком одре темницы…

«Ты сегодня особенно грустен и печален, брат. Что с тобою?»

– Меня убивает мысль, что теперь, когда, может быть, добрые товарищи умирают на поле брани и кровью искупают грехи свои, мы бездействуем, мы ничего не слышим даже!.. Грешу, но сознаюсь: уже не польза княжья, но кровь, кипящая в жилах, заставляет меня грустить, что и я не там же…

«А страдающий за князя своего в темнице, разве не воюет за него? И что же ты хочешь слышать? Вести о позоре и бесславии отчизны, о гибели Москвы, когда ты не в силах отвратить сей гибели?» – Симеон отвернулся, желая скрыть слезы, помрачившие глаза его. Иван безмолвно сел на одр свой.

В это время загремел замок на дверях темницы и явился надзиратель тюрем и темниц дворцовых, дьяк Щепило, возведенный в чины покровительством Юрьи Патрикеевича, ничтожный угодник Софии. Жестокосердие и глупость ясно изображались на лице его. К этому; присоединялось еще у него пьянство. Всякий вечер Щепило сильно напивался, окончивши обзор заключенных. Обыкновенно угрюмый и молчаливый, вечером он делался словоохотным и веселым, когда хмелина попадала в его голову. Видно было, что на сей раз Щепило начал гулянку до вечернего своего обхода. Он затворил за собою дверь темницы Ряполовских и важно сел на скамейку, стоявшую подле двери. Симеон взглянул на него и снова начал читать. Иван глядел на Щепилу и ожидал, что начнет он говорить.

Несколько раз потер лоб свой Щепило, отдувался несколько раз, и рожа его так была смешна, что Иван улыбнулся, смотря на него. Щепило сам засмеялся.

– Ну, что же, бояре? А, ну, что же? – сказал он.

«Да ничего! – отвечал Ряполовский. – Мы ждем, что ты скажешь».

– Я что скажу? Да также – ничего!

«Стало быть разговор у нас будет короткий. Нам теперь ничего не надобно и мы еще не ушли из тюрьмы, как ты видишь. Прощай!»

– Не ушли из тюрьмы?.. Да, ведь этого нельзя: ведь она заткнута моею головою. Ничего не надобно? Стало вы не пожалуетесь на меня, бедняка, чтобы у вас чего-нибудь недоставало? Стало вы мною довольны?

«Очень довольны, потому что нам ничего не надобно и мы ничего не просим…»

– Ну, так вы меня простите… Что ж делать? Немного выпил – да так, с радости, с веселья…

«Что у тебя сегодня за веселье?»

– Не у меня, а в Москве. И есть о чем повеселиться. Великий князь, правда, плакал – ну, что делать! Расстаться с молодою женою, да с мягкой постели ехать на кровавую битву… Хе, хе, хе!

Симеон перестал читать и сделал знак брату, чтобы он разговорился с Щепилою. Иван решился поддержать разговор.

«Разве великий князь отправился куда?» – спросил он.

– Вы люди умные, бояре, и больше меня знаете! Хе! Где же нам знать с ваше!

«Положим и так, хоть похвальба мужу пагуба, почтенный господин Щепило; но ты забыл, что мы уже недели с две сидим взаперти, и кроме того, что от тебя слышали в это время, совершенно ничего не знаем».

– От меня слышали – сиречь я вам, бояре, не враг, а приятель, и все приятельски рассказываю. А вы сору за порог не выносите. Ей-Богу, бояре, бывало вы меня словом не удостаивали, когда были в чести, а вот я вас, так всегда чествовал низким поклоном. То-то же; с тюрьмой, да с сумой никогда не бранись! А я, право слово, вас полюбил, полюбил за то, что вы такие добрые, смирные, ничего не затеваете, сидите себе тихо и ничего не требуете. Я уж и Юрью Патрикеевичу об этом говорил. А он, право слово, вас любит, очень любит, бояре!

«Мы никогда ему зла не делали. За что же ему зла нам желать?»