– Нет, не могу.
– То есть не хотите?
– Нет, я не могу, потому что я ничего не знаю и никого не могу учить. Я сама живу как живется.
– Нет, вы всегда такая хитрая; вы скрываете.
– Что же я скрываю?
– Как вы ссорились с вашим мужем. Я откровенна, я вам это говорю, а вы скрываете.
– Да мы никогда не ссорились.
– Все ссорятся.
– А мы не ссорились.
– Ну так в чем же этот секрет?
– Мы не мешаем друг другу.
– Да; он тоже всем говорит, что он мне ни в чем не мешает; но все это фразы: я плбчу – это ему неприятно; я смеюсь – это его бесит. Это называется свобода! Пусть он лучше мне напишет правила, как я должна жить.
– Полноте, пожалуйста: какие глупости! Какие это можно писать правила?
– Конечно, можно! Я по крайней мере буду знать, чего он от меня хочет?
– Вы просто как кошка влюблены в вашего мужа и хотите, чтоб он беспрестанно вами занимался, – проговорила, улыбнувшись, Порохонцева.
– Я влюблена в моего мужа?
– Да; это movais ton,[14 - Дурной тон – Франц.] говорят, но мы ведь, слава Богу, не большие барыни, и вы умница, что этого не слушаете.
– Я? Я… Я влюблена?
– Как кошка.
– Поздравляю вас с счастливым сравнением. Это сравнение не идет ко мне: я не кошачей породы.
– А царапаетесь?
– Потому что меня трогают.
– А вы хотите, чтобы он вас не трогал?.. Полноте врать, Мелания! Ваш муж, точно, виноват перед вами, но виноват тем, что дает вам слишком много воли.
– Скажете!
– Он резонирует с вами там, где должен бы просто сказать: “это так должно! Я так хочу”, – вот вы и мучитесь, и сочиняете себе напасти. Вы принадлежите к тем женщинам, которые непременно желают смотреть на мужа снизу вверх, а ваш Валерьян Николаич этого вам не устроивает: вот вы и несчастливы. Вас надо немножко в руках держать.
– Да вы ведь… я в самом деле напрасно с вами и говорю: у вас всегда женщина виновата.
– Конечно, напрасно: я это вам и прежде говорила.
– Вы сами женщина и всегда против женщин.
– Я против тех, кто не прав, кто виноват.
– Женщина против женщин! – воскликнула, презрительно пожав плечами, Дарьянова.
– Мужчины же бывают и обвинителями мужчин на суде и осуждают их, – отчего же женщине не быть справедливой, Мелания? За что вы отнимаете у нас право быть справедливыми?
– Мне нет до этого дела!
– Как нет дела?
– Так, нет, да и кончено. Женщина попрана, женщина унижена, у женщины нет прав, и я больше ничего знать не хочу.
– И вдобавок ко всему этому вы отнимаете у нее первое человеческое право: не уступать мужчине в чувстве справедливости! Ведь выходит, что я за женщин, – вы против них теперь. Но перестанем говорить об этом: я к вам пришла за делом: будьте милы, ссудите меня кой-чем вот по этой записочке, – я к вам через часок пришлю солдата; а сами дайте мужу ручку, да приходите вечером ко мне.
– Нет, простите, душка: я все пришлю вам, но сама не буду.
– У нас будет Туганов.
– Так что ж такое?
– Он такой умница, – его всегда хорошо слушать.
– Ну, Бог с ним: мне уж надоело слушать умников. – Порохонцева встала и, взявшись за свою шляпу, проговорила:
– Мне будет очень жаль, что я вас не увижу у себя.
– Не сердитесь, пожалуйста, ch?re Olga.
– Сердиться не имею права, но все-таки досадно. Вы украшенье наших бедных пиров.
– Ну, полноте!
– Конечно.
Дарьянова взглянула на себя искоса в зеркало и, проведя язычком по розовой губке, сказала:
– Не льстите, пожалуйста! А впрочем, это все равно: я прошу вас позволить мне остаться дома.
– Ну, как хотите, – отвечала ей, пожимая ее руку, Порохонцева. – Только мужа же своего по крайней мере, пожалуйста, пустите.
– Да разве я его когда-нибудь держу или могу удержать?
– Мелания!.. Разумеется, можете! – воскликнула, смеясь и тряся руку Дарьяновой, Порохонцева.