Островитяне

– Тебя, о матерь, сретаем собрашеся вкупе! Приди и открой нам объятия отчи!

– Ах, Роман Прокофьич! – отвечала старуха, снимая с себя и складывая на руки Иды свой шарф, капор и черный суконный бурнус.

– И вы тоже! – обратилась она, протянув другую руку мне. – Вот и прекрасно; у каждой дочери по кавалеру. Ну, будем, что ли, чай пить? Иденька, вели, дружочек, Авдотье поскорее нам подать самоварчик. А сами туда, в мой уголок, пойдемте, – позвала она нас с собою и пошла в залу.

В зале, у небольшого кругленького столика, между двумя тесно сдвинутыми стульями, стояла Маня. Она была в замешательстве и потерянно перебирала кипу желтоватых гравюр, принесенных ей Истоминым.

– Рыбка моя тихая! что ж это ты здесь одна? – отнеслась к ней Софья Карловна.

Маня посмотрела с удивлением на мать, положила гравюру, отодвинула рукою столик и тихо поправила волосы.

– Тебя, мою немэшу, всегда забывают. Молчальница ты моя милая! все-то она у нас молчит, все молчит. Идка скверная всех к себе позабирает, а она, моя горсточка, и сидит одна в уголочке.

– Нет, мама, со мною здесь Роман Прокофьич сидел, – тихо ответила Маня и нежно поцеловала обе материны руки.

На левой щечке у Мани пылало яркое пунцовое пятно: это здесь к ее лицу прикасались жадные уста удава.

– Роман Прокофьич с тобой сидел, – ну, и спасибо ему за это, что он сидел. Господи боже мой, какие мы, Роман Прокофьич, все счастливые, – начала, усаживаясь в своем уголке за покрытый скатертью стол, Софья Карловна. – Все нас любят; все с нами такие добрые.

– Это вы-то такие добрые.

– Нет, право. Ах, да! что со мной сейчас было…

Софья Карловна весело рассмеялась.

– Здесь возле моих дочерей, возле каждой по кавалеру, а там какой-то господин за мною вздумал ухаживать.

– Как это, мамаша, за вами? – спросил Истомин, держась совсем членом семейства Норков и даже называя madame Норк «мамашей».

– Да так, вот пристал ко мне дорогой в провожатые, да и только.

Мы все рассмеялись.

– Ну, я и говорю, у Бертинькиного подъезда: «Очень, говорю, батюшка, вам благодарна, только постойте здесь минуточку, я сейчас зайду внучков перекрещу, тогда и проводите, пожалуйста», – он и драла: стыдно стало, что за старухой увязался.

– Молодец моя мама! – похвалила уставлявшая на стол чайный прибор Ида.

– Да, вот подите, право, какие нахалы! Старухам, нам, уж и тем прохода нет, как вечер. Вы знаете ведь, что с Иденькой в прошлом году случилось?

– Нет, мы не знаем.

– Как же! поцеловал ее какой-то негодяй у самого нашего дома.

– Вот как, Ида Ивановна! – отозвался, закручивая ус, Истомин.

– Да-с, это так, – довольно небрежно ответила ему, обваривая чай, Ида.

– Ты расскажи, Идоша, как это было-то.

– Ну что, мама, им-то рассказывать; это еще и их, пожалуй, выучишь этому секрету.

– Ну, полно-ка тебе врать, Ида.

– Мне даже кажется, что Роман Прокофьич в этом чуть ли не участвовал.

– В чем это? Бог с вами, Ида Ивановна, что это вы говорите?

– А что ж, ведь вы тогда не были с нами еще знакомы?

– Ну да, как же! станет Роман Прокофьич… Перестань, пожалуйста.

– Перестану, мама, извольте, – отвечала Ида с несколько комической покорностью и стала наливать нам стаканы.

Во все это время она не садилась и стояла перед самоваром на ногах.

– Видите, – начала Софья Ивановна, – вот так-то часто говорят ничего, ничего; можно, говорят, и одной женщине идти, если, дескать, сама не подает повода, так никто ее не тронет; а выходит, что совсем не ничего. Идет, представьте себе, Иденька от сестры, и еще сумерками только; а за нею два господина; один говорит: «Я ее поцелую», а другой говорит: «Не поцелуешь»; Идочка бежать, а они за нею; догнали у самого крыльца и поцеловали.

– Так и поцеловали?

– Так и поцеловали.

– Ида Ивановна! да как же вы это оплошали? Как же вас поцеловали, а? – расспрашивал с удивлением Истомин.

– Очень просто, – отвечала Ида, – взяли за плечи, да и поцеловали.

– И вы ему не плюнули в лицо?

– Ну, так! чтоб он еще меня приколотил?

– Эк куда хватили – так уж и приколотит?

– А что ж? от вас всего дождешься, – добавила, улыбаясь, Ида.

– Мнения, стало быть, вы о мужчинах невысокого, Ида Ивановна, – пошутил художник.

– Извольте, мама, вам чаю, – проговорила Ида матери, а Истомину не ответила ни слова, будто и не расслышала его вопроса.

– Благодарю, Идочка.

Софья Карловна хлебнула чаю и вдруг затуманилась.

– Ужасно, ей-богу! – начала она, мешая ложкой. – Береги, корми, лелей дитя, ветра к нему не допускай, а первый негодяй хвать ее и обидит. Шперлинги говорят: устроим уроки, чтоб музыке детей учить. Конечно, оно очень дешево, но ведь вот как подумаешь, что надо вечером с одной девкой посылать, так и бог с ними, кажется, и уроки.

– Ничего, – сказала, подумав, Ида.

– Как, мой дружок, ничего-то? Ты девушка взрослая, а она дитя.

– Это еще ведь не скоро, мама; тогда успеем еще подумать.