Банда беспалых

– Судя по вашим словам, преступников вы могли видеть, – начал Гуров.

– Точно не скажу. Эту будку с полгода как молодежь облюбовала. Каждый вечер кто-то приходит, – произнес Востриков. – В тот день тоже не раз приходили. Одного я запомнил, и, мне кажется, это и был убийца.

– Почему вам так кажется?

– Одет он был не по сезону, – пояснил Леня. – Капюшон на голове, и движения какие-то нервные.

– Он за будку заходил?

– Да, заходил. Первый раз просто обошел. Думаю, хотел посмотреть, нет ли посторонних.

– А второй раз?

– Второй раз отлить приспичило. Знаете, а он там не один был. Когда дела свои справлял, его кто-то из-за будки позвал. Слышать я не слышал, по жестикуляции догадался.

– Это как? – переспросил Крячко.

– Ну, как… Зашел он за будку, начал мочиться. Потом голову набок наклонил, вроде прислушался. Затем чуть вбок согнулся и рукой махнул. Наверное, ответил тому, кто его звал.

– В котором часу это было?

Востриков назвал время. Оно совпадало со временем смерти Скачкова.

– Что-то еще видели?

– Потом полиция приехала, я сирены услышал и на балкон вышел. Видел, как тело увозили. Пацаны там еще крутились.

– Скажите, вы не видели, куда потом тот парень в капюшоне пошел? В какую сторону?

– Он за будку зашел, а у меня зуммер сработал, нужно было работу продолжать, – расстроенно признался Востриков. – Знать бы заранее, я бы проследил.

– В любом случае вы нам очень помогли, – заметил Гуров. – Осталось только приметы того парня записать, и можно начинать поиски.

– Приметы? – растерялся Леня. – Да я вам приметы назвать не смогу. Он ведь далеко был, а зрение у меня не айс.

– Вы не пугайтесь, на самом деле это несложно, – подбодрил его Лев. – Рост, вес, телосложение. Одежду описать, может, обувь.

Гуров и Крячко вернулись в комнату, Востриков рассадил всех на диване, сам сел в кресло. Минут десять потратили на выяснение примет, еще минут пять на взаимные благодарности, после чего полковники в компании Натальи Сергеевны покинули квартиру Вострикова.

Расставшись с Натальей Сергеевной, Гуров и Крячко до вечера обходили квартиры в многоэтажках, общаясь с теми жильцами, кто пообщительнее.

К восьми вечера, уставшие, с гудящими ногами, они приползли в отделение. Там их ждал приятный сюрприз: следователь Пашинский выполнил задание на пятерку, собрав такое количество видеозаписей, которого Лев никак не ожидал. Переправив все собранные материалы на Петровку Жаворонкову, Гуров и Крячко поехали в выделенную квартиру отдыхать и дожидаться результатов из Москвы.

Глава 6

Во дворе забрехали собаки. Не здесь, не близко. Не так, чтобы обеспокоить молодого человека в черной спортивной кофте с капюшоном. Он стоял у окна уже больше двух часов. Босые ноги успели заледенеть, несмотря на то что на улице температура стояла плюсовая. Почему он разулся? Обстановка в доме к этому не располагала: старый, давно заброшенный обветшавший домишко, где на полу доски-то через одну сохранились, не то чтобы какое-то напольное покрытие. И все же обувь, дорогие фирменные кроссовки, он предпочел снять.

Дом выбрали из соображений безопасности. С первого взгляда было видно, что его давным-давно не посещают даже бездомные собаки. Тропинка к дому полностью отсутствовала. Впрочем, как и часть крыши вместе с оконными рамами. Зато стоит на отшибе и на возвышении. Если кто вздумает в гости заглянуть – увидеть легко и к встрече приготовиться. Стой себе у окна и на дорогу смотри.

Но он стоял здесь не за этим. Ночь подходила к концу, и нужно было принимать решение. Откладывать дольше нельзя. Еще чуть-чуть, и будет поздно, он это чувствовал. Он всегда чувствовал, когда дело принимало паршивый оборот. Для него паршивый. На этот раз все зашло слишком далеко, и ему придется пойти на крайние меры. Иначе останется один, а этого он допустить никак не мог. Просто не мог, и всё!

Низкорослый, жилистый, но магически обаятельный для всех без исключения, будь то двенадцатилетний подросток, престарелая бабушка или солидный муж семейства, он с самого рождения собирал вокруг себя толпы почитателей. Чем так привлекал людей, пожалуй, он и сам бы не смог ответить на этот вопрос. Он не был политическим лидером, не выступал в рок-группе, не поражал окружающих выдающимися математическими или гуманитарными познаниями, не был гениален ни в одном направлении человеческой деятельности. Он даже животных никогда не любил!

И все же люди липли к нему, как мухи. Они восхищались им тайно, выражали свое восхищение явно, готовы были защищать его от любых бед и невзгод. Да вот только бед и невзгод с ним не происходило, обходили они его стороной. К восемнадцати годам общий накал обожания дошел до того, что выносить его уже сил не было. От этого хотелось кричать, хотелось все крушить, ломать и уничтожать. От этого физически хотелось блевать!

Вот тогда, чтобы не свихнуться, он и придумал этот клуб. Шикарная была идея: собрать вокруг себя тех, кто, зная, насколько ты гадок, мерзок и отвратителен, продолжали бы тебя обожать. Это ли не триумф? Это ли не расплата за восемнадцать лет, на протяжении которых приходилось быть милым, вежливым, заботливым, внимательным до одурения. Потому что от тебя ждут только этого. Потому что ты их кумир, ты их пример, и иначе и быть не может.

Сначала он действовал осторожно, изредка прощупывая почву в социальных сетях, присоединяясь то к одной, то к другой социальной группе и между делом насаждая свои идеи, отправляя случайных собеседников на «один весьма любопытный сайт». Тот, кто заходил на сайт больше трех раз, попадал под категорию будущих членов клуба. Их он начинал обрабатывать индивидуально. Четко и методично.

Идея клуба родилась легко. В мире слишком много никчемных людей. Жалких, опустившихся, даром прожигающих жизнь, загрязняющих социум. О ком это? О бездомных бомжах, пропойцах, тунеядцах и наркоманах. Разве неясно? Чем таким ужасным насолили ему бомжи и наркоманы? Да самим своим существованием! Он ненавидел бомжей больше всех на свете. Ненавидел их безразличие к отсутствию удобств, к общественному мнению, к условностям, отсутствию еды и мерзким запахам. Почему? Ну, почему им можно жить так, как заблагорассудится, а ему приходится соблюдать все эти ненавистные правила этикета и взаимной вежливости? Почему жалкий бомж, нигде не работая, каждый день находит себе кусок на пропитание? Не каждый день? Да нет, каждый. Будь иначе, они давно бы вымерли естественным образом. А ведь живут же, значит, и со жрачкой все в порядке.

А эти уродливые, обдолбанные наркоши? Откуда у них деньги на дозу? Почему ему, для того чтобы в кармане появился лишний «штукарь», нужно батрачить, а долбаному наркоше на «чек» этот «штукарь» и без работы прилетит? Где справедливость? Где логика вообще?

С его высказываниями на форумах соглашались многие. Не то чтобы большое количество людей волновала социальная несправедливость. Просто работать не желал никто. И он в том числе, разумеется, но в его случае главной движущей силой было не это. Непередаваемая жажда изваляться в дерьме буквально жгла изнутри. Совершать поступки, оправдания которым нет. Такие поступки, о которых не расскажешь родной бабушке, не похвастаешься перед подругой, не поделишься с ребенком. Чем гаже, тем лучше. Замараться так, чтобы уже не отмыться. Вот о чем мечтал он, назначая встречу с первой группой адептов для своего клуба.

Природное обаяние, сродни гипнотическому, сработало и на этот раз. Из шести пришедших в клуб вступили пятеро. Шестого отбраковал он сам. По какому критерию не подошел шестой, было непонятно. Просто чувствовал, что тот не подходит для тех дел, которые он планирует совершать не один год.

С первой группой он не миндальничал, вел себя жестко, набивал руку и учился. Учился быть лидером отморозков, потому и распалась она так быстро. Можно сказать, исчерпала свой ресурс, не успев его накопить. Жалел ли он об этом? Нисколько. Группа была так себе, жалкие ублюдки, способные только на мелкие пакости. Справедливости ради надо сказать, что не все были так безнадежны. Вот Умет, например, по нему сразу было видно, что пойдет он далеко. Остальные – расходный материал, а Умет – тот крепкий орешек. До него Умету, конечно, далеко, но так и должно быть. В группе может быть только один лидер, и этот лидер – он.

Дальше было еще пять или шесть групп. Все рано или поздно рассыпались. До тех пор, пока он не понял, чем можно удержать тех, кто ему интересен. Одного обаяния оказалось мало, нужно было придумать что-то посущественнее. И он придумал. Страх – вот главный козырь. Все боятся разоблачения, все боятся тюрьмы и общественного порицания. Даже самые отъявленные отморозки. Значит, на этом и нужно играть.

А игру он придумал отпадную. Первый раз, когда вышли на дело, никто из группы не знал, что их ждет в конце. Так было задумано, чтобы никто раньше времени не соскочил. До того, пока кровью не замажутся. Шестьдесят четыре удара: глобально, символично и ужасающе. После такой процедуры мало кто с катушек не слетал. Щенков он выгонял, зная, что, замазавшись в крови жертвы, болтать об этом они не станут. Тех, кто выдержал испытание, оставлял при себе. За три года сколотил группу из шести человек, тогда дело и пошло.

На дело ходил всегда сам. Двоих с собой – и вперед. Больше трех – палевно, а так – символично. Почему-то это слово успокаивало. Символично… красиво звучит. Красиво и жутко. То, чем они занимались, выглядело тоже жутко. Поначалу. Нет! Первый раз адреналин так зашкаливал, что, казалось, череп лопнет и сердце из груди выскочит. Такого кайфа не испытывают даже наркоманы. Чистый кайф, без примесей. Полное подчинение внешнего внутреннему.

Сейчас чувства притупились, хотелось чего-то большего. Больше драйва, больше риска, больше адреналина. Он начал рисковать, устраивать казни в таких местах, где запросто можно вломиться на «мусоров» или засветиться перед свидетелями. Боже! Как он хотел засветиться перед случайным прохожим! Чтобы появился повод разобраться и с ним. Избавиться не от бомжа, не от пропойцы, а от добропорядочного гражданина или гражданки. Без разницы. Лишь бы почувствовать что-то новое, ранее не испытанное.

Почему он этого до сих пор не сделал? Наверное, боялся. Боялся, что потеряет остатки последней группы. Их и так осталось всего ничего. Он, Умет и Циля. Остальные мало-помалу рассосались. Не выдержали переездов, ночевок без удобств и вечного страха быть пойманными. Он помнил, когда его бойцы начали разбегаться. После орловского дела. В Орле он палку перегнул, это факт. Отрезать палец одному из своих было слишком. Но иначе он не мог. Есть устав, есть правила и есть свод наказаний за нарушение правил. Облом правило нарушил. Мало того что наблевал прямо на ритуальную жертву, так еще и с количеством ударов напутал. Пришлось ему добивать, хорошо, что он не только свои удары считает. Нет, иначе поступить было нельзя. И наказание нужно было совершить на глазах у всех. Иначе какой же он лидер?

После инцидента в Орле группа за полгода сдулась. Последнее время вербовкой новых бойцов он не занимался, опасался, что менты вычислят. Работать продолжали втроем. Теперь и Циля начал сдуваться, следовательно, с ним что-то нужно решать. Решение напрашивалось само собой: от Цили придется избавиться. Сегодня. Сейчас. Было ли ему жалко Цилю? Нисколько. Предвкушение чего-то нового жгло нутро, выдавливая и страх, и жалость. Каково это будет, вонзить нож в тело бывшего соратника, с которым делил кров и стол на протяжении многих лет? Думать об этом и то сладко, каким же окажется само действие?

Тормозило только одно: как воспримет новость Умет. Сначала он хотел привлечь его к расправе над Цилей, но так ли это разумно, как кажется на первый взгляд? Обмозговав проблему, решил действовать в одиночку. Теперь, когда до решающего шага оставались считаные минуты, сомнения снова закрались в голову. Что, если Умет взбунтуется? Убрать и его? Но с кем он тогда останется? Нет, одному ему никак нельзя. Только не сейчас. Не тогда, когда все висит на волоске. Надо придумать для Умета жесткий аргумент. Убедить, что иначе поступить нельзя.

В дальнем углу заворочался Циля. «Хоть часы по нему сверяй. Ровно в пять тридцать мочевой пузырь гонит во двор», – скривила губы презрительная усмешка. Он быстро, но бесшумно скользнул к входному проему и скрылся во дворе. Циля потянулся на жестком топчане, зевнул и поднялся. Не открывая глаз, поплелся к выходу. Его умение не глядя ориентироваться в незнакомых местах всегда поражало товарищей. Вот и сейчас он добрался до выхода, ни разу не налетев на скудные остатки меблировки. С крыльца спустился все так же, не открывая глаз. Сделал шаг в сторону, чтобы не мочиться на порог. Рука потянулась к ширинке. Послышался звук открывающейся молнии, через пару секунд зажурчала пущенная струя.

Мысли привычно потекли по накатанному. В последнее время сожаление стало постоянным спутником всех мыслей Цили. Он пытался понять, в какой момент в его голове случился катаклизм, который привел его сюда, в заброшенный дом на окраине захудалой деревушки. Мысль сверлила, долбила мозг, отступая только тогда, когда удавалось уснуть. Как мог он, Натан Ройтман, сын известного банкира, Изи Ройтмана, попасться на удочку дешевого шарлатана? Как мог променять теплую постель, горячие оладьи под кисельным соусом на завтрак и воздушную рыбную запеканку своей дражайшей матери Циры по праздникам на этот жалкий акт протеста? Зачем он сделал это? Почему?

Сперва было весело. Бросить в лицо отцу фразу, что Натану Ройтману не нужны грязные деньги его вороватых предков, – это было круто. Гоняться из города в город, менять место жительства, не задумываться о том, чем все в итоге обернется, и плевать на то, найдется ли кусок хлеба, чтобы утолить голод. Романтика. Приправленная горечью осознания, что перспективный сын уважаемых родителей покатился по наклонной, но романтика. Адреналин зашкаливал, кровь бурлила, а не текла вялым самотеком. Он, Циля, взявший производное от имени матери в качестве клубной клички, чувствовал себя всемогущим.

И тут что-то произошло, что-то ужасное. То, чего он ожидал, но надеялся избежать. Твердая рука обхватила шею, жесткая перчатка заткнула рот, готовый вытолкнуть наружу крик. Глаза открылись, и он увидел то, о чем догадался, едва почувствовав ткань перчатки на своем языке. Он увидел взгляд того, кто много лет распоряжался его жизнью, его телом и его мыслями. Теперь всему этому пришел конец. «Меня приговорили, – заполнила сознание страшная мысль. – Он меня приговорил. Как всех тех, кого мы считали мусором. Я мусор, и мне конец».

Рука, сжимающая горло, давила все сильнее. В легких почти не осталось воздуха. «Кричать! Нужно закричать! Нужно бороться! – застучало в висках. – Борись, или же будет поздно». Умирать Циля не хотел. Совсем не хотел. Несмотря на то что давно перестал себя уважать, перестал радоваться жизни и ждать от нее чего-то приятного. Оказалось, жизнь, пусть даже паршивая, очень ценна для того, у кого ее отбирают.

Из последних сил Циля сперва напряг мышцы шеи, затем резко обмяк. Весом он намного превосходил своего противника, поэтому легко увлек его вниз. Рука, сжимающая шею, ослабла. Совсем ненадолго, на долю секунды, но Циле этого хватило. Сгруппировавшись, он сделал пол-оборота и локтем въехал в гениталии бывшего лидера. Услышав крик боли, Циля рванулся вперед и вбок, полностью высвобождая тело. Почувствовав свободу, сорвался с места и побежал по двору.

Впереди пустотой зияли проемы двух сараев, чуть левее от сараев кустарник зарос так густо, что продраться сквозь него Циле не светило. Оставались либо сараи, либо правая межа, где густым частоколом светился забор. «Только бы в сарай не загнал, – боковым зрением наблюдая за передвижением преследователя, испуганно подумал Циля. – Из сарая мне живым не выбраться. Черт, и зачем я только с ним связался!»

Ноги несли к частоколу, руки изо всех сил загребали воздух, помогая телу двигаться быстрее. Дыхание то и дело срывалось, жутко хотелось кашлять. Видимо, горло все же повредил удушающий захват. Но кашлять было нельзя. Стоит начать, и уже не остановишься, Циля это слишком хорошо понимал. Остановка – это смерть, а смерть в планы Цили не входила. Когда до частокола оставалось каких-то паршивых пять метров, он споткнулся и почти мгновенно ощутил на лодыжках холодные пальцы. Они впились в кожу и начали тянуть его назад.