Инженеры

Голос ее был еще мелодичнее, еще тише и нежнее, чем у сестры.

В тихом вечере в саду нежно и звонко пела какая-то птичка, и Карташеву слышалось что-то родственное в этом пении и голосе младшей сестры Сикорского.

В ее лице не было надменности старшей. Напротив: в глазах светилась поразительная доброта, ласка, интерес.

Карташев сразу почувствовал себя хорошо в обществе двух сестер.

Солнце зашло, но еще горел светом сад и сильнее был аромат поливавшихся садовником роз, клумбы которых окружали террасу.

– Вы знаете, на изысканиях, – говорил Карташев, – я научился любить природу. Природа – это самая лучшая из книг, написанная на особом языке. Этот язык надо изучить. Я его изучил, и теперь чтение этой книги доставляет мне такое непередаваемое наслаждение. Все остальное на свете ничего не стоит в сравнении с ней.

– Потому что все-таки это она, – сказала старшая сестра, и все рассмеялись.

– Хотите посмотреть, – тихо и смущенно предложила младшая сестра, – вид с нашего обрыва в саду?

– Ну, идите, а я буду приготовлять к ужину.

По извилистым дорожкам сада Елизавета Андреевна и Карташев прошли к обрыву над Днестром, где стояла вся обросшая диким виноградом беседка.

Карташев сел рядом с ней и казался сам себе таким маленьким и неустойчивым, что все боялся, что вот он ее толкнет, и она, вздрогнув, растает, сольется с тем живым и прекрасным, что было перед глазами: сверкающая лента Днестра, неподвижная полоса зеленых камышей, прозрачное небо непередаваемых тонов. И все: небо и река, камыши и воздух замерли в своей неподвижности, и только где-то песня, протяжная и нежная, нарушала неземную тишину этой округи.

Песня смолкла, Карташев спросил:

– Кажется, очень хорошо спето?

– Хорошо… Это на соседней даче один больной чахоточный студент поет.

– Какая это песня?

В ответ Елизавета Андреевна вполголоса запела песню – так мелодично, так музыкально, что Карташев боялся пошевелиться, чтобы не нарушить очарованья.

Когда она кончила, Карташев сказал:

– Ах, как хорошо вы поете; наверно, вы и играете отлично, – это сразу чувствуется. И знаете, пенье бывает – помимо того, хорошее ли оно или нет, – умное или глупое. У вас умное, очень выразительное. Ничего лучше нет на свете пенья, музыки…

– Природы… – лукаво подсказала Елизавета Андреевна.

– А разве это не проявленье все той же природы? Все один и тот же общий, гармоничный аккорд одного и того же оркестра, где природа, музыка, красота – под общей дирижерской палочкой.

– А кто дирижер?

– Кто? Молодость.

– А когда молодость пройдет?

– Впрочем, нет, не молодость. Чувство красоты, любви к музыке, к природе остаются вечно в человеке. Напротив, молодость мешает созерцательному настроению. Она отвлекает, она, как буря на море, постоянно волнует поверхность, закрывает даль тучами и не дает возможности отдаваться полностью наслаждению сознания, что живешь и чувствуешь. Я буду очень счастлив, когда эта молодость со всей ее ненасытимостью оставит меня.

Елизавета Андреевна улыбалась, и теперь Карташев сравнивал ее с той единственной звездочкой, которая появилась на горизонте и робко, нежно и нерешительно искрилась там.

Он вспомнил вдруг Аделаиду Борисовну и горячо сказал:

– И вы знаете, в молодости человек при всем желанье не может быть честным.

– Напротив, я думаю, только в молодости, пока земное не коснулось еще, и может быть и честен и идеален человек. Никто же сразу не берет взяток…

– Я не об этом, это уж полная гадость, о которой и говорить не стоит. Нет, а вот возьмите так: вы кого-нибудь любите – хотите его любить всю жизнь, и вдруг чувствуете, что вам и другой уже начинает нравиться…

– Значит, не очень любите.

– Не знаю, на своем веку я очень любил, а никогда застрахован не был.

– Может быть, еще полюбите и застрахуетесь. Не большой еще ведь век ваш.

– Больше вашего, во всяком случае.

– Тот большой век, кому меньше жить осталось, – ответила грустно, загадочно смотря вдаль, Елизавета Андреевна.

– А кто это знает? – спросил Карташев.

– Знаю, – кивнула головой Елизавета Андреевна и, встав, сказала: – Сыро, пойдем домой.

Становилось действительно сыро. Свет оставался только еще там, над рекой, какой-то призрачный, словно из открытого окна другого мира, и вместе с этим светом вставал призрачный туман и поднимался все выше и выше.

Под нависшими деревьями сада было уже совсем темно, и казалось, и сад расплывался и уходил в эту темную туманную даль. Только около самого дома светлые пятна из окон падали на клумбы, и ярче вырисовывались в них розовые кусты центифолий.

На террасе уже стоял накрытый стол, такой же белоснежный и яркий. Карташеву опять хотелось есть.

Елизавета Андреевна прошла к тут же стоявшему роялю и стала наигрывать сначала одной рукой, а затем и двумя.

Вошла старшая сестра и сказала:

– Лиза, надень накидку.

– Мне не холодно.

– Опять будет лихорадка. Играй, я принесу тебе.

Сестра пришла и накинула ей на плечи черную кружевную накидку. Накидка эта очень шла к Елизавете Андреевне, и Карташев смотрел на нее и ломал голову, где в Эрмитаже, между старинными картинами, видел он такой бюст, такую античную головку герцогини или маркизы, а может быть, и королевы.

– Что вы, как жук, приколотый булавкой, сидите? – спросила его старшая сестра.

Младшая тоже посмотрела на Карташева и, бросив играть, рассмеялась нежным серебристым смехом.

Карташев тоже рассмеялся.

– Знаете, ваша сестра какая-то маленькая волшебница…

– Ну, вы, однако, поосторожнее, потому что, если это услышит ее жених…