Несколько лет в деревне

Перед этою новою бедой вся история с князевцами показалась мне какою-то давно-давно прошедшею.

Ехать, но как: с детьми? только вдвоём или одному?

После долгих соображений решено было ехать всем.

На другой день два экипажа стояли у подъезда. Дворня, несколько баб с деревни, вдовы да сироты, 3 – 4 мужика – вот и все, провожавшие нас.

– С Богом! – крикнул я передовому кучеру, когда мы уселись.

– Ба-а-тюшка, на кого ты нас покидаешь? – завыла Матрёна.

Этот одинокий вопль тяжело резнул по сердцу.

– Господи, благослови! – вскрикнул как-то неестественно-бойко передний кучер.

Лошади тронулись, звякнули колокольчики – и мы выехали из усадьбы. Вот кончилась и ограда. Назади уже бывший сарай с подсолнухами… Промелькнули обгорелые кучи амбаров… Вот широкое, бесконечное поле…

Несколько ребятишек из учеников жены, копавшихся в развалинах амбара, завидев приближающиеся экипажи, пустились без оглядки к деревне.

Прислонившись к спинке коляски, жена тихо плакала.

По невозможным осенним дорогам, после утомительного трёхдневного путешествия, привёз я, наконец, свою семью в город. Жена уже в дороге была вся в огне, – к вечеру у ней открылась горячка, осложнённая гнойным плевритом. Всё сразу.

* * *

Через полгода был суд, на который я не поехал. Из письма Чеботаева я узнал, что Ивана оправдали. Он, Чеботаев, был старшиной присяжных, десять из которых были крестьяне. Обстоятельства на суде выяснили полную виновность Ивана, и никто не сомневался в обвинительном вердикте. Присяжные крестьяне не отрицали вины, но находили наказание 6 лет каторги – несоответственно тяжёлым.

«Годка два, – писал Чеботаев, – рассуждали крестьяне, – в тюрьме следовало бы парня для науки продержать, а в каторгу нельзя. Чем виновата жена, дети? Куда они без работника денутся? Все мои доводы ни к чему не повели.

Последний аргумент присяжных был тот, что день ясный, Божье солнышко по весеннему сияет, – нешто в такой день человека навечно губить? Жалко барина, а ещё жальче сирот да бабу. Барину Господь пошлёт, – от пожару никто не разоряется, дело Божие, смириться надо и проч.»

Мысль, что из-за нас никто не гниёт в каторге, конечно была отрадна жене и мне, но удовлетворённого чувства от правосудия во время чтения письма не было. И только впоследствии, когда обстоятельства вынудили меня съездить в деревню, мне ясно стало, что то, что с нашей точки зрения может казаться высшею несправедливостью, с точки зрения народа – будет выражением высшей правды на земле.

Денежные обстоятельства вынудили меня поступить на службу. К счастью, казённая постройка железных дорог дала мне возможность служить непосредственно интересам государства.

* * *

Прошло два года. Чувства улеглись, да и дела настоятельно требовали моего присутствия в Князевке. Товарищество соседней деревни Садков предлагало на очень выгодных условиях взять на контракт ту землю, которую я удобрял, с обязательством продолжать удобрение. Двадцать два двора из Князева, Христом Богом, просили оставить часть этой земли для них. Они тоже составили товарищество и тоже с обязательством назмить землю.

С тяжёлым чувством решил я, наконец, посетить места, где столько пережил. Вновь выстроенная железная дорога только тридцать вёрст не довезла меня до моего имения.

«Теперь можно и за интенсивное хозяйство приняться», – думал я, садясь в свой экипаж, запряжённый тройкою ямских лошадей.

Знакомый ямщик выказал большое удовольствие при виде меня.

– Что нового? – спросил я.

– Слава Богу, живём помаленьку.

– Пожары по-прежнему?

– Храни Господь, – ничего не слыхать.

– Землю скоро станут от господ отбирать?

Ямщик повернулся ко мне с лукавой улыбкой.

– Ноне уже по-новому бают. Ни бар, ни мужиков не будет, – вся в казну уйдёт.

Я ушам своим не верил: я только что перед отъездом прочёл об этой новой идее американского мыслителя, и вот она уже сообщается мне с высоты облучка! Каким образом могла проникнуть сюда эта идея, – случайно или, может быть, как назревшая к выполнению, она, как всякая такая идея, одновременно зарождается в нескольких местах сразу.

– Кто тебе об этом сказал?

– В народе бают.

– Да откуда это пошло?

– А кто его знает?.. Сорока на хвосте принесла.

– Что ж, это хорошо.

– Коли не хорошо, – встрепенулся ямщик. – На казённых землях завсегда урожай, мучить землю там не позволят. Бери каждый сколько надо. Порядки одни для всех, как сегодня, так и завтра.

– Не то, что теперь, – в тон сказал я. – Сегодня, к примеру, я, завтра другой. Каждый по-своему!

– Знамо, – согласился ямщик и, подумав, прибавил: – А народу-то каково?

Вот и последний спуск. Показалась деревня.

Ёкнуло сердце и тяжёлое волнение охватило меня… «Как-то встретят? – думал я невольно. – Будут, вероятно, исподлобья осматривать, как какого-нибудь зверя, с затаённою мыслью: „что, мол, взял?“» Но я ошибся… Меня встретили так, как встречали в самое лучшее время наших отношений.

Как только завидели мой экипаж, вся деревня, и старый, и малый, потянулись на барский двор. Весёлые открытые лица смотрели мне прямо в глаза, каждый от сердца, как умел, спешил высказать мне свой привет. Пётр Беляков сказал мне даже что-то вроде речи. Смысл этой речи был тот, что они, крестьяне, очень рады видеть меня, что радуются за меня оправданию подсудимого, что Господь не попустил меня принять грех на душу, взявшись не за своё, а Божье дело – преследование поджигателей.

– Господь спас тебя от греха; всё доброе, что ты нам сделал, осталось при тебе, не пропало. Господь сыскал их, – закончил он, понижая голос, – Фёдор, младший сын Чичкова, помер и перед смертью покаялся, что он, а не брат, спалил амбары. Он и всё дело раскрыл.

Далее Пётр рассказал, что 5 дворов по жребию решили сделать 5 пожаров. Мельница досталась Килину, который нанял за полведра пастуха, сына той старухи, которой мы некогда выстроили русскую печь и избу, подсолнухи достались Овдокимову, который нанял Михеева…

– И Чичков рехнулся, – продолжал Беляков, – и Михеев от опоя умер, и пастух пропал без вести, да и все богатеи не добром кончили – обедняли, последними людьми стали.

Толпа крестьян молча прислушивалась к говорившему и в их ясных, открытых глазах светилось полное одобрение оратору и каждый из них, наверное, сказал бы то же, что сказал Беляков.

Парнишки, бывшие ученики жены, вытянулись за два года, стояли впереди и теми же светлыми глазами толпы смотрели на меня. Эта толпа была один человек…

Я стоял перед этим человеком взволнованный, растроганный, с обидным сознанием, что я не знал и не знаю этого человека…

notes

Сноски