Несколько лет в деревне

– До времени всё Он терпит. Придёт и немцам своё время. Господь всех уравняет.

Почти никто не следовал моему примеру. Спохватились, но уже было поздно. Редкий колосок ржи бился в массе бурьяна.

Яровые были тоже травные, редкие и плохие. Мужики ходили мрачные, злые и угрюмые.

– Ну, пропали!

– Все пойдём Христовым именем кормиться…

– Такого года и старики не запомнят…

– В разор пришли…

– Надо скотину мотать, – ничего не поделаешь.

Всякий торопился облегчить себя в виду предстоящего голодного года: один продавал лишнюю скотину, большинство уменьшило запашку под озимь почти вдвое, продавали амбары, новые избы, – одним словом, всех охватил табунный ужас и страх за будущее. Напрасно я старался ободрить их, – меня слушали угрюмо и нехотя.

– Что же вы обробели, господа? – говорил я. – Беда ещё не пришла, а вы хуже баб взвыли, разоряете себя прежде времени, скотину задаром мотаете, постройки за полцены отдаёте, посевы уменьшаете, – как же вы вперёд поправляться станете? Будущий год придёт, может, Бог даст, хороший; у людей хлеб будет, а у вас опять ничего. И я же, наконец, у вас, – неужели брошу? Как-нибудь перебьёмся.

– Не будет толков, – угрюмо отвечали мужики.

– Вперёд-то как знать? Что ж духом падаете? Ведь, это грех, старики. В писании говорится, что духом смутившийся дьяволу душу свою предаёт. Вы же сами, как рассудить, виноваты. Вольно же вам одно делать по-моему, другое по-своему. Ведь, вот посмотрите на мои всходы, от роду у вас таких не бывало, – значит, я дело делаю и надо по-моему делать всё.

Мужики с нескрываемою завистью смотрели на мои посевы.

– Тебя сила берёт.

– Сила силой, а, кроме того, терпение, вера в дело, в людей, а вы ни на себя, ни на людей не надеетесь. И сами ничего не знаете, и людям не верите, закрываетесь Богом и думаете, что правы. Пьяным в страстной пяток напиться не грех, а поработать до пота лица всегда найдёте отговорку в Боге. Беда ещё не пришла, а вы уж рады ей, вперёд уже спешите облегчить себя от всякой обузы, от всякой тяготы. Двадцать пять лет облегчаете, хуже нищих стали. Рядом вам пример – садковские мужики. Они мотают, как вы, скотину? Они убавляют посевы? Продают дворы?

– Их сила берёт.

– Выходит, что всех сила берёт, кроме вас. Не сила их берёт, а работа. Отбились вы от работы, вот что я вам скажу, господа.

– Грех тебе, сударь. Замаялись мы работой, передышки нет, а ты же коришь.

– Да что толку в этой работе, когда она не вовремя, да всё по-своему – без пути, без ладу? Вы делали бы так, как я вам указываю, как сам делаю, тогда и работа будет, и толк будет.

– Непосильно, непосильно… И рада бы душенька в рай, да грехи не пускают. Видно, и вправду старики бают: сам плох – не поможет и Бог. Видим мы и сами, что ты для нас всё как лучше норовишь, да выходит-то всё как хуже. По-старому, да по-дедовскому богатеи посеялись – у них хлеб будет, а мы по-новому – Христовым именем пойдём кормиться. Голодный бы год пришёл для всех – туда-сюда, а у людей хоть яровое будет, у нас же, как на смех, ничего – против всех отличились.

– Сами виноваты.

– То-то и мы баим, потянулись за тобой: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй.

– Бабы вы, а не мужики. Вовсе раскисли. Ну, да уж как себе хотите, охота, так и кисните, а деться некуда, на контракт пошли, я буду на контракте стоять.

– Твоя воля, – угрюмо отвечали князевцы. – Пожалуй, хоть и до последнего губи.

– Не погублю. Взялся за вас, так выведу в люди. Кто слушался меня, тот теперь с хлебом будет. И теперь говорю: кто парить будет столько, сколько и в прошлом году готовил, тому зимой всем помогу. Семян не хватит – семян отпущу, а кто по-своему захочет гнуть, тот, во-первых, и не ходи ко мне, а, во-вторых, за землю по контракту всё одно взыщу.

– Да коли мы её сеять не станем?

– А хоть с маслом её ешьте.

– Вот оно что! – говорили князевцы, потряхивая головами. – Ловко же ты нас прикрутил! В этакой неволе отродясь ещё мы не бывали. И Юматов телёнок перед тобой.

– Вы Юматовым меня не корите. Для себя неволить вас не стану, а для вашей пользы – три Юматова со мной не сравнятся, так и запишите.

* * *

Я был бы несправедлив к себе, если бы не оговорился в том, что в моей прямолинейности, так оказать, с крестьянами бывали моменты и сомнения.

При всей твёрдости и непоколебимости, с какими я проводил в жизнь путём экономического давления «их пользу», я не мог не чувствовать, что дело идёт далеко не так гладко, как оно представлялось мне в теории. Объяснение этому было, конечно, прежде всего, в неблагоприятном стечении климатических условий: как нарочно, например, выдался такой год, из десяти один, когда весенняя пашня в дело не вышла. Но помимо этих, очевидных, причин, были какие-то другие, мешавшие делу, которые как-то ускользали из доступного моему пониманию кругозора.

Я старался отрешиться от всякой предвзятой мысли, чтоб выяснить себе, в чём же суть? Почему я на каждом шагу, со стороны крестьян, встречаю постоянно доходящее до враждебности упорство? То, что я навязываю крестьянину, – это польза? Нет сомнения, и лучшее доказательство тому – мои поля.

Не было сомнения и в том, что рано или поздно, всё вводимое мною, так или иначе, войдёт в жизнь. Может быть, я преждевременно ввожу всё это? Действительность и здесь давала красноречивый ответ в пользу своевременности. Не верят они в успех? Но, опять-таки, мои поля налицо. Ссылаются на слабосилие? Но в этом прогрессе залог их будущей силы. Ленивы? Конечно, лень есть, но их лень мне была ясна: свежая живая рыба в реке и та же вялая, сонная рыба в садке – наглядная параллель, дающая объяснение, почему крестьянин без знания, без земли и без оборотного капитала будет и ленив, и беспечен.

Всё это было очень ясно, и если я и упрекал крестьян в лени, то только с той целью, чтоб, указав им существующий недостаток, помочь им скорее с ним справиться. Но все эти упрёки, не достигая цели, вызывали только всё большее и большее раздражение. Я уподоблялся человеку, идущему к толпе с руками, которые переполнены всяким добром, предназначенным для неё, а лица этой толпы уже кривятся и раздражением, и злобой.

Не раз я делал попытку выяснить этот вопрос с самими же крестьянами, с теми из них, которые выдавались из толпы своим более широким пониманием явлений жизни, отличались своей способностью обобщать факты. Из таких моё внимание останавливали двое: Фрол Потапов и Юстин Александрович Родин.

Фрол – садковский крестьянин, был лет 55, с широким мягким лицом, с широкой седой бородой, с умными весёлыми голубыми глазами. Несомненно, это был человек недюжинного ума и смётки, доказательством чему служит тот факт, что ни одной сделки общество не делало, не выбрав его в число своих уполномоченных. Такой же смёткой отличался Фрол и в разных коммерческих делах – в купле и продаже скота, в разных мелких крестьянских аферах. В таких делах Фрол непременно сотоварищ, и там, где его нет, там садковец почти всегда получит убыток. Таким образом ум, знание жизни, опыт были за Потаповым.

Но рядом с этим положительным качеством в Потапове было что-то такое, что лишало его доверия. Это что-то была какая-то неустойчивость.

– Мотоват маненько.

– Мошенник, что ли?

– Зачем? так, в мыслях мотоват: дело-то смекнуть – смекнёт, а глядишь, линию не выведет.

– Неустойчив?

– Действительно, не сустойчив. Сейчас его самого взять вот: умён, всяко дело разобрать может, а себе ничего не припас: так, не лучше последнего мужичонка.

– Так что ж? Это только честь ему делает.

– Не большая и честь, коли нечего есть.

Мои симпатии принадлежали целиком Фролу.

– Скажи, Потапов, отчего ты бедный?

Потапов добродушно-лукаво смотрит мне в глаза.

– Ума не хватило, – говорит он, и весёлая улыбка пробегает по его губам.

– Полно: ты своим умом всю деревню за пояс заткнёшь.