Непостижимая странность

Непостижимая странность
Николай Александрович Добролюбов

«Непостижимая странность» открывает «итальянский» цикл статей Добролюбова, возникших в связи с пребыванием его в этой стране с декабря 1860 по июнь 1861 г. Выехав за границу на лечение в мае 1860 г., Добролюбов провел там, переезжая из страны в страну, более года. То обстоятельство, что половину этого срока он прожил в Италии, несомненно объясняется притягательной силой происходивших там событий. 1859–1860 гг. стали решающим этапом в борьбе итальянского народа за национальное освобождение и объединение, начавшейся еще в конце XVIII в.

Николай Александрович Добролюбов

Непостижимая странность

(Из неаполитанской истории)

Ах, какой реприманд неожиданный!

    «Ревизор»

I

Все благомыслящие люди в Европе посвящают теперь свои досуги справедливому изумлению – как это так неаполитанский народ порешил с Бурбонской династией?! Не то удивительно, что восстание произошло: в королевстве Обеих Сицилии восстания нипочем; всем известно, что Италия, по крайней мере со времен Тарквиния Гордого, всегда была страною заговоров, тайных обществ и тому подобных ужасов…[1 - По преданию, последний царь Древнего Рима Тарквиний Гордый был изгнан из Рима в результате народного восстания.] Надобно же что-нибудь делать заговорщикам – вот они и пошаливают; и там уж все к этому привыкли, так точно, как у нас в старые годы ямщики были приучены к тому, что «пошаливали» известные люди на больших дорогах. Известно, что при Фердинанде II, например, для знаменитого начальника полиции Делькаретто[2 - Делькаретто был министром полиции в 1831–1848 гг.] составляло немалое удовольствие – следить втихомолку за постепенным развитием заговоров, в которых принимали участие его агенты, дождаться, пока австрийская полиция получит неопределенные сведения о заговоре и с испугом уведомит о нем неаполитанское правительство, – и потом накрыть заговорщиков и доказать австрийцам, что они в этих делах ничего не смыслят. Все подобные шалости оканчивались обыкновенно ко всеобщему удовольствию, домашним образом, и законное правительство нимало оттого не страдало. Поэтому и в нынешнем году, когда началось восстание в Сицилии[3 - Восстание в Сицилии началось 4 апреля 1860 г. в столице острова – Палермо, где было вскоре подавлено, но быстро распространилось по всему острову, превратившись в широкое, хотя и неорганизованное повстанческое движение.], благомыслящие люди над ним смеялись; когда Гарибальди явился в Палермо[4 - Гарибальди, получив известие о восстании в Сицилии, организовал экспедицию на помощь повстанцам. 11 мая 1860 г. во главе отряда добровольцев (знаменитой «тысячи») он высадился на западном побережье острова и 27 мая после двух недель героических боев подошел к Палермо. В результате тяжелого трехдневного сражения на улицах города гарибальдийцы заставили королевские войска сложить оружие и очистить город.], над его дерзостью тоже подсмеивались. Когда Сицилия была очищена от королевских войск и Гарибальди готовился перенести войну на материк Италии, легитимисты потирали руки, приговаривая не без язвительности: «Милости просим! вот теперь-то мы и посмотрим вашу храбрость, благородный кондотьери!»[5 - Кондотьер – предводитель наемного военного отряда в Италии в XIV–XVI вв. Здесь: военачальник, полководец.] Даже когда он появился в Калабрии[6 - Калабрия – область на юге Апеннинского полуострова.], и тут благоразумные люди хотели выразить полное пренебрежение к его предприятию, но, к сожалению, – не успели: Гарибальди так быстро добрался до Неаполя, что за ним не поспело даже перо Александра Дюма, бесспорно величайшего борзописца нашего времени[7 - Переправившись на материк в ночь с 18 на 19 августа 1860 г., Гарибальди уже 7 сентября торжественно вступил в Неаполь. Успеху похода способствовали восстания против неаполитанских властей на юге Италии и разложение армии Бурбонов, некоторые соединения которой без сопротивления сдались в плен.]. Зато благомыслящие граждане с избытком вознаградили себя, когда защита Капуя обещала обратиться во что-то серьезное: они положительно объявили, что Франциск II только по великодушию удалился из Неаполя, чтобы не подвергать свою столицу ужасам войны[8 - Последний неаполитанский король Франциск II 5 сентября 1860 г., накануне вступления в Неаполь Гарибальди, бежал из города, приказав своим войскам, дислоцированным в районе столицы, отступить без боя в район крепостей Капуя и Гаэта, ставших последним оплотом Бурбонов (см. также примеч. 12).], но что он отстоит свои права и что народ, опомнившись от своего безумия, повсюду уже призывает законное правительство. И вдруг – все надежды рушатся: на этот раз восстание оканчивается совсем не так, как обыкновенно; оно принимает нестерпимо серьезный характер, такой серьезный, что даже политика Кавура, при всей своей трусости, решается открыто вмешаться в дело…[9 - Правительство Пьемонта (Сардинского королевства), опасаясь вызвать недовольство европейских держав, после Виллафранкского мира (см. примеч. 85) не оказывало поддержки объединительному движению, ссылаясь на уважение к международному праву. Оно ответило отказом на предложение Гарибальди двинуть войска на помощь сицилийским повстанцам и всячески препятствовало организации экспедиции Гарибальди (см. примеч. 79). Только после того, как Гарибальди, изгнав Бурбонов из Сицилии и совершив победоносный поход на Неаполь, объявил о своем намерении идти на Рим, пьемонтское правительство решило принять участие в войне за освобождение Италии, вырвать дело объединения из рук демократического движения. В сентябре 1860 г. пьемонтские войска вступили в Папскую область и, быстро разбив армию папы, в начале октября перешли границу Королевства Обеих Сицилии под видом помощи отрядам Гарибальди, которые еще продолжали сражаться с войсками Бурбонов.] А тут является еще новое изобретение – suffrage universel;[1 - Всеобщее голосование (фр.). – Ред.] 1300000 голосов против 10 000 определяет присоединение к Пьемонту;[10 - Добролюбов имеет в виду плебисцит в Королевстве Обеих Сицилии, состоявшийся 21 октября 1860 г.] последний из Бурбонов истощается в последних воззваниях к меттерниховским трактатам[11 - Меттерниховскими Добролюбов называет трактаты Венского конгресса 1814–1815 гг., восстановившие Королевство Обеих Сицилий под властью Бурбонов, которые утратили ее в материковой части Италии после наполеоновских войн. Решения конгресса относительно Италии, поставившие ее в фактическую зависимость от Австрии, были приняты благодаря усилиям австрийского министра иностранных дел князя Меттерниха. Возможно, также имеются в виду протоколы конгрессов Священного союза (см. примеч. 78).] и к верноподданническим чувствам своего народа; но ничто не помогает, он теряет Капую и видит себя в необходимости оставить свое последнее убежище, свою милую Гаэту, 12 лет тому назад восприявшую в свои стены святейшего отца и счастливую столькими благородными воспоминаниями…[12 - Капуя была взята соединенными силами гарибальдийских и регулярных пьемонтских войск 3 ноября 1860 г. Из-за того, что французская эскадра, стоявшая в гавани Гаэты, не позволяла атаковать крепость с моря, она была взята лишь 18 февраля 1861 г., а на следующий день Франциск II прибыл в Рим, где ему предоставил убежище папа римский. Во время революции 1848–1849 гг. Пий IX укрывался в Гаэте по приглашению отца Франциска II – Фердинанда II.] «Шаривари» и «Кладдерадач» изо всех сил издеваются над проницательностью благомыслящих людей[13 - «Шаривари» (1832–1866) – французский юмористический журнал, оппозиционный режиму Луи-Филиппа и Наполеона III, «Кладдерадач» (1848–1864) – немецкий юмористический журнал.], и они уже ничего не находят лучшего, как сказать, что это англичанин нагадил…[14 - Подчеркивая неспособность «благомыслящих» людей разобраться в подлинных причинах итальянских событий, Добролюбов перефразирует слова почтмейстера Шпекина из «Ревизора», который объяснял приезд петербургского чиновника войной с турками и тем, что «это все француз гадит». Определяющим фактором английской политики в итальянском вопросе было стремление не допустить усиления влияния Франции на Апеннинском полуострове, поэтому английский кабинет поддерживал объединительное движение в Италии. Однако Англия выступала против присоединения и Пьемонту Рима и Венеции, находившейся под властью Австрии, так как это привело бы к новой европейской войне и к росту политического могущества Франции.] Конечно, читатели, англичанин – такой человек, что всюду нос сует и везде гадит по возможности; но если вы припомните единодушные отзывы всей европейской прессы о неаполитанцах, то согласитесь, что, по всем видимостям, это был такой народ, которого и изгадить-то не было никакого средства. Кто и как мог дойти до того, чтоб развратить его до такой степени? – это вопрос чрезвычайно курьезный. Конечно, он практического значения, может быть, и не имеет, и вы скажете, что не стоит им теперь и заниматься, когда дело порешено окончательно. Но что прикажете делать, если «Современник» страдает некоторой слабостью упражняться на поприще мышления почтенного Кифы Мокиевича![15 - Кифа Мокиевич – персонаж поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души».] Он печатает стихи на взятие Парижа, если бы оно случилось (хотя всякий знает, что оно случиться не может), делает невозможные выкладки относительно выкупа и сельской общины, толкует об антропологическом принципе в философии[16 - Имеются в виду: стихотворение Добролюбова «На взятие Парижа (если бы оно случилось)» («Свисток», № 3), пародирующее казенно-патриотическую лирику; выступления Н. Г. Чернышевского по коренным социально-экономическим и философским вопросам: статьи в защиту освобождения крестьян с землей («О необходимости держаться возможно умеренных цифр при определении величины выкупа» – Совр. 1858, № 11; «Труден ли выкуп земли?» – Совр., 1859, № 1, и др.), в защиту крестьянской общины, в которой Чернышевский видел переходную ступень к социализму («О поземельной собственности» – Совр., 1857, № 9, 11; «Критика философских предубеждений против общинного владения» – Совр., 1858, № 12, и др.), статью «Антропологический принцип философии» (Совр., 1860, № 4, 5), представляющую собой систематическое изложение теории «разумного эгоизма».] и т. п. Конечно, все это непрактично и бесплодно; но что же делать? Надо с этим примириться, хотя в уважение того, что в «Современнике» же печатаются иногда капитальные труды вроде, например, «Поземельного кредита» г. Безобразова[17 - Безобразов В. П. Поземельный кредит и его современная организация в Европе (Совр., 1859, № 2, 6, 8, 10, 12).]. Притом же известно, что кто хочет практичности, дельности, кто желает всегда быть на высоте самых насущных и настоятельных требований общественной жизни, тот должен читать «Русский вестник»; там он найдет и прекрасные письма г. Молинари о русском обществе, и мысли г. Герсеванова «о жалованье предводителям дворянства», и статьи об устройстве черкесов, обитающих на берегу Черного моря, и заметки г. Сальникова о паспортах[18 - Упоминаются следующие публикации «Русского вестника»: де Молинари Г. Экономическая корреспонденция (1859., январь, кн. 2; сентябрь, кн. 1; октябрь, кн. 2; ноябрь, кн. 1); Герсеванов Н. Б. О жалованье предводителям дворянства (1860, сентябрь, кн. 1); Сальников И. О податных сословиях и круговой поруке. По поводу вопроса о паспортах (1860, август, кн. 2); Карлгоф Н. О политическом устройстве черкесских племен, населяющих северо-восточный берег Черного моря (там же). Из названных авторов двое – одиозные для Добролюбова фигуры. Г. де Молинари – бельгийский буржуазный экономист, пользовавшийся большим авторитетом среди русских либералов. В рецензии на книгу Молинари «Курс политической экономии» (рус. перевод – СПб., 1860) Чернышевский высмеял претензию этого посредственного экономиста «поразить социализм насмерть» (Совр., 1860, № 9). Н. Б. Герсеванов – реакционный публицист, ярый крепостник. В 1860 г. он выпустил в Берлине брошюру под характерным названием «О социализме Редакционных комиссий».], и тьму заметок по вопросам еще более капитальным. «Современник», как всякому понятно, преклоняется пред мудростью «Вестника» и ограничивает свои претензии гораздо более скромною ролью: занимать иногда досужее любопытство праздного читателя какими-либо курьезными размышлениями. Помните, как в одной комедии Островского Устенька или Капочка предлагает для развлечения общества поддерживать занимательный разговор о том, «что лучше – ждать и не дождаться или иметь и потерять»?[19 - Слова Устеньки – героини комедии А. Н. Островского «Праздничный сон до обеда» (д. III, явл. 3).] Так и мы теперь для вашего развлечения, читатель, задаемся вопросом: что за странность такая, что неаполитанский народ обманул самые справедливые надежды всех благомыслящих людей? Где объяснение этой странности?..

Надеемся, что мы не снискали еще права на особенное благоговение читателей перед нашими мнениями и потому можем, не опасаясь никого повергнуть в горькое разочарование, признаться, что решить заданного вопроса мы не умеем. Но зато мы обещаем добросовестно передать читателям мнение благомыслящих людей, имевших всю возможность знать положение дел в Неаполе. На эти-то мнения мы и просим обратить внимание, постоянно имея в виду, что мы собственного мнения на этот счет не имеем[2 - Чтоб очевиднее доказать это читателю, мы, как всегда делается в подобных случаях, обогащаем статью свою множеством ученых цитат на разных языках. Статья от этого приобретает несколько мрачную наружность, но мы советуем «не судить по наружности», а «поглядеть в корень», как выражается Кузьма Прутков. Корень же, уверяем вас, вовсе не горек.]. Чтобы сказать что-нибудь положительное о причине странной неожиданности, поразившей Неаполь, надо бы знать народ неаполитанский; а мы его не знаем, да и кто его знает? Уж конечно, не иностранные туристы, рассказывающие бог знает что и о народе и о правительстве; конечно, и не журналисты, печатающие об иных странах такие корреспонденции, что, пожалуй, им и любой турист мог бы позавидовать… На мнения и рассказы таких людей положиться нельзя, тем более что, по уверению весьма почтенных людей, неаполитанский народ чрезвычайно сдержан, недоверчив и не любит высказываться пред чужими. Вот что говорит, например, виконт Анатоль Лемерсье в начале брошюры, изданной им в начале нынешнего года: «Несмотря на частные сношения Неаполя с Францией, несмотря на легкость сообщений, менее чем в два дня переносящих вас из Марселя в столицу королевства Обеих Сицилий, редкий народ так мало известен французам, как неаполитанцы. Правда, туристы печатают множество рассказов о своих путевых впечатлениях, в картинах и гравюрах воспроизводятся во всех видах местные пейзажи и костюмы, журналисты не упускают случая обсудить по-своему – и положение дел, и людей, и политику королевства; но неаполитанцев нельзя узнать ни по путевым впечатлениям, ни по рисункам артистов, ни по журнальным оценкам; нужно много времени, много случаев и средств, чтобы добраться до истины относительно этого народа, который при легком наблюдении всегда останется непостижимым. Нужен постоянный и долгий навык, для того чтобы, среди обдуманного притворства, открыть истинное состояние этого народа. Писатели всех стран в продолжение стольких лет клеветали на Неаполь, что неаполитанец теперь питает крайнее недоверие к иностранцам. Только с большим трудом поэтому можно достигнуть до открытия истины; и если особенные благоприятные обстоятельства не помогут вам, вы никогда в этом не успеете»[3 - «Quelques mots do verite sur Naples», par le v-te Anatole Lemorcier («Несколько истинных слов о Неаполе» виконта Анатоля Лемерсье – фр. – Ред.). Paris, 1860, р. 5.].

Слова почтенного виконта мы привели затем, чтобы оправдать наше собственное незнание народа неаполитанского. Но мы не можем утаить, что виконт написал их с целью гораздо более благородною: он хотел доказать, что не следует верить писателям, уверяющим, будто в неаполитанцах шевелится любовь к свободе и недовольство их положением[20 - Добролюбов имеет в виду лидеров демократического крыла итальянского национально-освободительного движения – Дж. Мадзини, К. Пизакане и др. (см. в кн.: Берти Дж. Демократы и социалисты в период Рисорджименто, пер. с итал. М., 1965).]. Действительно, были и такие писатели; но все они заражены были, как оказывается, духом партий и не имели ни тени того бесстрастия, которое, если припомнят читатели, считает первым долгом публициста г. Чичерин[4 - См. «Очерки Англии и Франции» или «Отечественные записки», 1857, № 12. See various pagination[82 - Н. Г. Чернышевский в статье «Г. Чичерин как публицист», посвященной этой книге, показал, что сам Чичерин далек от беспристрастия, которым он прикрывает защиту самодержавия и интересов дворянства, «эгоистическое равнодушие» к страданиям народа (Совр., 1859, № 5). Употребляя без необходимости английское выражение, Добролюбов пародирует стиль книги Чичерина, иронизирует над его англоманией.] (см. на различных страницах – англ. – Ред.).]. К счастию, количество таких писателей невелико. Вообще же относительно Италии давно принято мнение людей почтенных, бесстрастно исследовавших род человеческий и распределивших разным племенам те или другие способности: французам – остроумие, славянам – гостеприимство, англичанам – практичность и т. д., и решивших, кто к чему способен в истории. Так, известно, например, что немцы должны вырабатывать теоретические начала общественной жизни, а французы пускать их в ход на практике; известно, что мехиканцы должны производить в год столько же революций, сколько г. Семевский пишет исторических исследований[21 - На протяжении 1850-х гг. в Мексике в ходе ожесточенной борьбы между силами консервативно-клерикальной реакции и либералами несколько раз происходила смена политического режима (в 1853, 1855, 1857); к концу 1860 г. гражданская война завершилась победой либералов.М. И. Семевский с 1856 г. постоянно выступал в различных изданиях с небольшими очерками, посвященными отдельным лицам и эпизодам русской истории, главным образом XVIII в. В это время он был также деятельным поставщиком исторических материалов для герценовских изданий (см.: Эйдельман Н. Я. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». М., 1966). Впоследствии Семевский стал издателем крупного исторического журнала «Русская старина». Судя по рецензии Добролюбова на одну из первых работ Семевского «Великие Луки и великолуцкий уезд» (СПб., 1857), критик воспринимал историческую публицистику Семевского как одно из проявлений либерального обличительства и поэтому относился к ней отрицательно (см: II, 199–203).], а австрийцы время от времени переменять режим, подобно «Русскому инвалиду»;[22 - Смягчение жесткого полицейского режима в Австрии в 1859 г. Добролюбов сравнивает с неоднократными изменениями программы официальной газеты Военного министерства «Русский инвалид» (1813–1917), вызванными постоянным падением подписки.] известно, что славяне лишены инициативы и потому должны играть великую роль в будущем, как представители эклектической народности[5 - Мнение Н. Ф. Павлова, относящееся, впрочем, ко времени споров «Русского вестника» с «Русскою беседою», то есть к эпохе, предшествующей «Нашему времени»[83 - См. примеч. 20 к ст. «Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым» (наст. изд., т. 1, с. 841). С 1860 г. Н. Ф. Павлов, сотрудничавший ранее в «Русском вестнике», становится редактором газеты «Наше время».].], и пр. и пр. В этой международной табели о рангах положено, что итальянцы вообще – народ ленивый, изнеженный, лишенный всякой стойкости, неспособный к самостоятельной политической жизни и не имеющий ни малейшего поползновения к гражданской свободе. Только бы не мешали его «ничегонеделанью», итальянец больше ничего не желает; своим farniente[6 - Бездельем (ит.). – Ред.] он не пожертвует ни для какого благополучия. По временам он разгорячится (нельзя же и без этого: южный житель, стало быть, должен горячиться), но это лишь на минуту: волнение его так же легко успокоивается, как легко приходит. Таково было общее мнение об итальянцах, принятое всеми учеными и добропорядочными людьми. Относительно неаполитанцев прибавляли обыкновенно, что они ленивее и беспечнее всех остальных итальянцев, расслаблены климатом гораздо больше, а страстности имеют меньше, вследствие влияния религии и постоянно соблюдаемого правительственного порядка. Это мнение, за исключением немногих писателей (которых порицаем мы выше), принято было всеми партиями, как теми, которые защищали неаполитанское правительство, так равно и теми, которые нападали на него. Само собою разумеется, что образ выражения у тех и других был различен и даже в некоторой степени противоположен: одни, например, хвалили кротость и почтительность народа, другие сожалели о его уничижении и рабских свойствах характера; одни говорили, что он доволен малым и возлагает упование во всем на тех, кто им управляет; а другие выражались, что он невежествен, лишен лучших и возвышеннейших порывов души, потерял сознание собственного достоинства, и т. п. Но лучше приведем несколько отзывов из разных книжек об Италии, которыми теперь наводнены все книжные лавки в Европе. Жаль, что не имеем под рукою путевых писем гг. Греча и Пауловича;[23 - Имеются в виду «Письма с дороги по Германии, Швейцарии и Италии» Н. И. Греча (т. 1–3, СПб., 1843) и «Замечания об Италии, преимущественно о Риме» К. П. Пауловича (Харьков, 1856).] но все равно, мы дадим вам выдержки из таких книжек, лучше которых едва ли писали что-нибудь наши почтенные соотечественники.

Не подумайте, что мы думаем посмеяться над проницательностью людей, которых цитируем; не подумайте, что мы совершенно отрицаем их показания. Мы уже сказали, что не знаем сами неаполитанского народа, следовательно, не имеем права отвергать и осмеивать чужие свидетельства о нем. А согласие противных партий в отзывах о характере неаполитанском дает им большую гарантию достоверности. Но тем изумительнее опровержение, которое против них сделано фактами последнего времени. Послушайте, что повторялось о неаполитанцах в течение десятков лет, и повторялось основательно: можно ли было ожидать такого грустного конца после таких светлых уверений!

Чтобы не начинать слишком издалека, мы возьмем только последнее тридцатилетие[24 - Последнее тридцатилетие – время правления короля Фердинанда II (1830–1859).], которое, как известно, весьма много способствовало к утверждению в Неаполе характера бездеятельности и равнодушия к политической жизни. До восшествия на престол Фердинанда II неаполитанцы могли считаться народом, имеющим те же наклонности и требования в политике, как и другие народы Европы. Вот почему Луи-Филипп вскоре по своем воцарении писал к Фердинанду, уговаривая его сделать некоторые уступки правам народным. «Мы живем, – писал Луи-Филипп, – в переходную эпоху, когда часто нужно бывает уступить кое-что, чтобы не отняли у нас всего. Признаки брожения так ясны и сильны в Италии, что необходимо ожидать взрыва, более или менее близкого, смотря по тому, ускорят или замедлят его меры князя Меттерниха, слишком уже крутые. Ваше величество будете увлечены потоком, если вы вовремя не сделаете своего выбора». Фердинанд отвечал письмом, которого многие фразы сделались знамениты: тут-то он делал признания, что «свобода гибельна для фамилии Бурбонов», «что они не нынешнего века», что он «преклоняется» пред идеями, «которые признала верными и спасительными многолетняя опытность Меттерниха», и пр.[25 - См. примеч. 78.]. Тут же находилось и свидетельство о неспособности народа к гражданской самостоятельности, свидетельство едва ли не самое важное и положительное из всех, какие мы приведем далее. «Мой народ повинуется силе и склоняется под ней (se courbe), – писал он, – но горе, если он вздумал бы выпрямиться под влиянием этих мечтаний, которые так хороши в рассуждениях философов и невозможны на практике! С божьею помощью я дам моему народу благосостояние и честное управление, на которое он имеет право; но я буду королем, буду им один и всегда… Мой народ не имеет надобности мыслить: я забочусь о его благоденствии и достоинстве»[7 - Письмо Луи-Филиппа и ответ Фердинанда в первый раз обнародованы были г. Петручелли де ла Гаттуна в «Revue de Paris», 1856, livr. 15 oct. Они так поразили многих, что возникли сомнения в их подлинности. Эти сомнения были, между прочим, выражены парижским корреспондентом «Independance Beige», 20 ноября 1856 г. Но г. Петручелли де ла Гаттуна отвечал в «Revue de Paris», 1 декабря того же года, что он ручается за подлинность писем, и объяснял при этом, что они открыты были в Тюльери в феврале 1848 года и достались автору из рук весьма надежных. Никто не опровергал потом показаний г. Петручелли.].

Выражаясь таким образом о своем народе, Фердинанд должен был хорошо знать его характер и быть вполне уверенным в истине своих понятий о нем. И мы видим, что уверенность эта никогда не покидала его: все его царствование служило осуществлением принципов, высказанных в приведенных нами строках.

К некоторым фактам этого царствования мы еще возвратимся; а теперь, после свидетельства самого короля, приведем несколько отзывов всех партий о неаполитанском народе. Возьмем ряд известий за последние десять лет.

В 1851 году лорд Глэдстон напечатал знаменитые свои письма о неаполитанском правительстве[26 - Имеется в виду брошюра «Two letters to the earl of Aberdeen on state prosecution of Neapolitan government» («Два письма к лорду Абердину по поводу политических преследований, проводимых неаполитанским правительством»), London, 1851. Разосланные в качестве официального документа всем английским послам в европейских странах, они произвели большое впечатление на мировое общественное мнение и вызвали дипломатический конфликт между Англией и Неаполитанским королевством.]. Все в них было проникнуто сочувствием к страданиям народа и энергическим негодованием против правительства Обеих Сицилии. Письма эти произвели полемику, вследствие которой лорд Глэдстон издал новую брошюру «Examination»[8 - «Исследование» (англ.). – Ред.], пересмотр некоторых фактов, упомянутых им прежде и оспаривавшихся защитниками Фердинанда[27 - Название брошюры: «An examination of the official replay of Neapolitan government» («Исследование официального ответа Неаполитанского правительства»), London, 1852.]. В этой-то брошюре пришлось лорду Глэдстону высказаться и о самом народе неаполитанском. Вот его слова: «Во всей Европе нельзя найти народа, более кроткого, преданного и послушливого, как народ неаполитанский»[9 - «Examination», p. 39.]. Подобное же понятие о народе видно и в самых письмах Глэдстона.

Один из самых яростных антагонистов лорда Глэдстона, француз Гондон, один из бывших редакторов газеты «L'Univers»[28 - Ж. Гондон пытался опровергнуть Гладстона в брошюре: «La terreur dans la royaume de Naples» («Террор в Неаполитанском королевстве»), Paris, 1851. Клерикальная французская газета «L'Univers» была закрыта Наполеоном III в январе 1860 г. за резкое порицание его политики в итальянском вопросе (союз с Пьемонтом в войне против Австрии в 1859 г. и др.), вызвавшей новый подъем национально-освободительного движения в Италии, в том числе и во владениях папы римского.], написал несколько книг в защиту бурбонского правительства в Неаполе и в одной из них в 1855 году, говоря о разных либеральных претензиях, утверждает самым решительным образом невозможность и ненужность конституции для неаполитанского народа. Между прочим, вот что он пишет:

Трудно, может быть, не зная страны, составить себе отчетливое убеждение относительно невозможности организовать представительное правление в королевстве Обеих Сицилии; но всякий добросовестный человек, который захочет серьезно вникнуть в дело, непременно убедится в этой невозможности.

Низшие классы во всем королевстве исполнены энтузиазма к своему правительству и вполне довольны своим положением; они никогда и не помышляли о приобретении того, что называют политическими правами. Все, что ни говорила и ни писала против этого мнимая парламентская партия, – все это ложно в высшей степени. Народ неаполитанский верует в своего короля, ибо знает, что Фердинанд верует в бога и что в своей просвещенной совести он понимает и исполняет обязанности католического монарха в отношении к народу, над которым он царствует. Какого еще более верного ручательства может религиозный народ желать от своего повелителя? Какая писанная конституция может иметь для совести короля такое значение, как законы религии? Все политические беспорядки, волновавшие Европу, не происходили ли главным образом оттого, что новейшая политика оставила в стороне религию, желая разрешить задачу своего запутанного и ненормального положения? Но в таком королевстве, как Неаполитанское, где король и подданные одушевлены единою верою и единым желанием добра, – все вопросы, неразрешимо запутанные в других местах, находят себе разрешение самое простое и легкое. Народ неаполитанский, то есть масса населения, не желает ничего лучшего, как оставаться под тем же управлением короля, так достойно восседающего на троне Обеих Сицилий. Народ прямо и вполне рассчитывает на него во всем, что касается национальных интересов и улучшений, какие возможны в его участи. Двадцатипятилетнее царствование достаточно объясняет и оправдывает эту доверенность!

Кто же, при нежелании народа, может желать в Неаполе новых опытов этого представительного правления, которым кичится Англия и которое мы знаем по печальным опытам Франции? Конечно, уж не аристократия! Надо очень худо знать ее, чтобы предполагать, что ее члены (отличные люди, впрочем, весьма преданные королю) достаточно воспитаны для того, чтобы заседать в сенате или в законодательном корпусе. Вообще – плохую услугу оказал бы им тот, кто захотел бы превратить их в законодателей… Нет, уж лучше оставить их служить мечом королю и приносить пользу отечеству бесчисленными способами, которыми могут располагать умные и богатые аристократы!..

Есть, правда, разряд людей, который с удовольствием толкует о конституции: это – часть буржуазии, преимущественно адвокаты и медики, которые, как мы видели, и во Франции и в Пьемонте выказывают особенную жадность к политическим реформам и особенный энтузиазм к парламентскому правлению, ибо они умеют извлекать из него свои выгоды[10 - Какая выгода от парламентского правления для медиков – догадаться, конечно, трудно; но, беспрестанно призывая «les lois de l'ordre sumaturel» («законы сверхъестественного порядка» – фр. – Ред.), наш автор нередко бывает недоступен для обыкновенного понимания. Это не мешает иметь в виду. Впрочем, по нашему мнению, это нимало не вредит истине его уверений.]. Но в Неаполе более чем где-нибудь этот класс людей потерял свой престиж и никому не внушает доверия. Они составляют здесь маленькую секту, которой главою до сих пор считается Поэрио. К великому счастью народа, размеры этой секты делают ее вовсе не опасною. Ее составляют неверующие философы и революционные теоретики, вроде тех, которые вызвали недавние ужасы во Франции[29 - Имеется в виду революция 1848 г.]. Эта-то ничтожная частичка среднего класса, далеко, впрочем, не так сильная, как во Франции, – одна только и питает нелепые мечты, которых осуществления – увы! – ей но суждено увидеть!

И каким образом правительство с прениями и публичностью могло бы быть введено у народа, который, к счастию для него, не получил от своей истории так называемого политического воспитания? Да, ему не дано этого воспитания, за которое другие народы поплатились так дорого и которое, однако же, все-таки не помогло им удержать у себя эту форму правления… Притом же не нужно забывать народного темперамента и характера. Известно, что такое представляли в Париже некоторые заседания республиканские; в Неаполе парламентские рассуждения не замедлили бы произвести беспорядки гораздо более ужасные[11 - «De l'etat des choses a Naples», par Jules Gondon («О положении дел в Неаполе» Жюля Гондона – фр. – Ред.). Paris, 1855, р. 158–160.].

Свидетельство г. Жюля Гондона, может быть, не удовлетворит читателя: ясно, скажут нам, что г. Гондон один из самых завзятых католиков и в политическом отношении человек, что называется, ретроградный. Пожалуй, думайте о нем как хотите: мы считаем нужным заметить только, что г. Гондон сам путешествовал по неаполитанским владениям, имел там сношения с лицами высокопоставленными, обласкан был иезуитами, которые, как известно, отлично знают всегда душу народа, и специально занимался бурбонско-неаполитанским вопросом в течение многих лет. Впрочем, мы имеем и другие свидетельства, несколько в другом тоне, но решительно такие же в сущности. Например, не хотите ли прочесть размышления аббата Мишона? Не пугайтесь имени аббата: это аббат весьма либеральный; довольно сказать, что года четыре назад он напечатал брошюру, в которой отсылал папу в Иерусалим, чтобы он не мешал ходу дел в Италии. Брошюра заслужила несколько похвальных слов от Манина[30 - Даниеле Манин – руководитель антиавстрийского восстания и возникшей в ходе его республики в Венеции в 1848–1849 гг.] и аббат в предисловии к своей книге не боится похвалиться его одобрением. В отношении к Бурбонам аббат нимало не куртизанит;[31 - От фр. «куртизан» – придворный, льстец.] над чудом святого Дженаро[32 - «Чудо» святого Дженаро, считавшегося патроном Неаполя, заключалось в том, что трижды в год и в дни важных общественных событий засохшая кровь святого, хранившаяся в стеклянных сосудах, «разжижалась» при поднесении ее к голове святого. Если «чуда» не происходило, это считалось плохим предзнаменованием. Католическое духовенство использовало этот несложный трюк для укрепления своего влияния на общественную жизнь Неаполя.] подсмеивается. А между тем относительно политического воспитания народа неаполитанского он говорит вещи столько же отчаянные, как и г. Гондон. Правда, аббат Мишон уверяет, что и аристократы, сколько-нибудь просвещенные, тоже питают – если не либеральные проекты, то по крайней мере недовольство. Но он сознается, что число их крайне ограничено. Относительно же народа вот что он пишет:

Политическое воспитание низших классов в Неаполе ушло не дальше того, как в глуши нашей Бретани. То, что называется собственно народом, то есть люди нужды и работы, – все они вполне преданы предрассудкам и привычкам, соединенным с абсолютизмом. Они не понимают, что такое политическая свобода, не имеют понятия даже и об улучшениях общественных. Это вол, который не может есть в свое удовольствие, если не чувствует на себе ярма; или, употребим сравнение менее горькое, это раб, привыкший к своей ежедневной работе и не мечтающий о свободной жизни, о праве располагать самим собой, потому что теперь господин заботится о его пище и одежде, а человек свободный должен думать о них сам.

Во Франции в некоторых провинциях народ сам, хотя призванный к покорности властям, каковы бы они ни были, представляет себе, однако же, известный идеал свободы. Он понимает, что могло бы быть лучше; он по инстинкту сознает, что известные общественные формы благоприятны более других для умственного и нравственного развития масс и для материального их благосостояния. Таким образом, у нас есть инстинктивный либерализм в народе, и вот почему он дал свою непреодолимую опору революции, разрушившей режим привилегий и старой монархии; вот почему приветствовал он движение 1830 года, которое остановило неловкие попытки возвратить старое; вот почему выказал он свою симпатию к республике 1848 года, надеясь от нее улучшений, в которых чувствует нужду.

Ничего подобного у неаполитанского народа. Напротив, он имеет стремления совершенно противоположные. Виноват ли в этом опыт прежних поколений, которые, меняя правителей, постоянно оставались под тем же игом? Или это оппозиция высшим классам, которых интересы, в понятиях народа, противны его собственным? Или это влияние религиозного воспитания, которым духовенство католическое пользовалось, чтобы представлять короля как образ бога на земле, как орган божьей силы в отношении к материальной жизни народа, так как само духовенство есть орган силы божией, духовной жизни?.. Как бы то ни было, но факт несомненен: этот народ любит абсолютную власть своих королей. Он с удовольствием их приветствует, теснится около них, просит у них иллюминаций, парадов, в случае надобности – хлеба. Чтобы быть вполне справедливым, надо сказать, что действительно короли освободили народ от феодального ига, разумеется не по расположению к этим людям, вечно осужденным платить и работать, а по необходимости самим освободиться от феодальных пут, которые, связывая народ, стесняли и простор королевской власти. Народ и король боролись вместе против гидры феодализма и вместе победили ее. Теперь нужно еще много времени, чтобы народ ясно понял, что, давая свою поддержку аристократам по рождению, по богатству и образованию, против абсолютизма, он не рискует восстановить вновь гибельную и тяжкую, как прежде, феодальную систему… И покамест это время не пришло, он остается верен старой дружбе и кричит vive le roi[12 - («Да здравствует король» – фр. – Ред.) «L'ltalie politique et religieuse», par l'abbe J. H. Michon. Bruxelles, 1859, p. 81.].

Аббат Мишон подтверждает свой отзыв фактами и затем переходит к вопросу: что же надо сделать, чтобы возвысить состояние народа? (Нынешнее положение он считает очень низким!) Он находит, что всего лучше было бы, если бы правительство Бурбонов шло рука об руку с просвещенными либералами и исподволь подготовляло народ к сознательной политической жизни. «Таков по крайней мере прямой логический вывод», – замечает он, и из этого вы видите, что идеал аббата вовсе не тот, как у г. Гондона. Он, как видно, полагает, что всякая страна непременно должна стремиться к заведению у себя парламентских прений, которые, как мы видели выше, г. Гондону решительно противны. Мы не будем разбирать разногласия этих почтенных личностей, хотя и находим, что логика г. Гондона гораздо проще аббатовской; нам важно то, что оба признают, с разных точек зрения, совершенное отсутствие политического воспитания у неаполитанского народа. Мало того, аббат Мишон находит, что даже либеральные реформы правительства в Неаполе почти невозможны, и причину этого открывает как в правительственных лицах, так и в настроении самого народа. Он очень об этом сокрушается, видя, что идеал его не удается; но так как у нас подобных идеалов нет, то мы можем привести слова его совершенно хлоднокровно. Сказавши, что постепенное водворение конституционной формы правления было бы для Неаполя всего лучше, по чистой логике, он продолжает:

Но, зная людей и политические страсти, мы должны понять всю бесконечную трудность подобного преобразования, или, правильнее сказать, этой революции, произведенной в недрах монархии самою же монархией, соглашающеюся отдать себя под опеку конституционных установлений.

Первая трудность, и, может быть, самая страшная, заключается в Бурбонской династии, для которой уступки своему народу всегда кажутся поражением или по крайней мере унизительным ослаблением ее вековых прав. В самом деле, трудно понять, каким образом властелин, уже в полной зрелости своих лет[13 - Фердинанду было тогда 47 лет.], человек, живший, как Фердинанд, в убеждениях и привычках неограниченного владыки, поддерживавший свое полновластие, худо ли, хорошо ли, но с постоянной энергией, – трудно понять, каким образом этот человек мог бы вдруг отказаться от убеждений всей своей жизни, от всех привычек самовластия, для того, чтобы подчинять себя трудному испытанию конституционного правления!.. Разве хотят, чтоб он (чего, впрочем, никто не посмел бы ему посоветовать) вдруг прикинулся либералом и провозгласил: «Пора пришла! Переменим нашу правительственную систему! Вот вам хартия!» Но ведь это нелепо; и можно ли требовать от короля такого малодушия!

С династической точки зрения возможна только одна гипотеза: это – если бы будущий наследник престола воспитан был несколькими людьми, которым дана была бы полная свобода слова, в принципах представительного правления. Он только один, по смерти или вследствие отречения отца, сделавшись королем, мог бы без подлости (sans bassesse) применить эти теории и произнести политическую перемену, не подвергаясь за нее упреку ни в позорной трусости, ни в лицемерстве.

Но, кажется, ни настоящий король, ни будущий его наследник не имеют ни малейшего расположения к началам конституционной политики.

И вот вам первая невозможность!

Но это не все. Рядом с прогрессивной партией, за которой, пожалуй, можно считать и большинство в классах образованных, существует партия ретроградная, еще могущественная, имеющая своих важных представителей, свои органы, свои предания. Она тотчас же образует отчаянную и грозную оппозицию либеральным учреждениям; она будет опираться на духовенство, столь многочисленное и влиятельное в Неаполе и столь мало еще доступное либеральным идеям; она воспользовалась бы самой свободою прессы, чтобы вывести из себя короля своими жалобами, подорвать уважение к новым учреждениям, чтобы напугать опасностями, неизбежными, когда порядок и нравственность вверены попечению людей, которые для этой партии, в сущности, те же революционеры…

И вот другая невозможность![14 - «L'ltalie politique et religieuse», p. 84–85.]

Из этих указаний ясно видно одно: что бурбонское правительство, несмотря на крики его недоброжелателей, было самое сообразное с потребностями страны и что если кто-нибудь и мог быть им недоволен, зато никто не мог надеяться изменить его. Преследуя свой либеральный идеал, аббат Мишон оплакивает безвыходное положение, в котором находился Неаполь, и даже предвещает, что дело кончится худо. Но предвещания его не основаны ни на каких положительных данных, и если они оправдались теперь, так это еще нисколько не доказывает, что они именно и должны были оправдаться. Напротив, из приведенных нами отзывов самого аббата ясно всякому внимательному читателю, что в Неаполе не было ровно никаких элементов, из которых могла бы родиться какая-нибудь опасность для бурбонской системы правительства. Народ обожал Фердинанда, о политической свободе не имел понятия, был совершенно доволен; недовольство проглядывало только в высших классах, да и там была могущественная партия, готовая с остервенением напасть на всякое проявление либерализма. И король и наследник его были воспитаны и утверждены в понятиях, совершенно сообразных с таким положением дел; чего же лучше? Казалось бы, что Франциск II должен царить многие годы так же спокойно и твердо, как его отец, дед и прадед, оставшиеся до конца жизни полными владыками в своем царстве, несмотря на маленькие невзгоды, к несчастию слишком часто тревожившие каждого из них. А между тем вышло не то… Что же за причина? Уж не пришло ли, в самом деле, то время, о котором мечтает аббат Мишон, – когда народ должен соединить свои интересы с интересами аристократии против абсолютизма? Но нет, напрасно вы будете доискиваться этого замысловатого соединения в неаполитанском движении последних месяцев; вы видите, напротив, что в то время, как народ бежал навстречу Гарибальди и провозглашал Виктора-Эммануила, неаполитанская аристократия продолжала заниматься придворными интригами около Франциска. Да притом само мнение аббата Мишона о том, что народ привязан к своим королям за избавление его от феодального ига и что вследствие того он поддерживает верховную власть против влияния местных магнатов, – это мнение требует подтверждения. Мы, с своей стороны, не видим никакой надобности предполагать в неаполитанском народе такое глубокое посвящение в тайны исторического прогресса, в смысле г. Гизо[33 - Добролюбов имеет в виду представление о надклассовой природе королевской власти, которое явилось одним из основных элементов философско-исторической концепции известного французского историка Ф. Гизо. Это представление опиралось, в частности, на такое явление средневековой истории, как союз королевской власти с городскими коммунами в борьбе против крупных феодалов (см., напр., «Историю цивилизации в Европе» Ф. Гизо; рус. перевод – СПб., 1892).]. Мы более доверяем другим свидетельствам, по которым выходит, что неаполитанец природой и положением своим сделан кротким и послушливым и потому уважает всякого, кто выше его, и чем выше, тем больше уважает, – значит, короля должен уважать всех больше, потому что он всех выше, недосягаемо выше. Вот самое простое объяснение общепризнаваемого факта привязанности неаполитанцев к абсолютизму. Объяснение это не придумано нами а priori, а основано тоже на свидетельствах весьма почтенных. Одно из них мы приведем здесь, в уважение того, что оно принадлежит лицу несомненно компетентному, виконту Лемерсье, тому самому, который говорит, что нельзя узнать неаполитанцев без пособия особенно благоприятных, исключительных обстоятельств. Благородный виконт именно находился в этих исключительных обстоятельствах: он долго был при французском посольстве в Неаполе, имел там дела и обширные знакомства, имел доступ к официальным документам разного рода и ко всем учреждениям, куда редко допускаются иностранцы, стало быть, имел все средства узнать истину в самом ее источнике. Мало того, он, как сам признается, сам сроднился с духом этой страны и только извиняется (в посвящении своей книги князю Алессендриа), что, «как сын своей милой Франции, не мог отрешиться от некоторых либеральных идей, в которых он был воспитан». Заметим, стало быть, что в благородном виконте, против его желания, сидят начала неисправимого либерализма, и постараемся не забыть об этом, читая его отзыв о характере неаполитанцев и о положении страны. Вот как он отзывается о народе:

Дурные инстинкты гордости и зависти вовсе не развиты в неаполитанцах. Исполненные уважения к высшим состояниям, они безропотно принимают общественную иерархию. Нет в Европе народа, которым бы так удобно было управлять, как неаполитанцами, которых постоянно сдерживает религия, делающая их смиренными без низости, и воспитание, научающее их благоговеть пред вещами и людьми, пред которыми благоговели их отцы. Нам не поверят, если мы скажем, что никогда никакой повелитель не был так любим своим народом, как король неаполитанский, – и между тем это строжайшая истина. Нельзя сказать, чтобы аристократия, буржуазия и народ, каждый по-своему, не позволяли себе многочисленных и часто горьких порицаний; но эти порицания относятся всегда к частностям, и никогда, несмотря на все усилия иностранных революционеров, мысль о низвержении законного владыки не заходила в голову истинных неаполитанцев. Уважение к установленному порядку составляет одну из отличительнейших черт этого народа и дает ему его ярко определенную оригинальность среди других народов Европы. Мы не скажем, что зависть не закрадывалась ни в одну неаполитанскую душу, но мы утверждаем, что ее не существует там у одного класса против другого. Несмотря на введение французского гражданского кодекса[34 - Французский гражданский кодекс 1804 г. (или Кодекс Наполеона) – классический свод законов буржуазного общества, закреплявший его основные институты (равенство перед законом, частную собственность и др.) и оказавший решающее влияние на гражданское законодательство капиталистических стран. В Италии был введен в период французского господства (в 1806 г.) В сохранен с некоторыми изменениями в Королевстве Обеих Сицилии после возвращения Бурбонов в 1815 г.], несмотря на почти шестидесятилетнее обращение с этими законами, так быстро уравнивающими все состояния, неаполитанский сеньор хотя и сделался менее богатым, чем прежде, но остался совершенно так же уважаем и так же могуществен. Верный старинным обычаям, народ довольствуется малым; можно сказать, что он вовсе не имеет нужд в этой стране, где живут на открытом воздухе и почти не едят; он наслаждается благорастворенностью своего климата, красотою своего залива, прелестью своего беззаботного существования и нимало не желает изменения своего общественного положения. Напрасно толковали добрым неаполитанским простолюдинам о бедствиях и нуждах рабочих классов: они не хотели ни понимать, ни верить, потому что сами никогда не чувствовали ничего подобного. Конечно, если посмотреть на внешность неаполитанского простонародья, если войти в их жилища, то легко подумать, что нет в мире страны, где бы нищета была ужаснее. Они мало заботятся об своей личности и о своих домах, одеты часто в лохмотья, жилища их наполнены грязью и разными гадами, самые грязные домашние животные обитают вместе с семьею простолюдина. Сравнивая эту наружность с жизнью наших парижских работников, тотчас же, разумеется, принимаются сожалеть об участи несчастных обитателей Неаполя и превозносить достоинства нашей цивилизации. Но тут-то и впадают в самую грубую ошибку: счастие чаще обитает в жалком приюте неаполитанца, нежели в почти изящном жилище парижанина. В самом деле – у одного встречаем мы веру, которая услаждает ему все горести, и довольство своим жребием, которое делает жизнь его счастливою; у другого, напротив, совесть возмущена нечестием или по крайней мере индифферентностью, а стремление к обогащению и зависть к тем, кто чем-нибудь владеет, поселяют недовольство и ненависть в его сердце…

Совершенная ложь, будто народ неаполитанский страдает и жалуется на свое состояние общественное; но еще более ложно – уверять, будто он с трудом выносит свое положение политическое. Народ сумел противостоять странствующим труппам возмутителей, являвшихся к нему проповедовать против богатых, духовенства и дворянства; не больше успеха имели эти апостолы зла и в стараниях своих уверить народ, что он живет под железным скипетром тирана. Понятно, почему простолюдин в королевстве Обеих Сицилии чрезвычайно мало занят политикою и охотно предается руководству своего приходского священника или старого сеньора. Он знает, что платит подати очень небольшие, видит, что дороги его содержатся хорошо, что конскрипция[35 - Конскрипция – рекрутский набор.] не так ужасна, как он опасался; этого ему довольно для того, чтобы не желать перемен, из которых еще неизвестно что выйдет…

Средний класс, правда, менее доволен, и многие в нем желают политической свободы; но надо заметить, что большая часть из них не простирает своих видов дальше приобретения коммунальных прав, которые убиты в Неаполе введением французской цивилизации. И нельзя не сознаться, что для народа, так мало приготовленного к политическим правам, приобретение их было бы скорее бедствием, нежели благом. Разве мы не видели, что происходило в 1848 году, когда Фердинанд, одним разом опередивши и статут сардинский и новые постановления папские, издал хартию, составленную почти совершенно по хартии 1830 года?[36 - Имеются в виду конституции, вырванные революцией 1848 г. у Фердинанда II (10 февраля 1848 г.), сардинского короля Карла-Альберта (4 марта 1848 г.) и папы римского Пия IX (14 февраля 1848 г.). Неаполитанская и римская конституции были в ходе подавления революции отменены. Хартия 1830 г. – французская конституция, принятая в результате Июльской революции. Она зафиксировала смягчение конституционно-монархического режима по сравнению с периодом Реставрации.] По своей неопытности в конституционной игре парламент оказался неспособным вотировать ни одного закона и пал среди волнения, которое вызвал, сам того не желая и не ведая…[15 - «Quelqites mols do veritu sur Naples», p. 6–7.]

Переходя к аристократии, виконт Лемерсье объявляет, что она, несмотря на все уважение, которым пользуется, не составляет ныне корпорации в королевстве и что, во всяком случае, – если ее можно упрекнуть в чем-нибудь, то разве в излишнем удалении от дел, а уж никак не в либеральных замыслах. Очерк свой он заключает следующими решительными строками: «Пусть знает Европа, что недовольство и нерасположение неаполитанцев к своему правительству суть нелепые басни и что наилучшая политика для других держав относительно Неаполя должна состоять в том, чтобы поддерживать и укреплять ею правительство, а не ослаблять его и не подкапывать».

Не увлекся ли благородный виконт чувствами преданности к Бурбонам и дружбою к высоким придворным и духовным особам, с которыми постоянно был близок, как видно из его брошюры? Не обманулся ли он их показаниями, не представил ли вещи умышленно в ложном свете? Но нет, мы не имеем никакого права подозревать что-нибудь подобное. Все, что мы можем предполагать не без основания, это одно: что виконт, по своему либерализму, в котором сам признается, несколько преувеличил еще значение либеральных тенденций в Неаполе. Впрочем, если нам нужно беспристрастия, ничем не заподозренного, то обратимся к туристам: их упрекают часто в легкомыслии, но редко кто из них подвергался упреку в умышленном искажении фактов. Возьмем же первых попавшихся: все говорят одно и то же.

«Мы были очень изумлены, – пишет один из них в самом начале своих заметок, – нашедши в Неаполе совсем противное тому, что воображали по журнальным тревогам. Так это-то террор, который, как нас уверяли, свирепствует в королевстве Обеих Сицилии! Да помилуйте, нам бы ничего не надо было лучше, если бы народ во Франции был так спокоен и благополучен!.. Дело в том, что народ здесь не томится стремлением обогатиться и завистью, не ищет политических прав, а умеет наслаждаться тем, что в избытке дает ему природа. Лаццарони валяются на улицах и преспокойно смотрят на блестящие экипажи, подвозящие богачей и знатных к Cafe de l'Europe; они совершенно довольны своими лохмотьями, плодами и водой и не чувствуют ни малейшей надобности в перемене своей участи»[16 - «Quelques lettres sur L'ltalie», par E. Paris («Несколько писем об Италии» Е. Пари – фр. – Ред.), 1858, р. 2.].

Эти слова брошены мимоходом; а вот отзыв, служащий результатом долгих размышлений автора, специально писавшего о неаполитанцах, г. Теодора Верна:

Что касается собственно Неаполя, нельзя сомневаться в том, что климат его способствовал расслаблению и упадку нравственной силы народа. Чтобы убедиться в расслабляющем свойства этого климата, достаточно прожить в нем несколько времени… Правда, в итальянском климате образовались древние римляне; правда, в Неаполитанском королевстве процветали сикулы, самниты, норманны;[37 - Сикулы – одно из древних племен Южной Италии и Сицилии, давшее название этому острову; вели продолжительные войны с Афинами и Карфагеном. Самниты — племена Центральной и Южной Италии; во второй половине IV – начале III вв. до н. э. вели войны с Римом. Норманны – потомки скандинавских викингов, выходцы из Нормандии; в конце XI века завоевали Сицилию и Южную Италию и основали здесь Сицилийское королевство, просуществовавшее около двух веков.] но эти великие воспоминания только еще рельефнее дают видеть, до какой степени эти воинственные и сильные племена выродились в нынешних изнеженных и лишенных всякой энергии обитателях.

Другая причина уничижения этой страны заключается в долговременном гнете, под которым она страдала и еще страдает до сих пор. Этот гнет сделал неаполитанцев неспособными к возвышенным стремлениям и погасил в них даже самые первые понятия о свободе и о долге. Для того чтобы дать ход натуральным способностям и создать национальную доблесть, нужно было, чтобы каждый находил себе широкую дорогу, по которой мог бы он идти с сознанием своей цели и своего достоинства. Но бурбонское правительство по своим преданиям и привычкам вовсе не было приспособлено к такому воспитанию народа. Теперь все кричат, что спасением для страны может служить лишь уничтожение существующих постановлений. Но, по нашему мнению, много преувеличивают значение этого общественного лекарства; разве мы не видим, что неаполитанские постановления сами по себе очень хороши, а между тем приносят плоды, полные отравы?.. Может быть, революция была бы действительнее простой перемены системы? Но печальные опыты 1848 года доказали всем еще раз, что всякая новая революция только сильнее стягивает цепи Италии, потому что после каждого кризиса на сцене остаются те же элементы, только обессиленные более прежнего[17 - «Naples et les Napolitains», par Theodore Vernes («Неаполь и неаполитанцы» Теодора Верна – фр. – Ред.). Bruxelles, 1859, р. 298–300.].

Ставя, таким образом, Италию, и Неаполь особенно, в безвыходное положение, г. Верн находит для нее одно спасение: отказаться от католицизма, чтобы принять реформу! Из этого видно, до какой степени безнадежным казалось положение неаполитанских дел французскому туристу, посетившему Неаполь в прошлом году…

Г-н Шарль де ла Варенн в 1858 году так отзывался о правительстве неаполитанском: «Можно сказать, что в Неаполе господствует восточный деспотизм, основанный на союзе двора с простым народом и половиною буржуазии, готовою все сделать и все допустить для сохранения тех положений, к которым она привыкла. Этот союз направлен преимущественно против высших классов, питающих либеральные тенденции, – за исключением, разумеется, некоторых лиц, состоящих при дворе»[18 - «Lollres italiennes», par Charles de la Varenne («Итальянские письма» Шарля де ла Варенна – фр. – Ред.). Paris, 1858, р. 284.].

Может быть, вы не вполне доверяете французским отзывам? Известно, что у нас привыкли считать французов народом легкомысленным. Но мы приводили выше свидетельство лорда Глэдстона; можем, если хотите, привести отзыв г. Теодора Мунта, немца: вы знаете, что немцы народ основательный.

Г-н Мунт, бывший в Неаполе в начале нынешнего года, замечает, что положение дел в Неаполе не обещает ничего хорошего, но что изменить его едва ли возможно, так как народ и духовенство служат постоянной поддержкой бурбонского правительства. «Простой народ в Неаполе, – говорит он, – не хочет и не знает политической свободы; он совершенно не понял бы того, кто бы стал обещать ему государственные и общественные улучшения, чтобы чрез то улучшить состояние самого народа. Король и народ в Неаполе держатся крепко друг за друга, потому что они давно уже вместе боролись против общего врага – могущества феодалов, бывших опасными для них обоих, и потом – против дворянства, образованности и самостоятельности буржуазии. Таким образом, абсолютная власть, поддерживаемая лаццарони, составляет препятствие всякому высшему развитию страны. В дворянской и прогрессивной части буржуазии существуют либеральные наклонности; но у них, кажется, никогда не было никакой определенной программы. Это либерализм надежд и желаний, который охотно примирился бы со всяким правительством, лишь бы оно не было так безнравственно и позорно, как нынешнее. В теории этот либерализм имеет много приверженцев в образованных классах, но сомнительно, чтоб он встретил серьезную поддержку в случае действительного взрыва. Самая трудная задача либерализма в Неаполе состоит в том, чтобы привлечь народ к его делу»[19 - «Italienische Zustande», von Th. Mundt («Состояние Италии» Т. Мундта – нем. – Ред.). Berlin, 1860, Т. IV, S. 285–286.].

Наконец, можно привести свидетельство самих итальянцев. Довольно вам указать, например, на Монтанелли, который говорит, что есть две Италии: одна – ученых, литераторов, адвокатов, медиков, студентов, и другая – священников, монахов, простого народа, придворных и всех, кому выгодно невежество и суеверие. В разных местностях есть оттенки в отношениях той и другой партии, но в Неаполе Монтанелли, как и другие, признает решительное преобладание последней[20 - «Le parti national italien», par Montanelli («Итальянская национальная партия» Монтанелли – фр. – Ред.). – Dans la «Revue de Paris», 1856, livre du 15 juillet, p. 481 sq.].

Мы размножили наши цитаты, разумеется, отчасти для того, чтобы показать нашу начитанность по неаполитанскому вопросу, но отчасти и с другою, менее тщеславною целью: нам хотелось показать читателю, что за год – за два, даже за несколько месяцев до гарибальдиевского движения никому действительно не приходило в голову, чтобы бурбонское правительство и его система могли быть так легко уничтожены в Неаполе. Многие у нас наслышаны о том, что итальянцы вообще ужасные головорезы, и потому революции на Апеннинском полуострове считаются чем-то весьма обыкновенным: народ, дескать, такой! Но из совокупности свидетельств всех партий выходит, что неаполитанцы по крайней мере – вовсе не были таким народом. Общий вывод из всех отзывов должен быть таков: народ в Неаполе был вполне равнодушен ко всем либеральным тенденциям и скорее расположен был всеми силами защищать Бурбонов, нежели восставать против них; духовенство, чрезвычайно многочисленное и пользующееся огромным влиянием в Неаполе, постоянно действовало в пользу существующей системы; король был весьма почитаем народом и, кроме того, опирался на сильную армию, которой посвящал свое особенное внимание. Если бывал когда ропот, то лишь против частных распоряжений и второстепенных чиновников. Либеральные стремления обнаруживались лишь в незначительной части среднего сословия; некоторые уверяют, что и в высшем тоже было недовольство, но очень вероятно, что это было в значительной части случаев не более как досада людей, обойденных чином или не умевших попасть ко двору. По иным, весь неаполитанский либерализм сводится к ничтожной горсти адвокатов и медиков, по другим, он представляется более распространенным; но все согласны, что в либерализме этом не было ничего деятельного, ничего серьезного, даже почти ничего политического: общим и определенным у всех было одно только желание, чтобы как-нибудь дела пошли получше в государстве. Самые смелые надежды в последние годы не простирались далее того, что правительство сделает какие-нибудь уступки соединенным настояниям Англии и Франции[38 - Имеется в виду дипломатическое давление Англии и Франции на неаполитанского короля во второй половине 1850-х гг. с целью заставить его провести буржуазные реформы и тем самым предотвратить революционный взрыв.]. Что же касается до деятельной роли народа, о ней не мечтали самые горячие либералы. Рассказывают (может быть, и несправедливо), что перед экспедициею Гарибальди несколько человек из самых почтенных патриотов, в числе которых называют Джузеппе Феррари, нарочно отправлялись зондировать расположения неаполитанского населения, и результат их наблюдений был тот, что на неаполитанском материке невозможно было ожидать никакой поддержки делу свободы. За истину этого слуха нельзя ручаться; но он совершенно согласен с тем, что писалось о походе Гарибальди в Неаполь до самой высадки его в Реджо[39 - То есть до переправы гарибальдийских отрядов с Сицилии на материк.]. Не говоря о насмешках легитимистских газет и предостережениях пьемонтских органов Каьуровой партии, вспомним, что сам Виктор Эммануил, на днях так торжественно собравший плоды отваги Гарибальди, в июле месяце писал ему дружеское запрещение идти на Неаполь…[40 - Имеется в виду письмо Виктора Эммануила от 22 июля 1860 г., в котором он в форме совета высказывал отрицательное отношение к походу Гарибальди на Неаполь, в результате которого Королевство Обеих Сицилий было присоединено к Пьемонту.] До того все уверены были в прочности бурбонского правительства и в невозможности привлечь неаполитанский народ к делу итальянского единства и национальной свободы!