Что делать?

Просвещенный муж посмотрел на своего гостя с внимательной мыслью; Кирсанов посмотрел на просвещенного мужа тоже с внимательной мыслью; просвещенный <муж>, смотря с внимательной мыслью, усмотрел, что гость, с которым ему приятно было познакомиться, – человек прижимистый, на которого надобно напирать плотнее.

– Я должен вам сказать, г. Кирсанов (почему просвещенный муж вдруг забыл имя и отчество своего гостя?), что о магазине вашей супруги ходят невыгодные слухи.

– Это очень может быть: у нас любят сплетни; магазин моей жены имеет некоторый успех, может быть, есть в ком зависть к нему – вот вам и объяснение. Но любопытно бы знать, какие ж это невыгодные <слухи>? Сплетни о модных магазинах чаще всего состоят в том, что они служат местами любовных свиданий. Не это ли уж? Но это была бы чистая нелепость.

Просвещенный муж снова посмотрел на Кирсанова с внимательной мыслью и убедился, что его гость человек не только прижимистый, но и очень прижимистый.

– Помилуйте, Александр Матвеевич, кто же смеет оскорблять такою клеветою вашу супругу? Она и вы, конечно, слишком много выше подобных подозрений. И притом, если б слухи, о которых я говорю, относились к этому, мне не было бы причины искать вашего знакомства, потому что подобными вещами нет надобности заниматься людям серьезным. Но я желал с вами познакомиться потому, что, высоко уважая пользу, приносимую государству вашей ученой деятельностью, я бы желал быть вам полезен, и потому позвольте мне просить вас, Александр Матвеевич, будьте осторожнее. Обществу и, можно сказать, государству драгоценны такие ученые деятели, как вы, потому что процветание науки – первая потребность благоустроенного государства, и потому они должны, Александр Матвеевич, – можно сказать более, – обязаны беречь себя.

– Насколько я сам о себе знаю, я не делаю ничего такого, что противоречило бы моей обязанности перед обществом и государством беречь себя.

Просвещенный муж посмотрел на Кирсанова с внимательной мыслью и увидел, что его гость человек не только очень прижимистый, но и закоснелый.

– Будем говорить прямо, Александр Матвеевич, к чему людям просвещенным не быть между собою вполне откровенными? Я сам <тоже> в душе социалист и читаю Прудона с наслаждением. Но…

– Позвольте сказать несколько слов, чтобы не оставалось между нами недоразумений. Вы сказали: «тоже социалист». Это «тоже», вероятно, относится ко мне. Почему я, вы думаете, социалист? Может быть, вовсе нет, – кроме социалистов, есть протекционисты, есть последователи Сэ, есть последователи исторических воззрений Pay, есть последователи множества различных других направлений в политической экономии. Для причисления человека к последователям одного из них надобно иметь какие-нибудь основания.

– Я имею те основания причислять вас, г. Кирсанов, к социалистам, что мне известно устройство магазина вашей супруги.

– Это устройство позволяют последователи всех направлений, когда они говорят серьезно. Некоторые из них – и теперь уж очень немногие – нападают на него, когда ведут полемику против последователей какого-нибудь другого направления, смотря по надобности. Но нападают только тогда, когда ведут полемику. В спокойном, чисто ученом изложении не отваживается не признавать его безопасность и полезность для общества решительно никто из пишущих о политической экономии. Если я говорю неправильно, прошу вас указать мне хоть один пример противного.

– Г-н Кирсанов, мы здесь не для ученых споров. Вы согласитесь, что мне некогда ими заниматься. Магазин г-жи Кирсановой имеет вредное направление, и я бы советовал ей, и в особенности вам, быть осторожнее.

– Если он вреден, то его надобно закрыть, а нас отдать под суд. Но мне любопытно было бы знать, в чем же состоит его вред?

– Да во всем. Начнем хотя с вывески. Что это такое «Au bon travail»? – это прямо революционный лозунг.

– В переводе это будет означать: «магазин хорошей работы»; какой тут революционный смысл, что модный магазин обещает хорошо исполнять заказы, я не понимаю.

– Смысл этих слов не тот. Они означают, что надобно все магазины так устроить, тогда только будет хорошо рабочему сословию. И само слово travail[12 - Труд (фр.).] – это ясно, взято из социалистов, это революционный лозунг.

– Мне кажется, что с тех пор как французы стали пахать землю, а раньше того – охотиться за зверями, они уж занимались какою-нибудь работою и не могли обходиться в своих разговорах без этого слова; а оно очень давнишнее, лет на тысячу старше всех социалистов, уверяю.

– Но к чему вообще какие-нибудь слова на вывеске? «Модный магазин такой-то» и довольно.

– Вывесок с разными девизами очень много на Невском. «Au pauvre Diable», «A l’Elеgance», – мало ли? Потрудитесь проехать по Невскому, вы увидите.

– Мне с вами некогда спорить. Я вас прошу заменить эту вывеску другою, на которой было бы просто написано: «модный магазин такой-то». Вот таково прямое изъявление воли, которая должна быть исполнена.

– Теперь я не спорю, я говорю: это будет сделано. Но принимая перед вами за мою жену обязательство исполнить это, я должен сказать, что эта перемена сильно вредит денежным интересам предприятия. Она вредит им вдвойне: во?первых, всякая перемена фирмы отнимает значительную часть торговой известности, возвращает коммерческое предприятие далеко назад в отношении торгового успеха. Во-вторых, моя жена носит мою фамилию, моя фамилия русская, русская фамилия на модном магазине уже подрывает его. Денежные интересы моей жены сильно пострадают. Но она покорится необходимости.

Просвещенный муж задумался с искренним участием.

– Ваш магазин есть коммерческое предприятие? Эта точка зрения заслуживает внимания. Администрация должна охранять денежные интересы и покровительствовать развитию торговли. Но можете ли вы уверить меня честным словом, что магазин вашей супруги есть коммерческое предприятие?

– Даю вам честное слово, да. Он – коммерческое предприятие.

– Скажите, что можно сделать в облегчение денежной потери, которой, к сожалению, необходимо должна подвергнуться ваша супруга? Все возможные средства для смягчения этого неизбежного удара будут допущены мною с готовностью, могу сказать больше: с удовольствием. Но, вы понимаете, эта вывеска не может остаться.

– Мне приходит в голову вот что. В вывеске представляется неудобным слово travail, оно должно быть заменено именем моей жены. В этом состоит требование общественной пользы?

– Да.

– Я нахожу возможным исполнить это требование, важность оснований которого я вполне ценю, избегнув № 2 из двух невыгод – страшного удара, который нанесло бы магазину выставленное на нем имя с окончанием – off. Имя моей жены Вера. Можно передать это на французский язык словом Foi, – если оставить слово bon, ограничив эту перемену только размером необходимости, относящейся собственно к слову travail, то новая вывеска была бы: «A la bonne foi» – собственно «добросовестный магазин», но во французской надписи будет даже оттенок консервативного смысла: foi – вера, как бы в противоположность тенденциям отрицательного характера.

Просвещенный муж задумался.

– Это вопрос важный. На первый взгляд ваше желание, Александр Матвеевич, представляется возможным. Но я в настоящую минуту не хотел бы давать вам решительного ответа, надобно зрело обдумать это.

– Я позволю себе высказать прямо мою мысль: конечно, в людях обыкновенных быстрота решения и зрелость его – условия не легко соединимые. Но я никогда не сомневался, что встречал в жизни людей со взглядом, с одного раза обнимающим все стороны вопросов, формулирующим совершенно верный и зрелый окончательный вывод, – это талант, по преимуществу административный.

– Я требовал у вас только несколько минут, – глубокомысленно сказал просвещенный муж, – и несколько минут мне действительно необходимы.

Несколько минут прошло в глубоком молчании.

– Да, я теперь обдумал все стороны вопроса. Ваш компромисс может быть принят. Вы поймете грустную необходимость более или менее нарушить ваши интересы для интересов общества, – могу сказать больше: для интересов общественного благоустройства; но точно так же я жду от вашего беспристрастия, Александр Матвеевич, и признания готовности моей сделать все возможное для возможного смягчения необходимой меры.

– Будьте уверены, что я ценю одинаково и важность принимаемой вами меры, и вашу заботливость о возможном охранении наших частных интересов.

– Итак, мы расстаемся дружелюбно, Александр Матвеевич, это очень меня радует как вообще по моей готовности служить смягчающим посредником между государственной необходимостью и частными интересами, так и в особенности по моему уважению к вам, как одному из наших достойнейших ученых, которыми так должно дорожить общество, – могу сказать более: которых так уважает правительство.

Просвещенный муж и ученый, им уважаемый, с чувством пожали друг другу руки.

Довольно долго Вера Павловна и <ее> муж находили себе источник частого удовольствия в размышлениях о том, как общество, – можно сказать, общественное благоустройство, – было спасено от опасности заменою слова travail словом foi и соответственною тому переменою в роде прилагательного имени на одной из многих тысяч вывесок Невского проспекта. Но, в сущности, дело было вовсе не шуточное. Магазин отделался на этот раз очень легко; конечно, так; а все-таки ясно было, что надобно поприжаться и поприжаться, заставить забыть о себе, что теперь – по крайней мере надолго – нечего уж думать о развитии предприятия, которое так и просилось идти вперед, что высшее возможное счастье надолго должно будет состоять в том, чтобы продолжать существовать, отказавшись на многие месяцы, вероятно, не на один год, от расширения дела. Это было, конечно, тяжело. Но ведь и то сказать, разве это не предвиделось? Хорошо и то, что дело успело без помех развиться хоть настолько, – помехи могли явиться гораздо раньше; хорошо и то, что помехи проявились только в останавливающем, а не в разрушительном характере, – ведь можно было ждать и разрушения.

Само собою разумеется, что внимание, раз обращенное на магазин, не отвратилось. Но в магазине действительно не было ничего, кроме тишины и порядка, благонравия и благоустройства. Поэтому деятельность внимания ограничивалась собственно вниманием, действие внимания ограничивалось тем, что надобно неподвижно остановиться на том месте, где оно застало, и своей неподвижностью покупать продолжение своего существования.

Но от этих вещей нельзя отделаться никак, особенно если раз они вздумали прицепиться, а они вздумали и прицепились к вывеске.

– Если б я вздумал, например, положим, гулять по Невскому, – кому-нибудь непременно вздумалось бы думать о том, зачем, дескать, он гуляет по Невскому? Что это значит? Но я не гуляю по Невскому, потому кому-нибудь, наверное, уж вздумалось: его никогда не видно гуляющим по Невскому, – что это значит? Вы не подумайте, что я шучу, – нисколько; и не предположите, что я, может быть, ошибся в своем «наверное», – нет, это я так только для смягчения выразился «наверное», а я это положительно знаю, у меня на это есть доказательства, и я по чистой правде вам говорю, что вот уж три года ни одного дня не проводил я без тяжелого размышления о том, как мне быть по вопросу о моем гулянии или негулянии по Невскому. Я б, пожалуй, и стал гулять, хоть этого вовсе мне не хочется, но по зрелом размышлении я убедился, что от этого дело выйдет еще хуже – «раньше не гулял, теперь начал гулять, – что это значит?» Согласитесь, ведь это уж еще гораздо более компрометировало бы меня. И если человек, который ведет такую жизнь, что ни о чем в ней нельзя задуматься, кроме того, что он не гуляет (или гуляет, это все равно относительно удобства взятия за тему для размышлений и вывода предположений), если такой человек все-таки вот уж несколько лет служит предметом размышлений и предположений, то уж никак не избавиться от этой судьбы Кирсанову, у которого жена открыла на Невском магазин.

Таким образом, по временам стал заезжать к нему медик, лечивший когда-то высушиваньем, и выражал ему свое уважение, и советовал ему быть спокойным, и советовал ему быть осторожным, и все это было очень любезно, и действительно было очень доброжелательно как со стороны медика, лечившего высушиванием, так и вообще со стороны просвещенных мужей, которые действительно были и просвещенные, и добрые, и благожелательные, и доброжелательные люди, не желающие никогда никому вредить и никого стеснять.

И вправду сказать, ни вреда, ни стеснения Кирсанову не было.

На мастерской это отзывалось тем, что она продолжала существовать, конечно, не развиваясь, а стараясь по возможности сжиматься, но все-таки продолжала существовать, значит, и на ней доброжелательство отзывалось хорошим, а не дурным результатом, и на ней оно оказывалось действительно доброжелательством, и, можно сказать, даже охранением ее от всякого вреда.

Однако, если дело не могло теперь расширяться, то оно все-таки могло продолжать устроиваться лучше и лучше. Конечно, и в этом надобно было соблюдать осторожность, чтоб заметные успехи не пробуждали новой недоверчивости; конечно, и сама остановка расширения должна была много задержать внутреннее развитие, потому что в этих вещах увеличение внешнего размера и увеличение средств для внутреннего усовершенствования – стороны, очень тесно связанные между собою; но все-таки, хоть гораздо медленнее, чем могло быть при других условиях, дело успевало.

В каком положении было оно года через три-четыре после основания второй мастерской, лет через семь после основания первой, – это рассказывает письмо одной девушки, которая познакомилась около этого времени с Верой Павловной, к одной подруге, жившей тогда в Москве.

К стр. 459.

– …А где он теперь?

– Говорят, в последний раз видели <его> между Веной и Мюнхеном, говорят, что через год уедет в Америку.

– Бьюмонт не встречал его там?