Кинжал для левой руки

Белая бязевая рубаха широко открывала могучую густоволосую грудь, крепкие скулы были окантованы всклоченной со сна бородкой, отчего командир «Ерша» походил на разудалого билибинского коробейника.

– День славы настает, – загадочно, как пароль, сообщил Николай Михайлович, досадуя, однако, что привязавшаяся с утра фраза сорвалась-таки с языка. Акинфьев. впрочем, принял ее как невеселую шутку.

– Не знаю, как насчет славы, но день гибели русского флота наступил всенепременно.

Пока Грессер стягивал дождевик, шинель, стряхивал дождинки с фуражки и перекладывал наган в карман брюк, Акинфьев хлопотал у буфета, позвякивая то бутылками, то стаканами.

– А я, брат, теперь горькую пью, – объявил он так, как сообщают о неожиданной и безнадежной болезни. – Потому стал фертоинг на рейде Фонтанки, втянулся в гавань и разоружил свой флотский мундир. Честь имею представиться – старший лейтенант Акинфьев, флаг-офицер у адмирала Крузенштерна[7 - Жаргонное выражение, обозначающее полную неприкаянность: бронзовая статуя Крузенштерна стоит на постаменте против Морского корпуса.]. На службу не хожу-с. Морячки вынесли мне вотум недоверия… Ба! Да ты при полном параде!

На плечах Грессера тускло золотились погоны с тремя серебряными кавторанговскими звездочками.

– Рискуешь, однако…

– Последний парад наступает.

– Перестань говорить загадками.

– Изволь.

– Только выпьем сначала. Иначе ни черта не пойму…

Грессер пригубил водку с одной лишь целью – чтобы согреться. Акинфьев ополовинил стакан и закусил престранно – занюхав спиртное щепотью мятной махорки.

– Сережа, «Аврора» вошла в Неву и взяла на прицел Шпиц и Зимний.

– И поделом.

– Голубчик, ты пей, да разумей. Во всем Питере нет сейчас войсковой части, равной по огневой мощи крейсеру. Ты представляешь, каких дров могут наломать братишки, взбаламученные комиссарами?

Акинфьев слегка задумался, приподняв бровь краем стакана.

– Четырнадцать шестидюймовок. Почти артполк. Это солидно.

– Сережа, ты всегда был прекрасным шахматистом… «Аврора» – ферзь, объявивший шах нашему и без того низложенному королю. Эту красную фигуру надобно убрать с доски. Убрать сегодня, нынче же!

– Как ты себе это мыслишь? – Акинфьев долил стаканы.

– Не пей пока, ради бога. Выслушай на ясную голову… Самый опасный противник ферзя – «слон», то бишь «офицер». Белый или черный, в зависимости от поля, на котором стоит «королева»…

– Перестань читать прописи! – рассердился Акинфьев. – Что ты задумал?

– «Ерш» получил торпеды?

– Да. Зарядили только носовые аппараты. В кормовой не стали…

– И прекрасно! И превосходно!

Грессер отставил стакан и заходил по комнате.

– Сережа, надо вывести «Ерш» и ударить по «Авроре» из носовых! И это должны сделать мы с тобой плюс твой инженер-механик. Кстати, кто у тебя мех?

Акинфьев плюхнулся в кресло-качалку и откинулся так, что на секунду исчез из глаз собеседника.

– Ники, пил я, а вздор несешь ты…

– Не волнуйся, Сереженька, не волнуйся… Выслушай. Я все продумал, все рассчитано по шагам и минутам. «Ерш» от «Авроры» разделяет меньше мили. Десять минут хода. Стрельба по неподвижной цели залповая. В залпе две торпеды. Дистанция кинжального удара – промаха не будет! «Аврора» ляжет поперек Невы, и вся шваль разбежится. Мы выиграем время. Потом придут верные войска, надежные корабли, и никаких революций. Кризис уляжется. Ты перестанешь сидеть на экваторе и снова вернешься на корабль, где раз и навсегда забудут про судкомы и про совдепы. Флот снова станет флотом, а не Центробалтом. И это сделаем мы: ты и я.

Акинфьев угрюмо молчал, раскачивался в кресле. Соображал… Грессер перешел на заговорщицкий тон:

– В принципе все не так сложно. Команда сейчас носится по Питеру и делает революцию. И черт с ней, матросней! Мы справимся втроем. Механик запустит движки. Ты станешь на мостике, я – к торпедным аппаратам. Стреляю по твоей команде. Потом погружаемся и реверс – полный назад. Впрочем, там широко, и можно развернуться: два мотора враздрай… Можно и не погружаться. Уйдем в надводном положении. При такой готовности, как у них, они даже не успеют открыть огонь из кормовых плутонгов.

Акинфьев, трезвея, бледнел. Он медленно вылез из качалки.

– Капитан второго ранга Грессер… В Морском корпусе меня не учили стрелять по своим кораблям.

У Грессера яростно задергалась щека, и он безнадежно пытался унять ее, прижав ладонью.

– Старший лейтенант Акинфьев! Меня тоже не учили стрелять по русским кораблям, и до сих пор я не мазал по немецким. Но зато кто-то научил русских матросов прекрасно стрелять по русским офицерам. В Кронштадте растерзали трех наших товарищей по выпуску. Я назову их: Садофьев, Агафонов, Извицкий. Они погибла ни за что! Только потому, что носили на плечах погоны, которые вы, Акинфьев, поспешили снять.

– Что-о? – взревел Акинфьев и из билибинского коробейника превратился в разбойного атамана. – Вон из моего дома! И чтоб духу твоего здесь не было!

Грессер вынул наган.

– Видит бог, – прошептал он трясущимися губами, – я не хотел этого… Я не хотел…

Почти не целясь – в упор – он выстрелил в бязевую рубаху, четырежды нажав «собачку». Тут же повернулся и вышел в прихожую, услышав только, как за спиной тяжело рухнул бывший однокашник и жалобно зазвенело столовое стекло да сама собой закачалась облегченная качалка…

Из дневника мичмана Демидова. Борт «Авроры»:

«Я вернулся на “Аврору” точно в срок – к ужину. Все были в сборе и уже рассаживались по своим местам. Коленька Красильников толкнул меня локтем в бок.

– Ты что сияешь, как барышня с мороза? Выпил?

– Самую малость, – поддержал я его заблуждение. – Перед ужином очень полезно для пищеварения.

Мне хотелось, чтобы меня побыстрее оставили одного и никто ни о чем не расспрашивал. На моих губах и в моих ладонях еще жила, билась Надин.

Едва был подан компот, лейтенант Эриксон поправил манжеты и объявил негромким глуховатым, совсем некомандирским голосом:

– Господа офицеры, я прошу всех ночевать сегодня на корабле. В городе неспокойно. Могут быть всякие неожиданности, а мы все отвечаем за крейсер. Тем более что последние события в Рижском заливе обязывают нас быть в предельно боеготовом состоянии.

К этому спичу все отнеслись с большим пониманием, без нарочитых, как обычно, нареканий на суровую корабельную жизнь. Да и то сказать: отирание заводской стенки отнюдь не шло ни в какое сравнение с тяготами походных будней. Упоминание об особой обстановке вокруг крейсера и призыв к боевой готовности грели кровь.

Эриксон закрыл за собой дверь командирской каюты. Младший механик лейтенант Буянов отправился в машину – готовить ее к ходовым испытаниям. Член судового комитета мичман Соколов ушел на очередное заседание. А мы все остались в салоне, который заменял нам кают-компанию, закрытую на ремонт. Одни читали, другие – мой сосед по каюте мичман Красильников и мичман Бук – играли в “трик-трак”. Уют большой и доброй семьи, огражденной от всех невзгод мира толстой клепаной сталью, воцарился в салоне “Авроры”. Я присел в кресло у полупортика правого борта со свежим номером “Морского сборника”, но сквозь страницы я видел рассыпанные по подушке волосы Надин и заново переживал восторг своего нечаянного счастья…

В десятом часу вечера через салон в каюту командира прошел невысокий матрос, никого не спросясь и не сняв бескозырку. Одет был, впрочем, по форме.

– Кто это? – спросил я Красильникова.