Работа для Бекки

– Что там? – поинтересовался Лес.

– Гидросамолет! Гуго, ты умеешь управлять гидросамолетом?

– Нет, сэр, не обучен.

– Это плохо. Я тоже не обучен… Будем надеяться, что пилот не поехал с остальными и остался в кабине. Но чтобы попасть туда, придется обойти бухту слева, там удобный спуск. А здесь – отвесная стена, мы просто разобьемся. На спуск уйдет еще минут пятнадцать.

Они ступили на прибрежный песок ровно через полчаса и с минуту переводили дыхание; потом достали оружие и бегом направились к стоящему неподалеку7 от берега самолету. Было неизвестно, есть кто-нибудь в самолете или нет, но это не имело значения – укрыться на берегу негде и приходилось двигаться в открытую. Впрочем, гидроплан не подавал никаких признаков жизни.

Напротив самолета, у самой кромки воды, они остановились, присели на корточки.

– Лес, ты останешься тут, – приказал Вепрь. – Будешь сторожить чемоданы, все равно толку от тебя нет… Гуго пойдет со мной.

Сказав это, Вепрь кинулся в воду. Огромный Гуго, не мешкая, устремился за ним – он знал: Вепрь не любит, когда подвергают сомнению его приказы.

Сначала было мелко, и они просто бежали, вздымая тучи брызг; потом стало глубже и пришлось плыть. Они приближались к самолету, но никто на нем по- прежнему не реагировал на них.

Подплыли очень осторожно, стараясь не плескать водой. Остановились, держась за поплавок на левом крыле. Люк был открыт, но никакого движения внутри не наблюдалось. Это казалось странным: если самолет покинули, то почему оставили люк открытым? А если внутри все же кто-то есть, то почему никак не отреагировал на перестрелку в лагуне? В том, что выстрелы были слышны и здесь, Вепрь не сомневался: он прекрасно знал, как хорошо разносятся звуки над водной гладью, к тому же в окружении скал, когда каждый выстрел усиливается троекратно. Глухой летчик? Очень сомнительно. Или ему было приказано ничего не предпринимать, что бы ни случилось там, в лагуне? Довольно странный приказ. И опять же – сомнительный.

Обменявшись с Гуго взглядами, Вепрь приложил к губам палец, дождался ответного кивка и только тогда подплыл к люку. Пистолет он держал над головой – на всякий случай. Взявшись за кромку входного проема, по грудь извлек себя из воды. Заглянул внутрь. Никого не увидел. Выбрался по пояс и заглянул глубже. Потом повернулся к Гуго, снова кивнул и одним движением забросил себя внутрь самолета. Пока Гуго в точности повторял его действия, Вепрь уже успел выяснить, в чем же была причина бездеятельности пилота, оставшегося на борту гидроплана. А причина была более чем банальна: пилот – худой, похожий на хиппи парень в очень маленьких круглых очках – мирно дремал, вытянувшись в кресле; в уши у него были вставлены синие шарики наушников, и довольно отчетливо было слышно, как надрывается в них некая экзальтированная рок-звезда. Вепрь понимающе покивал – с такой звуковой завесой пилот с легкостью мог пропустить и начало ядерной войны, не говоря уже о парочке каких-то там гранатометных залпов.

Ступая на цыпочках, стараясь не раскачивать самолет, Вепрь подошел к пилоту, воткнул ему в затылок дуло пистолета и сорвал наушники. Парень испуганно подскочил, но получил кулаком по очкам и рухнул обратно в кресло.

– Заводи свою этажерку, – приказал Вепрь. – Летим в Окленд. Гуго, я контролирую ситуацию, позаботься о Каттере и чемоданах.

Несколько минут спустя они уже были в воздухе. Гидроплан благополучно оставил позади остров и, никем не замеченный, двигался на юг, к берегу, где на перешейке меж двух гаваней раскинулся город Окленд.

На берегу расстались. Выделив Гуго приличные премиальные, Вепрь похлопал его по плечу и спровадил в город.

С Лесом они на прощание обнялись.

– Только не плачь, – на всякий случай предупредил Вепрь. – Слезы я не люблю. И целоваться мы тоже не будем!

Каттер усмехнулся.

– Ты уж извини, если я нарушил твои планы, – сказал он. – Да и дельце наше сложилось немного не так, как хотелось бы… Теперь нас будут искать, Вепрь. Мы сильно нашумели и слишком много народу положили, чтобы это прошло незамеченным. Вероятно, тебе опять придется срываться с насиженного места.

– Вероятно, да, – сказал Вепрь. – Но мне не привыкать. Терпеть не могу подолгу однообразия. Одно беспокоит: как объяснить все жене?

– Ничего, Славянка умная девушка, она поймет…

Но Вепрь не был в этом уверен так же твердо, как Лес. Поэтому к жилищу своему он подошел, обуреваемый самыми тяжелыми мыслями.

Войдя внутрь, сразу же прошел на кухню, где Славянка колдовала у плиты, прижав к пояснице руку и выпятив свой высокий живот. Она была на девятом месяце; они со дня на день ждали появления ребенка, и это усугубляло сложившуюся ситуацию. Услышав шаги, Славянка повернулась и критически осмотрела мужа. Покачала головой. Сказала, вздохнув:

– Только не говори, что ты украл миллион долларов и нам пора сматывать удочки, ладно?

Не в бровь, а в глаз. Вепрь поставил чемодан с деньгами на пол и развел руками.

– Нам надо поговорить, – заявил он.

– О чем?

– Помнишь, ты как-то сказала, что хотела бы рожать дома, в Сибири, а я за это назвал тебя дурой? Помнишь?

– Помню. Ну и что?

– Ты не поверишь! Только что я украл миллион долларов, и нам пора сматывать удочки!

Глава первая

Последнее воскресенье мая стало для Андрея тяжелым испытанием. Тот гнетущий, липкий страх, который он испытывал на протяжении последних недель, успел стать для него привычным и понятным, и он не предполагал, что столбик ртути в шкале этого страха найдет в себе силы подняться еще на одно деление. Это было невероятно, но это случилось – из хронического состояния страх вновь перешел в обостренную форму, в предкризисное состояние, вызывая тошноту и давящую пустоту в желудке.

Все это было связано с одним-единственным именем – Стэн. Оно ни на минуту не выходило у Андрея из головы, и он как-то подумал, что если бы имелись в природе единицы измерения страха, то наверняка они назывались бы «стэнами». «Впрочем, нет, – тут же отвечал он сам себе, с отвращением прислушиваясь к своему состоянию. – Скорее они назывались бы «андреями» и обозначались перекошенной от страха белобрысой физиономией в круглых очках с золотой оправой!»

Была в этом если и не вся истина, то большая ее часть. Андрей не считал себя трусом, да и не был им никогда, но если такой человек, как Стэн, ставит перед тобой условия в самой жесткой форме и ты изначально знаешь, что не сможешь эти условия выполнить, – тут есть над чем призадуматься. И трусливые мысли о бегстве из города уже не кажутся столь неприемлемыми, как раньше, – быстрее, без оглядки, куда угодно, лишь бы нашлось местечко, где Стэн ни за что не станет тебя искать. В деревушку, где два дома и полторы калеки; в таволган, с рюкзачком за плечами и карабином в руке, где все твои деньги абсолютно ничего не значат и где сытость желудка вечером зависит лишь от удачного выстрела утром! Но ты быстро понимаешь, что в деревушке на два дома толку от тебя будет немного, не выдюжишь ты долго в деревушке той; а таволган – он, дело понятное, чужаков не любит, да и видел ты его лишь с высоты пятидесяти метров, с вертолета, когда подраненный сохатый ломился сквозь заросли, напуганный шумом винтов, выстрелами и пулей в левой лопатке, а ты, трепеща от азарта, пытался удержать его в центре оптического прицела!

Вот и ты сейчас, Бубнов, что тот сохатый. Некуда тебе бежать. Нет у тебя, Бубнов, надежды ни на глухую деревушку, ни на таежные дебри, ни даже на арктическую метеостанцию (была у тебя и такая мысль, довольно жалкая, кстати), и остается тебе, Бубнов, надеяться только на собственный ум, скорее даже не на ум, а на резвость языка, чтобы наобещать Стэну золотые горы в самый короткий срок и чтобы он тебе поверил, и еще на то, что Стэн проявит снисхождение и сохранит тебе жизнь.

Жизнь, жизнь, только бы оставил жизнь! Ты ему все отдашь, Бубнов, все, что у тебя осталось, и будешь вкалывать на него без продыху, не разгибая спины; и ты, Бубнов, даже не будешь проявлять ложного мужества – кому оно нужно, мужество твое? – и ни слова не скажешь, даже если Стэн будет угрожать, что навредит каким-то образом Бекки и Пашке. Пусть говорит – слова ничего не значат. Главное – чтобы он оставил тебе жизнь. А потом, Бубнов, ты что-нибудь придумаешь…

Да, сегодня было последнее воскресенье мая, а завтра должен быть первый понедельник июня, и это означало для него – расплата. И что самое страшное – Стэн прекрасно знает, что он, Андрей, так и не смог выполнить его условия, и, должно быть, уже потирает руки, предвкушая предстоящую расплату.

Страшно. И тошно. И даже вдвойне тошно от того, что ты сам напросился к Стэну, приглашал его в баню, стегал его, волосатого, распаренным веником, поил его, ненасытного, хорошим пивом и отличной водкой. Чуть ли не обнимался с ним. И только хихикал, когда он подталкивал тебя локтем, раздирая жирными пальцами копченого кижуча, и подмигивал тебе, говоря: «Расскажи мне, Андрей, где ты умудрился такую бабу себе откопать? Колись, очкарик! Если бы я встретил ее раньше тебя, то ни за что бы не упустил…»

Да уж, он бы не упустил. Сколько их у него было, и где они все теперь? Не знаешь. И никто не знает. А если кто и знает, то молчит, и не вытянуть из него ни слова даже каленым железом, потому что каленое железо – это всего лишь боль, а Стэн – это еще и страх…

Но тогда, четыре месяца назад, ты об этом совершенно не думал. А думал только о выгоде, которая светит тебе, если затеянное дело пройдет, как рассчитано, и еще о том, какой авторитет завоюешь себе в этом случае. Ты даже стал представлять себе тогда, как откроются перед тобой двери тех домов, о которых ты раньше и мечтать не мог, как будут расшаркиваться перед тобой те многие, кто прежде смотрел на тебя свысока.

Дурак, на кой черт тебе нужно было все это? Да и Бекки, жена твоя, умница, не раз говорила: «А ты уверен в себе, Андрей? Может, не стоит связываться с этим человеком? Конечно, я его не знаю, но мне совсем не понравилось, как он с тобой разговаривал. Может, не надо иметь с ним дел?»

Не надо было. Но ты не слушал ее, умницу. Только смотрел, как на полную дуру, и убеждал, брызжа слюной во все стороны, что эта связь – светлое будущее для вашей семьи.

Вот тебе и светлое будущее. Вот тебе и сияющие перспективы, Бубнов Андрей Павлович, черт бы тебя подрал…

Трах! В сердцах Андрей смахнул со стола стакан, в котором на самом дне еще оставалось на мизинец дешевого портвейна. Пол в забегаловке, где Андрей в одиночестве сидел за круглым столиком, был покрыт потрескавшимся линолеумом без определенного рисунка, и стакан не разбился, лишь глухо стукнул, как деревяшка о деревяшку, а вот портвейн вылился, растекся кривой кляксой и стал похож на лужицу крови. От вида ее захотелось плакать. Да Андрей и заплакал бы, будь он один в этом зале, но сидели за соседним столиком еще несколько выпивших посетителей, да и официантка была тут настолько роскошной, что даже в таком состоянии не хотелось терять перед ней марку.

Впрочем, тьфу на нее, не о том ты думаешь, кобелина позорный. Не о бабах думать надобно и не о марке своей, от которой осталось одно воспоминание, кстати, а о том, как выпутаться из создавшейся ситуации. Значит так – ты скажешь ему уверенно: «Я все продумал, Стэн, все просто отлично. В ближайшие месяцы я могу гарантировать тебе в два раза больше обещанного первоначально!», и при этом тебя будет распирать бросающийся в глаза оптимизм. Ты будешь розовощекий и ясноглазый, и от тебя не будет вонять перегаром. Стэн не любит, когда на него воняют перегаром. Для него это лишний повод подозревать, что на самом деле ты думал вовсе не о делах, а заливал свою беспомощность дешевой бурдой в дешевой забегаловке, не в силах позволить себе что-нибудь получше.

– Тебе еще принести, Андрей?

Поначалу Андрей не воспринял это как вопрос – показалось просто, что жужжит над самым ухом какая-то назойливая муха, и захотелось даже отмахнуться от нее, чтобы не приставала, но спустя секунду он поднял – полупьяный взгляд и увидел прямо перед собой лицо роскошной официантки.

– Ты уронил свой стакан, Андрей. Принести еще вина?

Впрочем, вблизи, с расстояния всего сантиметров в тридцать, она уже не казалась такой роскошной. Поры на лице крупные, совсем не женские, на носу забиты пылью, отчего он казался весь в черную крапинку, и была официантка покрыта слоем блестящего пота. Помада на губах была наполовину съедена, что не прибавляло ей красоты. А вот лицо ее показалось почему-то ужасно знакомым. Но – где и когда?

Тяжело выдавив в щеку винную отрыжку и выпустив воздух в сторону, Андрей спросил, набычившись: