Татьяна

– Граф Каменский стал посмешищем всей армии. Собираясь дать генеральное сражение Бонапарту под Пултуском, для усиления корпуса Беннигсена он все дивизии направил к этому городу. В частях началась неразбериха. И тут наш боевой граф среди ночи вызвал к себе генерала Беннигсена и, как говорят, дал ему письменное распоряжение, в котором пожаловался на своё ранение и что вследствие этого он де ездить верхом и командовать армией не в состоянии. Его просили, уговаривали и умоляли Остерман, Беннигсен и граф Толстой. Всё тщетно. Приказав отступать в границы России, главнокомандующий удалился из армии. Буксгевден со своим корпусом поспешил в точности исполнить последний приказ фельдмаршала.

После этой тирады Михаила Дмитрий Акимович не знал, смеяться ли ему? Но счёл, что веселье теперь будет неуместно и, чтобы уйти от тяжёлого разговора, вдруг начал извиняться за то, что отправившись по служебным делам, обрёк гостя на скуку.

– Что вы, Дмитрий Акимович. Я вовсе не скучал. У вас замечательная библиотека и я нашёл в ней много интересного для себя. Познакомился с Шарлем Монтескьё. И скажу, вот кого надо непременно читать нашим провинциальным доморощенным философам.

– Ах, многие знания усугубляют скорбь. А что, Мишель, не отправиться ли нам на охоту? Завтра же велю почистить собак, а нам с вами, как принято у настоящих охотников, прикажу истопить баню. Перед выездом следует хорошенько попариться.

– Благодарю вас, Дмитрий Акимович, но простите за каламбур, я не большой охотник охотиться.

При этих словах в библиотеку вошла Мария Павловна.

– Митя, – обратилась она к мужу, – не наскучил ли ты гостю своими разговорами? Извините меня за вторжение в вашу мужскую беседу, но я зашла сообщить вам, что мы приглашены завтра в Большую Чернь на бал-маскарад. Я купила три билета.

– Спасибо, Мари, выручила! А то я не знал, чем занять гостя. Предлагал выехать на охоту, но он отказался.

Когда Дмитрий Акимович, Мария Павловна и Михаил, миновав тенистую аллею, въехали на парадный двор черненской усадьбы, там уже стояли десятка полтора различных экипажей, а у коновязи несколько осёдланных лошадей. Все окна первого этажа, и оконца бельведера, ярко светились. В портике, у входных дверей стояли два лакея. Ещё двое встречали гостей у входа из вестибюля в зал, где горели сотни свечей в хрустальных люстрах и настенных канделябрах, источая запах воска. Поскольку гости являлись в масках, при входе их не объявляли. Поручик Фонвизин сразу обратил на себя внимание дам, сидящих вдоль колонн. Возможно, они терялись в догадках: настоящий ли это поручик или ряженый?

В зале было многолюдно: всё смешалось – мундиры, фраки, ленты и ордена, расхаживали «грузины», «черкесы», «армяне», «придворные» и «лакеи». В длиннополых кафтанах – «купцы» и «лавочники». Всюду маски, маски и маски.

Домашний оркестр исполнял полонез. Торжественное шествие в танце возглавляли хозяева усадьбы в масках, супруги Плещеевы. Чтобы не нарушать традицию, по которой в полонезе должны принимать участие все присутствующие на бале, поручик Фонвизин, не колеблясь, пригласил на танец одну из девиц, стоящей с мамашей у ближней колонны. На ней была маска кошечки, и он не мог определить, хороша ли или дурна его партнёрша. Во всяком случае, по тому, как изящно движется, как легко и нежно дотрагивается кончиками пальцев его руки, он заключил, что она весьма юная особа.

Вторым танцем оркестр предложил вальс. Чета Апухтиных присоединилась к танцующим, а поручик Фонвизин, не торопясь, прошёлся вдоль ломберных столиков, за которыми пожилые гости уже раскладывали карты. Подле одного он задержался, наблюдая за игрой. Когда до него донеслись звуки кадрили, он оставил ломберный столик и приблизился к колонне, намереваясь любоваться танцем, который, допуская некоторые вольности, обещал, возможно, нечто неожиданное. Он увидел, как пары связывают друг друга носовыми платками. «Куда же на сей раз дамы поведут своих кавалеров?» – подумал он. И в этот момент все взоры в зале обратились на входную дверь. Обе створки распахнулись, и в проёме показалась печка.

Если бы не две ноги внизу, её можно было бы принять за настоящую печь, так искусно она была сделана. Даже разрисована под изразцы. Спереди вырезана топка, сзади – отдушник. На уровне печурок бросалась в глаза крупная надпись: «Не открывайте печку, в ней угар». Не обращая внимания на танцующих, «печка» прошествовала в зал. Раздался гомон и смех. Оркестр смолк, танец прервался. Надпись на «печке» разжигала любопытство и провоцировала многих на то, чтобы заглянуть внутрь. Гости столпились. Шум в зале нарастал. Самыми любопытными оказались дамы. Две «бабочки»: синяя и белая приблизившись к «печке» одновременно заглянули в прорези, и тут же резко отшатнулись.

– Ой, фу, какая гадость!

Они убежали подальше, закрыв ладонями маски, и спрятались за колоннами. Интрига в публике возросла. К «печке» подошёл дородный «купец» и, заглянув в топку, сказал:

– Фу ты, дьявол. Он же голый!

– Как голый? – спросил кто-то из толпы.

– Натурально голый, – ответил «купец». А из печки раздался громогласный мефистофелевский хохот. Ещё двое мужчин поинтересовались содержимым «печки» и отошли озадаченные.

– Ну, что там? Что видно-то?

– Голая задница, – ответил один из них.

– А вы? Что вы молчите? – спрашивали нетерпеливо второго. Он помотал головой и, посмотрев по сторонам, изрёк:

– Такое, что и сказать срам…

Толпа неистово загудела:

– Что же это! Безобразие! Где наш уважаемый Александр Алексеевич? Будьте любезны, примите меры, пожалуйста!

Из толпы, наконец, вышел сам хозяин усадьбы Плещеев и сказал строго, обращаясь к «печке»:

– Сергей Семёнович, покуражились вы на славу, и довольно. Извольте покинуть зал.

И тогда кто-то мстительно крикнул из толпы:

– А-а! Так это господин Ржевский! Опять отличиться изволили-с.

– Выдворить его! – раздались голоса.

– Это не по правилам, – сказала «печка», – я в маске, что же вам ещё угодно, господа?

– Нам угодно, чтобы вы нас покинули, – сказал ещё строже Плещеев.

– И не подумаю, – ответила «печка».

Толпа заревела, к «печке» потянулись многочисленные руки и стали толкать её к выходу.

После удаления смутьяна, все мало-помалу успокоились, и оркестр заиграл мазурку.

Через три дня Михаил Фонвизин уехал из Богородицкого. Путь ему предстоял долгий, до самого Петербурга, где ожидало его продолжение службы в Измайловском полку. Во всё время долгого путешествия его занимала одна и та же мысль. Он думал о создании кружка молодых офицеров, близких ему по возрасту, для совместного изучения военного дела, дабы усовершенствуясь в этом деле быть более полезным отечеству. Размышляя о чувствующемся, казалось, даже в воздухе ощущении военной грозы, он сожалел о том, что не получил надлежащего военного образования, постигая науку воевать в боях с врагом. А чтобы бить врага умело, надо учиться военному искусству. Он же, получив домашнее образование, был направлен в Петербург, в Главное немецкое народное училище при церкви Святого Петра для подготовки учителей немецких училищ, так называемое «Петришуле». Память услужливо нарисовала ему здание школы на Невской перспективе. И замечательные печи в нём. Огромные, облицованные изразцами, покрытыми белой глазурью с синими разводами. При воспоминании об этих печах сентябрьский весьма прохладный воздух как будто потеплел. Он вспомнил многих своих соучеников, прежде всего ближайшего друга Матвея Муромцева, а также директора Иоганна Готлиба Вейссе. «Надо бы навестить старика», – подумал Михаил. А потом был благородный пансион при Московском университете, который давал сугубо светское воспитание. И позже лекции в Московском университете тоже отстояли далеко от военной тематики..

Глава пятая

В том самом августе, когда поручик Михаил Фонвизин сибаритствовал в имении Апухтиных, в старушке Европе произошло чрезвычайное событие – Британские корабли атаковали Копенгаген. Бомбардировав город в течение недели, англичане пленили весь датский военный флот и увели его. От бомбёжки сгорела половина датской столицы, верфи и морской арсенал. Две тысячи жителей погибли в огне. Таким варварским способом крупнейшая морская держава наказала Датское королевство всего лишь за его намерение присоединится к наполеоновской континентальной блокаде.

Ярость Наполеона, узнавшего о датской трагедии, была неописуема ни в каких выражениях. Он немедленно объявил Англии континентальную блокаду. Вскоре Александр 1-й получил от него письмо, в котором ярко просвечивает гнев и решимость: «Ваше величество прочли речи, говорённые в английском парламенте, и решение продолжать войну до последней крайности. Только посредством великих и обширных средств можем мы достигнуть мира и утвердить нашу систему. Увеличивайте и усиливайте вашу армию. Вы получите от меня всю помощь, какую я только в состоянии вам дать. У меня нет никакого чувства зависти к России; напротив, я желаю её славы, благоденствия, распространения. Вашему величеству угодно ли выслушать совет от человека, преданного вам нежно и искренне. Вам нужно удалить шведов от своей столицы; вы должны с этой стороны распространить свои границы как можно дальше. Я готов помочь вам в этом всеми моими средствами».