1,618 жизни

Сейчас здесь было почти темно, в траве перекликались сверчки, вдоль холмов куда-то прошел Ветер, Волшебника не заметивший, оттуда пахнуло полынью и теплой рассыпчатой глиной, внезапно зацокала и так же внезапно замолчала цикада.

– Это правда! – вдруг услышал Волшебник от деревьев справа, и кто-то назвал его по имени, которым он сам уже почти перестал себя называть. – Так это правда, что говорят…

Волшебник присмотрелся: «Ну ладно старик Трушин, но этот? Меня видит… А я-то его сколько не видел!?» – промелькнуло у него в голове и, сделав шаг, он спросил:

– Юра? Юрка, Пономаренко?

– Так это правда… – со странным удивлением и даже надеждой снова проговорил Понамаренко, – то, что говорят?

– Что говорят, кто говорит? – снова спросил Волшебник и улыбнулся, ему стало чертовски приятно вдруг увидеть друга детства и одноклассника Юрку!

Сколько вместе они бродили вдоль моря, лазали по деревьям, мечтали и орали, купаясь у пирса! А потом как-то всё разошлось по разным колеям. Юрка поступил, уехал, стал почти стёршимся воспоминанием – просто частью детства. Они не виделись, наверное, лет пятнадцать. Да и Волшебник стал другим, и вот, здесь, почти ночью, в этом июле…

– Сколько не виделись?!

– Давно! – встрепенулся Юрка и опять, как заклинание произнёс: – Так значит – правда?

– Да ты что заладил? Что правда-то!? – весело спросил Волшебник.

– Ну… Люди про тебе говорят, некоторые…

– Да что…

– Что ты не совсем простой! – перебил, как в детстве, Юрка, но было видно, что это далось ему труднее, чем пятнадцать лет назад.

Волшебник не ответил, да Юрка и не ждал ответа. Словно переступив черту, он вдруг быстро заговорил:

– Я же как уехал, здесь появлялся только раза два, у матери, а потом она сама к нам ездила. Я женился же… Ты не куришь? Я тоже – бросил. А когда приезжал, тебя не заставал. Ты куда уезжал?

– Да так, – ответил Волшебник, – везде был. Недолго…

– А потом встреча выпускников была, кто в столице живёт, мы там и встретились, нас там человек десять! И кто-то старые фотографии школьные принёс, мы всех вспомнили, а тебя нет… А потом жена ушла! Я фирму потерял! Что о голове говорить! Я сюда к матери приехал, нигде места нет! Просто ушла, без объяснений! Господи, я люблю её так! Не могу!… – вдруг снова сник Юрка.

Волшебник молчал, а Юрка придвинулся ближе, несвеже дохнул в лицо и зашептал:

– Помнишь дуру Букову? Она мне на набережной сказала, чтобы я к тебе шёл, только ты поможешь. Поможешь же, правду ж говорят? – снова с собачей надеждой спросил Юрка.

Марину Букову Волшебник прекрасно помнил, и дурой она не была, но в классе была двоечницей, считалась самой странной, толстой, осталась старой девой и упрямо видела Волшебника. Всегда. И всегда здоровалась. И он с ней раскланивался, когда заставал ее у моря поутру, где она в любую погоду гуляла с таксами. Поклон она принимала как должное, словно всегда, с первого класса, знала, что он именно так и должен здороваться.

Волшебник почесал переносицу. С минуту пристально осмотрев Юрку, его майку с какой-то аляповатой надписью, вынул из кармана свою напоминающую портсигар коробочку, раскрыл, достал пушинку любви и пустил в воздух. Искрясь, она полетела на разом смолкшего и втянувшего голову Юрку и коснулась его лица. Потом, словно раздумывая, облетела, присела на плечо, но поднялась, коснулась волос и вдруг, отлетев, словно её сдуло, погасла между ветками. Волшебник вынул ещё одну пушинку, но она даже не полетела в Юркину сторону, а зависнув между листвой, почти сразу потерялась в звездных бликах.

– Так правда!… – выдохнул Юрка, – это правда…

– Нет, – вдруг ответил Волшебник, в горле у него собралась горечь, он сглотнул и ещё раз повторил слегка дрогнувшим голосом. – Нет.

Юрка с мгновение смотрел на него, потом словно сквозь него, а потом вздрогнув, удивленно заозирался, развернулся и пошел. За ним, от кроны к кроне, не приближаясь, поплыла, едва посвёркивая, пушинка любви.

Волшебник остался стоять.

«Как, как я могу помочь тебе, если сам себе ты помочь не хочешь!? – думалось ему, – Старый Трушин влюблен в свою умершую жену! А этот живую не любит. Ему нужно буквально ей как вещью – владеть. Как помочь, если к нему не пристает, даже не подлетает любовь. Что там с ним произошло в столице? Он же просто хочет иметь!»

И вдруг, резко, как через микроскоп, Волшебник увидел: тысячи, тысячи хотят просто иметь. Вещи, жен, детей, статус… И редкие из этих тысяч сами отдают себе отчет, сами понимают, зачем им это имение. Хотят по инерции – много тысячелетий так было заведено: любовь, жена-муж, дети, дом, всякие штуки в нём, сейчас машины, раньше лошади… И ещё страшней – от этого непонимания, от этой инертности, один шаг остался до полного отторжения такого понятия как любовь. Шаг до страсти иметь, потреблять не просто все вокруг – этот шаг давно уже сделан – шаг до необходимости потреблять друг друга.

Почему никто из поселка не ходил в этот сад?! А потому что, хоть и был он удивительно, удивительно прекрасен, им нельзя было владеть.

В воздухе, среди разнотравья, почудился запах папиросного дыма, что распространял вокруг себя Одиночество. Волшебник развернулся и торопливо пошел мимо стволов.

– Оставь, нет, нет и всё! Какие ещё объяснения?! Почему? Скажи, почему я должен их давать, хоть бы и тебе? Да вообще, хоть кому?! – услышал он вдруг за кустами. Осторожно приблизившись, отогнул ветку. На крошечной прогалине в монументальном кресле сидел маленький сморщенный человечек. Его усыхающее лицо болезненно кривилось, роскошный желтый халат казался слишком большим, колпак с великолепной кистью наехал на уши.

– Но мы же обещали… – несколько беспомощно отвечал кто-то светящийся, облокачиваясь спиной на недрогнувшие листья.

– Обещали… Да, обещали. Но сходишь один! В конце концов! В чем дело?!

– Но как же… Как – один?! – почти с отчаянием проговорил его собеседник, отрывая от листьев свою переливающуюся серебром фигуру и нервно хватаясь тонкой рукой за бледно-голубой, почти белый атласный бант на шее. – Ну нас же все ждут, нас все ждут, нас ждут двоих, вместе! Нас ждали давно! И теперь…

– А теперь ты идешь сам, – упрямо проговорил сморщенный человечек. – Что ты так расстроился? Ну не хочешь идти один, сошлись на тучи, ты же Лунный Свет.

Лунный Свет отвел в сторону свое удлинённое лицо, всплеснул руками и воскликнул:

– Какие тучи?! Да что стряслось?

– Я себя плохо чувствую, – ответил человечек и глубже забрался в свой халат.

– И что? Я тоже плохо тебя чувствую, и…

– Вот, – уже не упрямо и тихо ответил человечек. – Вот! – повысил он голос и патетически воздел палец, – Какой смысл Лунному Свету приходить вместе с Цветочным Запахом, если Цветочного Запаха никто толком не чувствует?

Лунный Свет наконец развязал бант, тот стек с его шеи и засветился на земле. А Цветочный Запах продолжал:

– Видишь, видишь, на что я стал похож? Как стручок! Меня почти нет, а всё сорванец этот, Июль! Никакого сладу, он высушил всё! Из-за него воздух, как пересушенный корж, рас-сы-па-ет-ся! И что? Меня нет! Я тону в собственном халате, куда мне идти, кому показаться?! Я такой, в такую ночь, которой так давно ждет всё!

– Но что же делать?! Ведь море, степи, города, горы… Звезды ткали занавес… Что же делать?!

– Что делать… – обреченно повторил Цветочный Запах, опустив лицо. Затем, помолчав, поднял глаза, почти скрытые колпаком, и тихо сказал: – Роса…

– Что – роса? – механически спросил Лунный Свет и тут же воскликнул: – Нет! И так энергично взмахнул рукой, что всколыхнул серебром ветку над головой.

– Но, друг мой, для дела, – с подозрительным энтузиазмом быстро проговорил Запах. – Две-три рюмки могут вернуть мне бодрость! Ты знаешь…

– Нет! Мы же говорили!

– Но нас ждут. Нас ждали столько времени, и эти надежды мы не оправдаем?

– Но как же так?! – явно сдаваясь, ломая руки, воскликнул Лунный Свет. – Да и где достать сейчас росы? Жара дикая…

Сказав это, он заходил из стороны в сторону, прокручивая серебряное кольцо на длинном пальце.

– Волшебник, – невозмутимо ответил Цветочный Запах. – У него всегда имеется. По крайней мере, мне он никогда не отказывал…