Оливковое дерево

– Гражданка! – окликнул милиционер. – Отойдите от автомобиля!

– Я ж жена его.

– Не положено! – буркнул лейтенант.

– Погоди, не бойся. Сейчас все разузнаю, – шепнула она Шакиру и побежала в правление.

Проскочила мимо вертихвостки-секретарши и прямиком в кабинет предколхоза. Гараев Калимулла – известен в округе, как строгий и скупой человек. За глаза односельчане его называли хужа[20 - Перевод тат. разг. – хозяин.] и прозвище он своё оправдывал. Мимо него и муха не пролетит. Всё про всех знает, везде свой большой нос суёт. По всему селу у него «свои люди»: следят, примечают, чуть что – бегут с докладом в правление.

Слаб до чужого добра. Ежели приметит дощечку – сразу себе прикарманит – в хозяйстве всякая вещь сгодится. А коли на своём дворе чужую курицу поймает, то прямиком в суп, чтобы не повадно было!

А до баб до чего охотлив – спасу нет! Бывает, приедет на поле и стоит, смотрит как женщины свёклу пропалывают, да, подлец, приговаривает:

– Хорошо, хорошо. Славно, ох, как славно, – а сам бороду свою наглаживает и высматривает, у кого подол повыше задрался.

На селе разные толки про него ходят: говорят, что сын Газизы тоже его грех. Гараев её, молоденькую, сманил и обманул, а как живот появился – был таков. Лиза слухи не собирала, у неё свои счёты с хужой были. С первых дней невзлюбил он пришлую. Не нравилось ему, как вольготно она живёт в его родном ауле. Где это видано, чтобы татарин привёл к себе в дом чувашку – мало ему баб на селе?! Ладно, если бы тихонько жил себе, да нет же! Женился на ней и дочку растит. Позор какой! Слово дал, что со свету сживёт проклятую. И повод всегда находился.

– Калимулла Сахапович! – ворвалась Лиза в кабинет без стука. – Это ж по какому такому праву человека за решётку сажаешь?

– Тебя кто сюда впустил? – сверкнул злобно глазами предколхоз.

– Сама себя впустила, – не растерялась женщина.

– Ну ладно, садись, – успокоившись, указал ей на стул. – Расскажи, вот, товарищу Привольному, как довела супруга до жизни такой.

– И расскажу. Вы, гражданин-милиционер, его не слушайте. Он вам наговорит тут всякого, – покосилась Лиза в сторону Калимуллы. – А муж мой – хороший человек, выпивает – да, за кем нет греха? Но чужого не возьмёт, – снова бросила косой взгляд на председателя, тот лишь поёжился. – Добрый – всем помогает. Ударник труда.

– Тоже мне ударник! – перебил Калимулла. – Пьяница и тунеядец, а вот эта вот, – ткнул пальцем в Лизу, – во всём ему потакает.

– Так, довольно, граждане, – заговорил участковый. – Это все – эмоции, а закон интересует лишь сухие факты: напился, подрался. Здесь отвечать надо.

– Правильно! – ликовал Гараев.

– Разобрать это дело на товарищеском суде. Потому как, он звено коллектива и вы, товарищ Гараев, должны отвечать за него, равно как и за всех других, – милиционер посмотрел на покрасневшего председателя.

– Конечно-конечно, разберёмся, товарищ старший лейтенант! Сегодня же вечером устроим ему такой разбор полётов, чтобы никому не повадно было! Вы меня знаете, – погрозил он в окно кулаком.

– Знаю, – сухо ответил милиционер и покинул кабинет.

Лиза не стала дожидаться, пока председатель её прогонит, и тоже пошла прочь. На улице она догнала старлея.

– Куда вы его?

– В вытрезвитель на станции. Полежит до вечера, не беспокойтесь, привезём на товарищеский суд вовремя, – с этими словами он сел в УАЗик и уехал.

Лиза помахала вслед машине, утёрла слезу краешком платка и поплелась на ферму. По пути на работу она прошла мимо клуба, где уже висела только что выпущенная молния (ещё виднелись следы свежей краски). «Позор пьянству и тунеядству! В 19:00, в здании сельского Дома культуры, состоится слушание товарищеского суда над гражданином Ибрагимовым…» – кричала надпись на афише.

Дома старуха что-то старательно выводила арабской вязью на клочке бумаги, а девочка наблюдала за ней чуть дыша.

– Вот, Зайтуна, кызым, это обереги – молитвы такие, – объясняла она внучке. – Пускай стращают и говорят, что Бога нет, а ты их не слушай. В одно ухо пусть влетает, а с другого вылетает. Аллах, он всё ведает, – пожилая женщина многозначительно подняла указательный палец вверх и застыла.

– Алла, – пролепетала Зайтуна, протягивая за бабкой пальчик вверх.

– Молодец! – одобрительно кивнула ей бабушка. – Ты у меня всё понимаешь, пусть мало говоришь. Никого не слушай, только меня. Вот они сломали мечеть, склад из неё сделали. В той мечети твой дед и прадед служили верой и правдой. А теперь на тебе – нельзя! А народу, где молиться, у кого просить? На знамя красное? – вопросительно посмотрела она на ребёнка, та лишь молча потупила глаза.

– Наш народ привык молиться. Мы не можем без этого. Вот и идут они теперь, украдкой ко мне. Сами-то читать Коран не умеют, молиться разучились, да и нельзя вслух. Я и пишу им «дога»[21 - Перевод тат. – молитва.]. Чтобы дома мир да лад был, шамаиль на стену повесить надобно, – она показала крючковатым пальцем на картину, – от порчи и сглазу своя дога, на удачу – своя.

Девочка внимательно слушала и следила глазами, не упуская из виду ничего, на что указывала старуха.

– Смотри, – продолжала бабушка, – это чулпы, – она потрясла своей, чёрной с проседью косой, а на кончике звонко зазвенели монетки и металлические треугольники, привязанные к ней разноцветными лентами. Баба взяла один и ловким движением открыла его. Зайтуна от удивления раскрыла рот – внутри лежала крохотная бумажка.

– Здесь тоже дога, – пояснила бабка. – А это изю, – развернула она хлопковую ткань и подняла кончиками пальцев красивый нагрудник, расшитый блестящими медными монетами, немного тряхнула, отчего он тихонько звякнул, и приложила на грудь. – Вот так, его носят на груди, поверх платья. Такой будешь носить и никакой дурной глаз не страшен.

Зайтуна потянулась к нагруднику, но бабка успела спрятать всё обратно в платок.

– Подрастёшь, всё тебе отдам. А пока вот что: есть у меня дога и для твоей мамы, – с этими словами она протянула тёмный холщовый треугольник внучке. – Подложи его ей под подушку, когда будете спать ложиться. Не станет мамки твоей, будем жить втроём.

Сегодня на ферме все работали быстрее, чем обычно: людям не терпелось поскорее управиться с делами и пойти в клуб, на суд. Посёлок был маленький, концерты случались редко, разве что раз в год на Сабантуй. Поэтому товарищеский суд над вулканизаторщиком Шакиром Ибрагимовым – был настоящим событием для деревни.

«Ты смотри, как бегают, – удивлялась про себя Лиза. – Как же народ чужому горю радуется».

– Давайте, девки, поживее! – подбадривал бригадир смены Кочубеев. – Опоздаем же!

– Не боись, Кочубей, без нас не начнут, – ухмыльнулась доярка Асия.

– Это верно, – согласился бригадир, – без Лизы никак нельзя.

Когда, в полседьмого, они подходили к зданию клуба, народ уже толпился у парадного: мужики курили папиросы, а бабы сплетничали. У Лизы горело лицо – стыд-то какой! Ей казалось, что все взгляды устремлены на неё и разговоры – все о ней. Вот подъехал УАЗик, два милиционера под руки завели Шакира и народ повалил вслед за ними.

За столом, покрытой красной скатертью, восседали председатель Гараев, старший лейтенант Привольный и бригадир Кочубеев. За их спинами нависало огромное знамя с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», чуть ниже рукописный, наспех начертанный красной краской: «Долой пьянство и тунеядство!»

Отдельно от всех, перед зрителями сидел, понурив голову, Шакир. Лиза смотрела на него из первых рядов. Председатель громко откашлялся и начал:

– Товарищи! Мы с вами собрались сегодня, чтобы рассмотреть дело о систематическом пьянстве и нарушении трудовой дисциплины вулканизаторщика колхоза «Путь Ильича» Ибрагимова Шакира. Наш колхоз – передовик Октябрьского района. Неужели мы с вами позволим таким пьяницам и тунеядцам как Шакир, позорить его?!

– Нет! – послышалось тут и там.

– Наш район был дважды удостоен переходящего Красного знамени обкома КПСС, Совета Министров ТАССР и областного совета профсоюзов. В этом есть и наша заслуга! Общими силами и честным трудом завоёвана эта победа. Так неужели же мы позволим отдельным единоличникам топтать наше честное имя в грязи?

– Не позволим! – выкрикивали на местах. – Гнать его из партии, с колхоза…

– Долой! Позор! – гудел народ.

– Тише товарищи! – призывал к спокойствию милиционер. – Так вы делу не поможете.

– Давайте же дадим слово гражданину Ибрагимову.

– Нечего мне сказать, – тихо ответил Шакир. – Виноват, делайте со мной что хотите.