Ада

Открыла глаза, снова улыбаясь зеркалу, и только глаза ее не улыбались, отметила про себя. Актерское мастерство не могло научить ее быть счастливой, когда внутри все рвется от боли, не могло принести покой сжавшемуся от страха внутреннему ребенку, но, разумеется, помогало притвориться, что она счастлива и спокойна. Деловито, спокойно, она начала наполнять ванную теплой водой, добавила бархатисто пахнущей пены, разделась, кинув на себя в зеркало торжествующий взгляд. Все же ее красота служила утешением. Можно любоваться собой, не на экране, не на фотографиях, не на рекламных плакатах, а вот так, в одиночестве, отмечая все достоинства, закрывая глаза на недостатки. Она плохо спала, плохо ела, старела, разумеется, но сейчас ее широко расширенные глаза, раскрасневшиеся от злости щеки – это было красиво. Провела руками по бокам, по похудевшим бедрам, нужно будет подумать о рационе, нельзя так худеть. В прошлом веке, она отчего-то помнила, женщины убивали себя, худея чуть ли не до костей, но войны и потрясения прервали эту пагубную практику, в моде снова была плоть, а не болезненность, и ей следовало немного поправиться, а так она все еще оставалась прекрасно сложенной молодой женщиной.

Словно дарохранительницу, погрузила себя в воду, мягко пахнущую воду, бедра, ноги, спину, блаженно потянулась. Ванная была переполнена зеркалами, иногда это угнетало, когда хотелось спрятаться от самой себя, но чаще всего – бодрило. И теперь, смотрела то на свое отражение, то на выступающие из воды гладкие колени, чувствуя, словно вернулась домой, к самой сути себя, сути вещей, и никто не был ей нужен.

Повязка на руке только мешала, и она осторожно сняла бинт, пусть останется шрам, пусть, на память, пусть у нее будет что-то свое, личное, пусть этот вечер останется навсегда выгравированным на ее коже, и она уже представила, как спустя время будет касаться тонкой белой полоски на предплечье и вспоминать, и улыбаться тайной улыбкой, о которой ее станут спрашивать репортеры, которую будут пытаться разгадать зрители – и никто-никто не узнает, что на самом деле, это память о сказке, которую она сочинила для себя этой ночью.

Ее мысли ушли далеко-далеко от оставшегося в спальне мужчины, который, как она думала, тяжело переживает их ссору. Он был виноват перед ней – вот пусть и почувствует это получше.      Она же расслабилась, закрыла глаза – актриса, идеально разыгравшая скандал, чтобы он больше не трогал ее, больше не гладил по голове, а главное, не говорил ей глупостей. А Герман Бельке все правильно понял – она отчего-то была абсолютно в этом уверена – никто не мог ввести его в заблуждение. С таким человеком рядом можно ничего не бояться, и ей стало так стыдно, что она не знала раньше, о том, как близко к сердцу он принимает жизни и здоровье граждан страны. Иначе быть не могло – нельзя броситься к человеку, прикрыть его собой, если не принимаешь близко к сердцу его судьбу. Сладко-сладко внутри сквозила мысль о том, что, может быть, будь на ее месте кто-то другой, он бы не повел себя так, но это и не имело особенного значения.

Спустя время, выбираясь из ванной, кутаясь в широкое, мягкое – и как это Норе удавалось превращать обычные жесткие полотенца в такую прелесть? – она вдруг подумала о Диме, от которого не слышала ни звука. Сколько она провалялась в ванной, она не знала – но вода успела остыть, и он уже давно должен был как-то проявить себя. Поскрестись в дверь, как нашкодивший щенок, она презрительно улыбнулась, скорее всего. Или постучать, как разъяренный мужчина, что маловероятно, конечно. Но не было ничего. Ни звука.

«Он меня бросил», – вдруг поняла она, неторопливо вытирая волосы полотенцем. – «После того, что произошло, он обязан был меня бросить».

Это было бы так логично, так естественно. Сколько еще он может терпеть? Он ушел – и она выйдет сейчас из ванной и увидит пустую комнату, разоренную, разворошенную – и ни одного его пиджака в прихожей, ни одной его рубашки, ничего. Квартира будет смотреться сиротой без мужчины, опрокинутая, изнасилованная. Он ушел, бросил, подумала, выдыхая и чувствуя облегчение пополам с какой-то непонятной тоской. Опять все вышло так, но хотя бы никто не умер на этот раз, хотя бы… Ада вышла из ванной, накинув все тот же светлый пестрый халатик, уже готовая заплакать от жалости к своей не сложившейся счастливой жизни, хотя его уход и стал бы для нее облегчением. Вышла – и застыла в проеме двери, держась за косяк и глядя на кровать.

Он спал. Как младенец, подложив руку под щеку, спал прямо в одежде на ее половине кровати. Спал и тревожно хмурился во сне. Спал…

Она ощутила, как внутри что-то оборвалось, надежда или что? Совесть?

Ада чувствовала себя обманутой, словно он что-то ей обещал, она чувствовала себя бессильной, она чувствовала презрение. И подумала – «я сама его брошу». Еще чуть-чуть, еще только один эпизод, чтобы решиться наверняка, и все будет кончено, и плевать, что она опять выйдет виноватой. В горле застрял ком. Она тряхнула головой, понимая, что скорее умрет, чем позволит ему еще раз дотронуться до своих волос, и пошла на кухню варить кофе. Ложиться уже не имело смысла – небо на востоке начинало светлеть, не говоря уж о том, что спать ей совсем не хотелось.

Она выпила кофе, привела себя в порядок, накрасилась, оделась, рассмотрела себя в зеркале – достаточно ли хорошо замаскированы следы усталости? – накинула пальто, подхватила сумочку и телефон, и ушла из дома. Так тихо, так быстро, он даже не проснулся.

***

Идти некуда – завтракать в кафе одной слишком тоскливо, а друзей у нее практически не было. Вероятно, это было совсем уж глупостью выходить одной в такое тревожное время. Но утром она чувствовала себя в безопасности, может быть, потому что основные кошмары ее жизни происходили по ночам. Она шла по мокрому, еще в снегу тротуару, глухо цокая каблуками, и вдыхая мягкий утренний воздух – очевидно, сегодня должен был родиться теплый день – подогретый вчерашним взрывом. Она задумалась об этом, ощутив, что ей кажется, что взрыв прогремел три миллиона лет назад… ну то есть очень-очень давно. Она шла, бесцельно, спокойно, не чувствуя холода и недостатка сигарет, оглядывая высокие, серые в утреннем свете здания города, выстроенного в одном цвете, гармоничного, идеального.

Новая Столица была построена уже после ее рождения, на месте одного из старых европейских городов. И кто теперь закончит придание единства облику страны, кто доделает перестройку старых городов, начатую Горецким? Идея безумная, расточительная, смелая – создать города в одном стиле, в одной геометрической правильности, соединить их прямыми ровными дорогами, соткать стеклянно-хромированную паутину, победить трущобы, антисанитарию, грязь, перенаселенность одних районов и запустение других, победить безработицу. Идея гениальная. Когда поднялся визг и вопль – она этого уже почти не помнила – об истреблении памятников и исторического облика, Первый Президент, тогда еще живой и энергичный, резонно ответил, что между культурой и комфортом людей, он выберет людей. Культура в головах, прошлое в головах, уверенно говорил он, а не в груде камней, которые давно пора сравнять с землей. Если бы ОЕ обладала большей территорией или меньшим населением, можно было бы подумать о сохранении этих резерваций. И что-то такое дальше. Ада не оценивала это критически. Вообще не оценивала. Ее собственный город начали перестраивать, когда ей было десять, а закончили, когда она уже оттуда уехала. Она не спорила – просто шла по Столице, залитой светом утреннего ласкового солнца, которое пока никто не брался переделывать, чувствуя как холодеют щеки и зная, что от ходьбы и улыбки, на них выступит прелестный румянец, который очень порадовал бы Арфова.

При этой мысли она огляделась и поняла, что сама не заметила как дошла до его офиса. Было это не так уж плохо – там ее напоят вкусным кофе и выслушают, если ей придет в голову чем-то поделиться. Арфов трудоголик и никогда не опаздывает, а подождать на удобном диване в приемной, куда ее, конечно, пустят, вовсе не самая плохая идея.

На улице никого не было – то ли слишком ранний час, то ли слишком поздний – а вдруг все уже были на работе? А может быть, сегодня объявлен выходной? Она редко выходила на улицу раньше полудня. Подняла голову, рассматривая высокое, красивого жемчужного оттенка здание, окруженное стеклом и металлом. Таких зданий было в городе великое множество, но номер дома и название улицы, не давали ошибиться. Ада поднялась по ступеням, постучала в стеклянные двери, которые не хотели открываться, лучезарно улыбнулась заспанному охраннику. Он торопливо поздоровался, слегка порозовев от ее приветствия, долго извинялся, объясняя, что сейчас еще очень рано, и в офисе, наверное, никого, он сменился в пять утра и с тех пор никто не приходил, но ей он, конечно, даст ключ, любой ключ, все, какие есть, ключи. Она рассмеялась, покачала головой, наслаждаясь тем, что ее узнали, отметилась сигналом сотового в электронном реестре посетителей, расписалась на книге, которую он читал – какой-то порнографический детектив, как она поняла, – пожурила его за то, что пускает всех, кого ни попадя, а ведь сейчас в стране неспокойно, выслушала торопливые заверения в том, что она не кто-то там, а самая что ни на есть, поднялась на лифте на двадцатый этаж, подошла к знакомой двери – точно такой же, как все остальные двери, вставила ключ в замочную скважину…

Дверь оказалась незапертой, и офис, вопреки домыслам охранника, не пустовал. На диване в приемной, укрывшись тонким пледом, дремал Илья.

Аду почему-то позабавила его поза – почти такая же, как у Димы, с щекой лежащей на пухлой ладони. Мужчины как дети, когда спят, – подумала она, и отогнала от себя мысль о том, в каких монстров они превращаются, просыпаясь. Тихо прокралась в комнату, где-то за секретарским столом обнаружила кофеварку, сделала две чашки крепкого и без сахара напитка, поставила на поднос и с торжественным видом понесла ему – своему агенту-хранителю, своему крестному отцу в этом бизнесе.

– Доброе утро, любимый, – проворковала, присаживаясь на край дивана и осторожно держа поднос так, чтобы Арфов ни в коем случае его не сбил, если вздумает просыпаться, вскакивая и размахивая руками.

Предусмотрительность оказалась не лишней – от звука ее голоса он подскочил с перекошенным ртом, чуть не выбил поднос из ее рук – и несколько мгновений на его лице читались все эмоции, вся его внутренняя сущность – как всегда у только-только проснувшихся людей. Именно поэтому, наверное, таким испытанием становится совместная жизнь, подумала она, протягивая ему кофе.

– Ада? Ты что здесь делаешь?

– Просто пришла проведать любимого мужчину, – шелковисто произнесла она, поправляя волосы. – А ты почему спишь здесь?

Но он мог и не отвечать. Наверное, Майя опять выставила его из дома вчера ночью. А идти ему – как и ей – было больше некуда.

– Так… вышло, – бросил он, подозрительно глядя на ее сияющее лицо и делая глоток кофе. – Ты отвратительно готовишь, ты знаешь? Я бы не взял тебя работать секретаршей.

Она рассмеялась, склонив голову к плечу.

– Не будь таким занудой. Мне и не нужно уметь готовить, пока я умею делать кое-что получше.

– Да. Но такую тебя замуж точно никто не возьмет, – пробурчал он, и продолжил ворчать. – Нет, ну как тебе удалось испортить кофе в кофеварке? Там же всего только и надо нажать две кнопки.