на капоте тот оседает слоем в пять пальцев Бога.
как проверить твои слова, безударную в слове «олень»?
и почто демиург наступает тебе на тень?
ты такой безнадёжный край,
что вот даже прыгнул бы, и уже не страшно.
но тебя охраняет такая стража,
что невольно думаешь: в чём тут лажа?
вот апостол встречает: там – ад, здесь, наверное, рай.
где комфортнее? выбирай.
я спускаю это на тормозах –
всё пишу, а внутри не иссякнет злоба.
я боюсь тебя пальцем тронуть, зато как залапал словом.
ты приходишь, а я тебе: «дорогая, снова…
снова жив тобой». и боюсь посмотреть в глаза.
черная метка
говорит мне: прости, родная,
чёрную метку в кармане тебе несу.
не выходит от наших слагаемых верных сумм,
потому привношу вот такую вот чёрную полосу
девочке, которую обещался поднять со дна я.
ты уж не обессудь, родная.
знаю: ни словом, ни делом не попрекнёшь;
и камлать не пойдёшь по бывшим, орать по барам,
что кормила мёдом, поила кровью – и всё задаром.
что лишилась и дома, и снов, и дара.
и теперь не устраиваешь делёж.
даже этим не попрекнёшь.
говорит: я привык к середине, а ты за край,
выше этих чёртовых москва-сити.
он же всё-таки не дурак какой-нибудь, а спаситель,
раз подвесил за жабры, то так наставлял: висите.
так что даже меня не подначивай, удирай.
ты же любишь всегда за край.
говорит: пришёл вот к тебе. и дождь.
если помнишь, у нас так всегда бывало.
мне, конечно, нравилось, как ты убивалась,
но всегда казалось, что ты привираешь малость.
а теперь тут лежишь вот средь свежих ям…
и меня вынуждаешь стоять и искать изъян
на твоём очень гладком лице. ты такая дрянь.
ты такая дрянь…
мне 12
нам кончаться приходит время. увы, не длиться.
эту девочку только ленивый не обсмеял.
а она храбрится и вновь не зовёт полицию
в дом, где за окнами простирается бабий яр.
память мест порождает синдром бесконечной тревоги –
продышаться садишься в попавшийся наспех трамвай.
а цыганщиной пахнут не только поля и дороги,
но и те, на обочине, с наглой табличкою «в рай».