Ходячие библиотеки

От путешественников мне несколько раз доводилось слышать, что здесь у нас темнеет быстро, потому что низкий уровень индустриализации. Вроде меньше всяких газов в небе, и поэтому воздух не светится. Выходит, что у них там все настолько лучше, что и закаты красивее. Конечно, они не это имели в виду, но я это слышала.

Так вот, в этот раз у нас все вышло иначе. Небо над неровными, как край вырванного из блокнота листа, пиками гор окрасилось нежно-фиолетовой дымкой. Я знала, что там, высоко в небе, дули жестокие ветра. Они разметали каменную крошку, очистив окошечко, куда заглядывала к нам своим единственным глазом холодная механическая Луна собственной персоной. Не знаю, видела ли я ее когда-нибудь так четко. Откроем еще два предприятия в Дрю и будем, как Луна, тоже неприкаянным передвижным городом.

Мир меняется, этого не отнять. Он очищается, и если Красного Тая больше нет, то за его власть сейчас перегрызутся все. Столько бегунов, сколько поляжет в ближайшие пару дней, не отстрелили бы и две бригады оперативников Каменного Ветра, вооруженные до макушки.

А значит, может, и в наш край приходит другое время? Может, все это части какого-то рельсового пути в наше дурацкое будущее?

– Если хотите идти со мной, то деньги на стол, – сухо сказала я, затушив окурок, подошедшему сзади ко мне клиенту прежде, чем он что-то успел изречь. – И не смейте писать завещание. Я не собираюсь потом еще и за ним бегать.

Путь в никуда бесперспективен

Пока мы одевались, Майрот рассказывал о том, как он хорошо владеет ботинками. Пока мы проверяли провизию и воду, Майрот рассказывал о том, как он хорошо владеет ружьем. Пока мы проверяли списки книг, Майрот ничего не рассказывал, потому что я пообещала заклеить ему рот переплетным бинтом, но как только мы отправились за ботинками, он рассказал, как хорошо он ориентируется на открытой местности.

Потом мы обулись, вышли в спустившуюся ночь, он запутался в ногах и встал, испугавшись упасть.

– Вы знаете, – сказал он истончившимся голоском, – это все несколько отличается от… Одним словом, отличается.

– Отличается от того, что вы считали ботинками, ружьями и местностью? – саркастически поинтересовалась я, прилаживая к его ботинкам хорду, чтобы я могла вести обоих.

Когда я закончила, ему стало даже не обязательно переставлять ноги – оставалось только держаться прямо.

– Да… на фронтире все… другое, – с сухим унынием признался он.

Я посмотрела на него с чувством, настолько близко находящимся к жалости, насколько это вообще возможно, учитывая его личность. Потом повернулась спиной и двинулась в путь. Он следовал за мной молча, и я, приняв как данность, что какое-то время, пока его тут не застрелят, нам придется провести вместе, все-таки спросила:

– Вы могли нанять частного сыскаря, он все принес бы вам на блюдечке. Зачем вы сами полезли сюда? Здесь же ничего для вас нет.

– Откуда мне знать? – Лица Майрота я не видела, но в его голосе точно угадывалась грустная улыбка. – Вы сказали, что я ищу тот поворот своей жизни, что разлучил меня с идеалами моей тетушки. Его за меня никто найти не сможет.

– И давно вы перестали общаться?

Он промолчал вопрос о том, с чего я это решила, я промолчала на это ответ. Он просто признал:

– Я не заметил, когда это произошло. Наверное, именно этот момент я и ищу. И ради него… – Он поднял голову, вглядевшись в затухающую над горизонтом зарю, и умолк, не договорив то, что и без того ясно. Он неуклюже напрягся и сделал несколько шагов в ботинках почти сам. – Моя тетушка посвятила науке и полевым исследованиям всю свою жизнь. Ее детство, юность, зрелость и старость прошли в местах, очень похожих на это.

– На фронтире? – уточнила я как можно осторожнее, чтобы мой собеседник не понял, что я подозреваю его тетушку как минимум в излишнем тщеславии, а как максимум – в археологии, ориентированной на черный рынок.

– В осколках Кристального моря.

Я хохотнула. Сказать по правде, многие, особенно когда в баре срочно требовалось доказать, почему город конкретного пьяницы лучше всех остальных городов мира, а в особенности соседнего точно такого же города, в качестве аргумента приводили теорию, что на самом деле ландшафты вокруг нас – это никакие не пустоши, а поверхность древнего Кристального моря, опоясывавшего мир разлома, полного гигантских кварцевых и аметистовых камней, чье существование до сих пор не доказано ни одним заслуживающим доверия документом.

Ни одним, если, правда, не брать в расчет поэмы аэдов вроде «Имени Хаоса», «Сотворителя Золотого» и диалогов нескольких философов. Если верить им всем, то получалось, что во времена первого мира Кристальное море не просто выходило на поверхность, но служило естественной границей между многими городами, в итоге став своеобразным терминатором экономического благополучия.

С тех пор прошло как минимум два перерождения Хозяина Гор, мир вырос во много раз, и если такое море и существовало когда-то, все его кристаллы перемешались с землей так, что уже никто ничего не разберет. Так что можно говорить, что Кристальное море повсюду и мы все живем на его поверхности.

– У нас добывают апатиты, это правда, – крякнула я, разглядев впереди железнодорожный мост и слегка прибавив шагу, – но на этом основания считать, что тут дно древнего Кристального моря, и заканчиваются.

– Дело не в самоцветах, – поспешил пояснить мне Майрот. – Осколками Кристального моря в археологии называют места, где терраформирование вынесло к поверхности земли большие скопления артефактов первого мира. Под «артефактами» я, само собой, подразумеваю детали ног домов, черепки амфор и обрывки пергаменов, а под «большими скоплениями» – десяток на три-четыре квадратных километра.

– Тогда звучит реальнее, – согласилась я. – Значит, вы считаете, что денег у вашей тетушки так и не завелось. Что же тогда в завещании, если не карта сокровищ? Авторские права на статьи?

– Слова. Ее слова, обращенные ко мне. Не подумайте, что мне не нравится собственная жизнь…

– Но она вам не нравится, – заключила я. Он снова вздохнул.

– Моя тетя никогда не учила меня тому, что я должен на нее походить. Ей хотелось, чтобы я научился жить внутри самого себя, я… Да как же вам это сказать… – Он поднял глаза вверх, словно ища у звездной сетки поддержки, но та за беспокойным каменным пологом осталась туга на ухо и промолчала. – Знаете, как говорят: «в тебе умер ребенок»?

– В вас он не умер, с ним все хорошо, я сейчас веду его с собой за ручку, – просто так, для общего сведения, сообщила я, но Майрот и не думал обижаться, вместо этого подхватил:

– Я не понимаю, почему при всех усилиях, вложенных в меня, я… Почему я не научился видеть в этом вот всем, – он отдал широкий знак указания, куда попали и железнодорожный мост, и стадо цистерн на самоходных платформах, перегоняемых за ущельем, и хилый свет древних звезд, и ущелье, и бесконечность бессмысленных пространств, – почему я не вижу во всем мастеров наших мастеров?..

– Ну… я не специалист, но, вероятно, потому что их тут нет?

– Но моя тетушка видела!

– Тут, знаете, главное, чтобы она с ними вслух не разговаривала.

Мы оба замолчали. Вообще-то, чем больше я узнавала о нашей тетушке То-ли, тем больше у меня находилось причин помогать Майроту и тем меньше я хотела это делать.

Ничего противоречивого в этих умозаключениях нет: просто когда ты узнаешь о какой-то личности с чужих слов, особенно если это детские воспоминания, то умильная, нарисованная в голове картинка, скажем так, не вызывает доверия. Жизнь же всегда прозаичней. Отважная археологичка оказывается черной копательницей, добрая тетушка на самом деле такая заботливая потому, что втихаря укокошила мамашу с папашей, а из рассказов о веселых приключениях вырезаны сцены жестокого насилия над мирным населением.

Жизнь есть жизнь. И наши близкие в ней обычно хорошие только для нас.

– Да, – выдохнул он, не представляя, о чем я сейчас думаю, и снова воззрившись на звезды.

Наши глаза начали привыкать к скудному освещению, и чем больше они приспосабливались к надвигающемуся мраку, тем яснее проступали из темной громады ночи простые и четкие, словно прочерченные каллиграфом, силуэты Апатитовых гор, чьи угрюмые, походившие на сточенные жизнью зубы старого великана громады оказались непроходимы даже для строителей старого мира. Именно они и заставили все три ветки железнодорожных магистралей сойтись тут, на этом исчерченном расселинами плато, расположившись друг напротив друга, словно выгнувшие спины кошки.

Майрот, созерцая эту простую красоту, снова мечтательно протянул:

– Да… она меня учила тому, что нужно самому владеть своей жизнью. И поэтому я никому не мог доверить исследование и выполнение ее последней воли. Она доверила это мне.

– А вы… – Я помедлила, прежде чем задать следующий вопрос, потому что на месте этой самой тетушки я бы вынести мусор Майроту не доверила. – А вы уверены, что бумаги она доверила именно вам?

– Она указала мое имя в нотариальных бумагах.

Я почесала нос, чтобы не давать повода думать, что у меня опять зачесалось ухо.

– Слушайте, так что там со смертью этой вашей тетушки? Что это за сгоревший странноприимный дом?

– О, да вы сами лучше меня все это наверняка знаете, – отдал знак очевидности Майрот, и я в темноте обернулась на него, чтобы посмотреть удивленно, но он ничего не заметил. – Наверняка же это наделало у вас переполох и дало почву для разговоров на год вперед. Сгорел странноприимный дом «В дали! В дали…».

– Это тот, что ли, что в Ржавой Станции?

– Да, город назывался именно так, самоуничижительно.

Я даже не знала, что почувствовала сперва: желание немедленно рассказать этому неучу легенду о Ржавой Станции, куда на ночь и день приходят души умерших, для того чтобы вспомнить свою жизнь и выпить последнюю кружку воды из железистого ручья, или сказать ему, что:

– Так он не сгорел! Он в полном порядке! Там плохо пахнет, там через два дня на третий драки, и тамошний хозяин почти год не отдавал нам «Руководство по быстрому и безопасному извлечению инородных предметов из различных частей тела механического и органического…»