Бусы Мнемозины. Роман-лабиринт

Чужой труд

Тот же возраст, та же коммуналка. Мама привела меня из садика. Бабушка как раз закончила мыть пол и накрывает большой круглый стол свежей скатертью. Я не хочу есть, и она наливает мне чай, кладет в розетку мое любимое вишневое варенье, дает серебряную ложечку, подаренную мне «на первый зубик». Я, как все взрослые, пью чай из блюдечка, но предметы начинают вредничать: сосредоточившись на блюдце, я нечаянно задеваю ложку, которую уже успела положить в варенье, и она шлепается на чистую скатерть, а оттуда – на только что вымытый пол. Я продолжаю солидно пить чай, стараясь не привлечь к себе мамино внимание. Но мой номер не проходит.

– Нехорошо, Даша! Ты испачкала скатерть и пол, а бабушка убирала. Возьми тряпку и вытри! Нужно уважать чужой труд.

Указание насчет тряпки я ожидала, но про труд не поняла.

– Почему труд чужой? Бабушка же моя!

– Бабушка твоя, а труд – ее! Вот когда ты сама все сделаешь, он будет твой.

Тогда мне совсем не понравилось такое деление, но хорошо, что я его запомнила. Пригодилось.

Кошка

Я гуляю во дворе, бабушка на скамеечке читает газету. У меня ободранные коленки в зеленке и панамка на голове. Я ее не люблю, но деться некуда: лето! Я залезаю в огромные лопухи, ничего интересного там не нахожу и иду в другой конец двора, к большой старой шелковице, проверить, не созрели ли уже сладкие ягоды, от которых рот и руки становятся черными. Однако до ягод дело не доходит: с нижней ветки дерева свисает чей-то хвост! Я понимаю, что к нему прикреплена кошка, но, поскольку ее не видно из-за густой листвы, дергаю за этот хвост, как за веревку воздушного змея, когда надо, чтобы он опустился. Правда, кошку я так и не успела подробно разглядеть: она издала боевой клич, вцепилась в мою руку, вспорола ее своими когтями и унеслась все в те же лопухи. Я сначала даже боли не почувствовала – увидела только кровь и решила, что пора идти к бабушке. Пока шла, полились слезы. Но я не жаловалась на кошку: понимала, что сама виновата – ведь это был ее хвост!

Шрам остался до сих пор. Самое удивительное, что эта история никак не отразилась на наших с кошками добрых отношениях.

Стадный инстинкт

Странная вещь: я всегда очень близко к сердцу принимала какие-то нелестные (совершенно не обязательно грубые, но чем-то задевающие меня) высказывания по моему адресу, но, поступая тем или иным образом, никогда не обращала внимания на то, что по этому поводу подумают окружающие. С детства и до сих пор меня волнует мнение только самых близких мне людей – и моя внутренняя оценка. Часто такая манера поведения приводит к неприятностям, но я ведь знаю, на что иду!

***

Мама забирает меня из садика. Уже на выходе ее окликает воспитательница.

– Как вы воспитываете эту девочку?

– Она что-то натворила?

– Как раз не натворила. И это поразительно. Сегодня мы возвращались с прогулки. Нужно пересечь проезжую часть. Я детей предупредила: у бордюра остановиться и без команды дорогу не переходить. Но они уже голодные! И все, все несутся через дорогу! Я кричу – никто не слышит. Только один ребенок спокойно стоит на месте. Вот этот. Я у нее спрашиваю: «Почему ты не побежала со всеми?». Говорит: «Я могу и постоять, а взрослых нехорошо заставлять волноваться». Теперь я у вас спрашиваю: под каким колпаком она растет? Даже взрослый бы побежал, когда несется толпа, а на нее стадный инстинкт не действует!

Первые классы

В первом классе у нас была замечательная учительница – Мария Эммануиловна. Я тогда уже читала про гимназию и думала, что классные дамы там выглядели именно так: пожилая (по меркам семилетнего ребенка), с заколотым на макушке пучком рыжевато-каштановых волос, в темном платье под горло, с белым воротничком… Она нас не баловала, легко держала дисциплину в классе, но ее доброта и чувство юмора окутывали и пестовали нас и заставляли навсегда привязаться к этой маленькой некрасивой женщине.

– Гриша Куренков, что такое ударение? – спрашивала она.

– Это такая палочка в слове… – пытался выкрутиться не слишком прилежный Гриша.

– Вот взять бы эту палочку и кое к кому приложить! – сдвигала брови Мария Эммануиловна, одновременно гладя нерадивого ученика по коротко стриженной голове. И на следующем уроке Григорий сам поднимал руку и рассказывал про выделение голосом слога в слове и про то, как это может помочь правильно писать сомнительные гласные. Например, так можно проверить одно «о» в слове «молоко»: вспомнить слово «моло?чный».

– А кто знает, какая буква пишется после «м»? – интересуется коварная учительница. Мою поднятую руку она сначала «не замечает», ожидая ответа от притихшего класса. Но желающих рисковать (понятно же, что «а», но почему она тогда спрашивает?) больше не находится.

– Мо-ло-ко! – радостно сообщала я.

– А откуда ты знаешь?

– А мы с бабушкой часто гуляем, а мимо машина проезжает, на ней так написано!

Такой вариант обучения, очевидно, не предусмотрен в правилах запоминания безударных гласных, но все-таки машина – не забор! И учительница делает поучительный вывод:

– Видите, дети, для того чтобы знать, как пишутся трудные слова, нужно много читать. И лучше всего – читать книжки, а не все подряд на улице!

Но привычка читать все подряд у меня осталась навсегда.

А когда объявили, что в космос полетел Юрий Гагарин, она прямо с урока вывела нас на улицу. Запрокинув головы в совершенно синее апрельское небо с прозрачными белыми облачками-пушинками, подсвеченными золотом, мы слушали о том, каким теперь свободным и сильным станет все человечество – и как хорошо и правильно, что первым стал герой из нашей великой страны!

Во втором классе меня перевели в другую школу, потому что в ней – и больше нигде в городе – уже с этого возраста начинали учить английский язык. Учительница там была моложе, одевалась она разнообразнее, но мне казалось, что ей все время что-то мешает и, чтобы не показывать этого, она относится к своим ученикам холодно и сурово. Думаю, у нее была близорукость: она все время щурилась, но очков не носила. Возможно, это приводило к некоторой скованности и рассеянности, когда она писала что-нибудь на доске. У нас с ней отношения сразу не сложились: моя так называемая «врожденная грамотность» заставляла замечать малейшие описки Лилии Михайловны, а убежденность в том, что все ошибки нужно исправлять, не давала вовремя промолчать. И таких моих грамматических выступлений перед всем классом было немало, что, естественно, не могло нравиться учительнице. С другой стороны, она знала, что я права и наказывать меня не за что. И все-таки из педагогических соображений поставить меня на место было необходимо.

Наш класс расположен на первом этаже. Идет урок русского языка. Мой ответ у доски уже окончен. В тот момент, когда я собираюсь сесть на место, за окном проезжает телега. Учительница внезапно говорит:

– А теперь дополнительный вопрос: объясни нам, что такое телега.

Нам никогда не давали таких заданий в младших классах. Я не понимаю, что это вопрос на засыпку, а воспринимаю его, как игру в слова. А более интересной игры для меня нет!

– Телега – это большой деревянный ящик на колесах. В него запрягают лошадь и перевозят людей и вещи…

– Достаточно. Садись.

После этого тактика поведения Лилии Михайловны по отношению ко мне изменилась. Она больше не задавала мне каверзных вопросов и ничего не говорила, когда я указывала на очередную ее описку, а молча исправляла ее. А когда мы встретились на улице лет через двадцать пять, она не просто узнала меня и ответила на мое приветствие, но заулыбалась так, как не улыбалась никогда в школе. И я вдруг увидела не схему-училку, а живую, чувствующую и очень неглупую женщину…

Первые друзья

Тем летом мне исполнялось шесть лет, а за несколько месяцев до этого мы все – мама, папа, бабушка, дедушка и я – переехали в отдельную трехкомнатную квартиру в новом доме. Он находился в одном из самых красивых районов города. Из окна квартиры был виден прелестный бульвар с памятником Александру Сергеевичу, а в огромном, как мне тогда казалось, дворе мы гуляли с моими первыми друзьями, позже – играли в теннис, потом – жили предчувствием первой влюбленности… Взрослели и что-то понимали.

Я привыкла жить в большой семье, хотя, в силу своего характера, часто мечтала о том, чтобы закрыться в какой-нибудь комнате и побыть одной, но так не получалось. А семья все росла: приехал сын папы от первого брака Саша (правда, после окончания школы он уехал), родился мой брат. Потом уже, когда у нас добавилась еще одна комната, я вышла замуж, родилась первая дочка, и мы какое-то время жили все вместе.

Вся моя сознательная жизнь связана с Заинькой – Заей – Зоей. Мы жили в одном доме, ходили в один садик, гуляли в одной компании. Мы разъезжались на разные улицы, по разным городам и странам. Мы выходили замуж, рожали и воспитывали детей, болели и выздоравливали, выхаживали и хоронили родителей. Но эта связь не прерывалась никогда, и мы в любой ситуации могли положиться друг на друга. Многим ли людям так везет – дружить больше шестидесяти лет?

Родители говорила про нас: кумушки. Нам было интереснее сидеть дома и вместе читать что-нибудь или бродить по двору и разговаривать стихами, плетущимися тут же, экспромтом, чем играть в прятки или ездить на велосипеде. А третьим в этой компании часто бывал Никита, который жил в нашем же подъезде и с которым мы вместе ходили в первый класс. Не знаю, почему он бродил с нами, а не бегал с другими мальчишками. Может быть, ему казалось, что нам скучно вдвоем или что нас могут обижать другие дети (ни того ни другого и в помине не было), и он, добрая душа, хотел нас как-то поддержать. Он был маленьким, худеньким, светловолосым и голубоглазым, но эти светлые глаза смотрели так прямо и открыто, что сразу было понятно: раз уж он решил дружить – будет дружить, надо будет защищать – будет защищать от кого угодно. У него были замечательные родители, люди простые и дружелюбные, но чувствовалось, что за этой простотой стоит что-то очень сложное. Я краем уха слышала разговоры о том, что они приехали откуда-то из Читинской области и нанялись работать дворниками, чтобы получить жилье. Став старше, я узнала, что от Читы до Уссурийска в свое время раскинулся Бамлаг – один из «исправительно-трудовых» лагерей страшной системы ГУЛАГа; там силами заключенных началось строительство БАМа, знаменитой Байкало-Амурской магистрали. Как и в случае с колымскими лагерями, многие из тех, кто выжил, отбыл свой срок или был реабилитирован, уезжали в центральные районы страны, хотя часто у них там не оставалось ни родственников, ни жилья. И тогда у меня сложилась более или менее цельная картина относительно этой семьи.