3 ряд, 17 место

А пожилые – что? Берегут себя, свои эмоции, здоровье, нервные клеточки осторожненько пересчитывают, сколько там их осталось, хватит ли до конца жизни. Они все уже проходили, видели по сто раз, выводы сделали, опытные, им не впервой этот огонь, можно и пригасить, чтоб лишь теплился слегка. Так и чего уж так гореть, сгорая? И это видно по ним, отражается все во взгляде, походке, смехе. Пожилые некрасивые, они тлеют еле-еле. Какая уж тут конкуренция молодым? Говорят, пожилые умные, и в этом их красота. Нет. Ум – глубина, докопаться до нее еще надо, и ум разный бывает – добрый, теплый, щедрый, но и злой бывает, противный, стариковский. А красота – вот она, ладонью по ней провести можно, так близко и понятно каждому.

И вот я смотрела на Сашенькину новую жену и тоже понимала, какая же она красивая. А потом подумала, но лет через двадцать ведь она будет такая, как я. И, может, даже хуже – потолстеет, подурнеет, постареет больше. И это нечестно сравнивать меня сегодняшнюю с той, которая моложе. Надо сравнивать нас в одном и том же возрасте. Но когда ей станет пятьдесят, то и Сашеньке будет намного больше, и опять она для него молодая, а я совсем старуха. Мне захотелось увидеть ее в старости. Мне даже было все равно, что там думает о ней Сашенька. Я хочу увидеть, как она состарится, станет располневшей, неаккуратной, седой. Ведь будет же она такой когда-нибудь?

Сильно тогда этого захотела. Мы сидели опять за одним праздничным столом, Сашенька ухаживал и за ней, и за мной. Причем она была победителем – яркой, молодой, желающей детей, – а я вроде проигравшая получалась, гораздо старше – баба Вера, как ни крути.

Под разными предлогами я перестала ходить на встречи друзей. Но Сашенька иногда заглядывал ко мне – просто так, попить чайку, поболтать. Мы так и не развелись официально. Мне кажется, он меня жалел, а я и не поднимала этот вопрос. Какая разница?

Мы виделись с ним на праздниках у наших детей, внуков. А ее – новую жену – встретила потом лишь дважды.

Первый раз на похоронах Сашеньки. Он умер от сердечного приступа внезапно, очень быстро. Молодым еще был, шестьдесят с небольшим. Детей в новом браке так и не случилось. На похоронах она громко плакала, слишком громко, даже как-то неудобно было. Мне тогда показалось – о себе плачет, не о Саше. Горе, как и счастье, обычно тихие. А тут спектакль какой-то…

Сашенька мой умер, да. А я вот все жила. Долго жила. У меня ведь была цель, смысл жизни.

И вот мне восемьдесят семь уже – как раз отметили пару дней назад. Много людей было – большая семья у нас с Сашенькой получилась. Конечно, я старая, что уж там говорить, но вполне себе ничего – помощи особо не прошу и помню многое. И до сих пор живу одна, хоть и недалеко от дочки.

В тот вечер я сидела, закутавшись в плед, пасьянс раскладывала – скатерть гобеленовая, виски чуть в фужере (мы раньше с Сашенькой так вечера коротали), виноград на блюдце, кот рядом, свет теплый от торшера. Хорошо. Телевизор тихонько разговаривает, за окном дождь мелкий. Звонок в дверь.

Я ее не узнала сначала. Она представилась. Думаю, темно, что ли, в коридоре, прям ничего общего с той женщиной, Сашенькиной новой женой. Провожаю в комнату. Она огляделась, подошла к комоду, на фотографии смотрит. Взяла нашу с Сашенькой, еще черно-белую, когда мы с дочкой фотографировались в студии.

– Красивые, – сказала.

Взглянула на другие снимки – дети, внуки, правнуки.

– Присядьте, – говорю ей.

Я включила верхний свет и рядом тоже села. Чай пить она отказалась.

– Я к вам ненадолго, – тихо произносит. – Хотела прощения попросить… Подождите, не отвечайте, Вера Васильевна. Я много думала, очень много. Сначала почти ненавидела вас, считала соперницей. Потому что… потому что Саша вас любил. Да-да, не перебивайте, он любил вас до самого конца, я это чувствовала, хотя он и не признавался. Если б была возможность, он бы вернулся, я уверена. Не сразу, но спустя два-три года вернулся бы к вам. Но я не отпускала, да, такая я, устраивала ему скандалы, кричала, рыдала – мне его не хватало, я хотела его всего получить, без остатка. А он как в ракушке сидел, молчал все время, к вам ходил, я знаю. А потом вдруг умер. Так неожиданно! И вы мне стали безразличны. Я пыталась построить свою жизнь, не оглядываясь на вас. Но ничего не вышло. Не вышло ничего у меня… И вот в последнее время я опять стала думать о вас, и на душе все хуже и хуже. Будто ест меня кто-то изнутри…

Она взяла на руки кота, начала гладить сильно, нервно.

– Я пришла просить у вас прощения, Вера Васильевна… Не для вас, для себя, прежде всего. Простите.

– Да, конечно, – отвечаю. – Я простила вас давно, что уж там… Тем более, не вы одна в этом виноваты, и я что-то недодала Сашеньке, и сам он ушел, никто не насиловал. Виноватых нет или виноваты все, кто сейчас скажет?

– Хорошо.

Она сидела, шумно дышала и гладила кота, будто пыталась найти в нем поддержку. А я изучала ее внимательно. И улыбалась, и ликовала даже. Моя мечта сидела предо мной – старая, растекшаяся в годах женщина, невзрачная, помятая, с большим носом, с тонкими, в морщинках, губами и опустившимися щеками. Седая, без косметики совсем, кожа в пятнах неровных. Взгляд совсем потухший… Я видела ее старой, очень старой. И некрасивой. Сколько ей? Почти уже семьдесят? Ну, право, еще можно очень держаться, зачем же так себя распускать…

Она отпустила кота, встала и направилась к двери, оделась.

Уже при выходе вдруг схватила меня за руку:

– Вера Васильевна, голубушка! У меня рак – злой, плохой, онкология! Да, рак. Неоперабельный. Я умру скоро, я знаю – буквально три-четыре месяца, ну полгода, может, и все, и умру. У меня боли, и они все сильнее. Подождите, не жалейте. У меня просьба к вам большая. Вы знаете, детей у меня нет, братьев, сестер бог тоже не дал, родители умерли давно, в другом городе похоронены. А вы вот сильная, молодая еще, даже как будто моложе меня. Ну точно здоровее, и вон у вас семья какая большая… – Рукой махнула в сторону комода с фотографиями. – Похороните меня! Похороните хорошо. Деньги я оставлю в сейфе, он в тумбочке у кровати, код тридцать один десять, запомните – тридцать один десять. Там достаточно денег: на похороны, на гроб хороший, поминки. Поминки в девять, сорок дней и в год. Пожалуйста. Я бы очень хотела большую семью, стол на поминках. Не можете говорить хорошее обо мне – не надо. Просто помяните, выпейте. А может, что и хорошее вспомните, соседка моя вон скажет что-нибудь, да и ладно. Сделаете, Вера Васильевна, вы же сильная, добрая.

Она вытащила из кармана мятый листочек бумажки, расправила как смогла.

– Вот адрес мой… Вам позвонит соседка, она за стенкой живет, вот ее телефон, я договорилась, что она вам позвонит на мобильный, сообщит, когда умру. Я дала ей ваш номер, мне Сашины друзья его сказали, ваши с ним друзья. Вера Васильевна?

Будто в мольбе она прижала руки к груди.

– Ладно… – Я не знала, как реагировать. – Хорошо-хорошо, если некому…

– Нет, подождите, теперь главное. Вера Васильевна, милая. Пожалуйста, похороните меня рядом с ним, с Сашей. Пожалуйста! Я очень не хочу лежать одна, я очень боюсь. Я боюсь одиночества – я жила одна почти всю жизнь, я не хочу и после тоже. Я хочу лежать с Сашей, вместе, рядом, хоть мы так и не поженились. Вот смотрите, есть свидетельство о венчании, я положу его к другим документам. Может, они разрешат тогда к нему? Если попросить очень, если дети ваши подтвердят… Пожалуйста. Мне будет там не так одиноко и страшно. И к Саше постоянно будут приходить, навещать – дочка, сын, внуки. Заодно и меня проведают, пыль там протрут с могилки, цветочки посадят, польют… Вера Васильевна, тридцать один десять – код сейфа. Легко запомнить, это день рождения Саши, вы же знаете, тридцать первое октября. Я давно все пароли делаю с одними и теми же цифрами, иначе не запоминаю ничего нового, памяти нет совсем. В сейфе денег хватит и на могилу, и на памятник, и на поминки с цветами, на все.

Она быстро сунула мне в руку бумажку, закрыла за собой дверь и ушла. А я представила себе эти могилы. Вот Сашенькина, а вот рядышком ее – красивая, с памятником (денег же много оставила), цветочки высажены, камешки белые, как на море. А потом, через какое-то время, где-то тут и моя могилка будет – более скромная, наверное, ничего я на нее не скопила. Где именно меня положат? С другой стороны от Саши? У них в ногах? Или меня к ней положат, где удобнее копать? Земля-то там еще не так затвердела, рыхлая…

Я очень распереживалась, сердце чуть прихватило, может, невралгия вступила, не разобрала. Я вспомнила нашу с Сашенькой жизнь, свадьбу студенческую, опять увидела черное небо, запорошенное, как снежинками, звездами, желтый свет от круглой луны, почувствовала запах костра, вкус его поцелуев. Даже боль на губах ощутила. Ведь как мы целовались с ним тогда…

Я дала коту поесть, выключила большой свет, телевизор и написала записку дочке и семье всей, хорошие слова всякие. Потом взяла эту ее мятую бумажку с адресом и вместе со своим мобильным телефоном выкинула в помойное ведро. Оделась, сходила на улицу, выбросила все в мусорный контейнер. Вернулась, полила цветы, допила виски. Закусила виноградом. Хорошее послевкусие осталось. Потом легла на диван и умерла. Да, умерла, чтоб опередить ее. Цель я достигла, смысл жизни пропал. В конце концов, имею право – умереть первой.

Зеленые руки

Кирочка Федоровна толкнула тележку в сторону кассы, но цветочный стеллаж будто опять прокричал ей вслед: подожди, мол, я здесь. Она тяжко вздохнула – этот круг, по которому она ходит, как усталый пони, не разорвется, кажется, никогда. Она взяла орхидею с поволокими глазами в обрамлении фиолетовых ресниц, увидела новый цветок, больше похожий на уродливый ананас. Собралась уходить, но заметила, как маленький кактусик в желтой шляпке жалобно просится на ручки. Она забрала его и вернулась к тележке у кассы.

– Любите цветочки? – приветливо заметила кассирша. – Я тоже. У меня дома настоящий сад: все цветет, лезет по стенам, потолку, опадает и колосится вновь. Я только успеваю отсаживать и покупать новые горшки. «Зеленые руки», – говорит моя свекровь. У вас тоже зеленые?

Кирочка Федоровна машинально посмотрела на свои, среднего возраста, с выступающими прожилками, и утвердительно кивнула. Дома протерла пыль с широкого подоконника, выкинула от предыдущего цветка горшок с клубком засохших корней. Поставила кактус, рядом ананас и новую, с поволоки-ми глазами, орхидею.

– Вы у меня умрете, – обратилась она к новым жильцам, – все трое. Первой умрешь ты, с глазами, но тебя я выкину последней, потому что ты дорогая. Следом умрет ананас, а последним гикнется кактус. Тебя ж вроде просто тупо не надо поливать, так? Но ты все равно умрешь… или от жажды, или захлебнешься, или от разрыва сердца – сейчас точно не знаю, но умрешь. Мне вас жаль. У каждого своя судьба, просто смиритесь.

Она взяла бутылку с отстоянной водой и полила всю троицу. С новосельем, милые.

Кирочка Федоровна понимала, что цветы и мужчины – ее карма, которую она отрабатывает за прошлые жизни. Возможно, раньше она была садовником-эротоманом или нимфоманкой, неприлично часто меняющей любовников, с которыми спала исключительно в саду или прямо на клумбе. Какая-то связь должна была существовать. Иначе почему и цветы, и мужчины одновременно. Не дается же человеку просто так вот это проклятие – когда ни один, ни один самый неприхотливый цветочек не может протянуть и месяца у нее дома и ни один, ни один самый замызганный и непривередливый мужичонка не задержится и тем более не скажет, что любит или, о, боги, хочет жениться. И цветы, и мужчины исчезали из жизни Кирочки Федоровны без следа. Она просто закрывала дверь – входную или крышку мусопровода – и забывала о них, чтоб зря не переживать. Все слезы были уже выплаканы. Но вот же напасть, вновь и вновь она впрягалась, вставала на этот круг и начинала движение к расставанию, заводила новые цветы и новый роман, чтоб убедиться – у нее не зеленые руки, у нее руки-убийцы.

Первым умер ананас. Пришла соседка тетя Валя, которая иногда убиралась у нее за небольшие деньги, посмотрела опытным патологоанатомом и мрачно произнесла:

– Сдох-засох.

– Но почему? – растерянно спросила Кира. – Я его поливала.

– А я тебе говорила, не покупай экзотику. Куй его знает, что им нужно, экзотическим. Может, его сырым мясом кормить надо. Да-да, а чего ты удивляешься, бывают такие цветы – сырое мясо едят так, что за щеками трещит. Орхидея вон не перелей – он этого не любит.

– Я много не поливаю. Ни ее, ни кактус. Но цветы у орхидеи уже опали, а шляпка кактуса потемнела, хотя красивая, желтенькая была. Как цыпленочек.

– Ты с ними разговариваешь?

– Разговариваю…

– Скажи, мол, не уходите от меня, останьтесь. Я так свою Светочку уговорила остаться. У меня беременность один месяц. Сдуру пошла в женскую консультацию: молодая была, как валенок голова – сверху шерстяная, внутри пустота, хоть кричи туда. Они в этих консультациях за ранний учет беременности какие-то бонусы давали. Типа, на три дня больше декретный отпуск или прибавка двадцать копеек. Не помню. В общем, эта врачиха-барракуда вошла в меня обеими руками, плечами и ноги уже подтянула, будто полностью залезть надумала. И начала там во мне ходить и осваиваться. Чувствую, сейчас зацепится за середину, встряхнет и вывернет наизнанку. Но я молодая, терплю, поперек слова тогда молвить не смела. Может, думаю, у них так принято, у докторшей этих, промять тебя за все внутренние органы. Барракуда выползла из меня, как из бани, мокрая и счастливая, и только одно правильно сказала – девочка у тебя будет. Вышла я из консультации, и так мне плохо стало – мутит, тошнит, ложись прям тут и помирай. Еле до дома дочухала, на диван свалилась, скрючилась так, как сама в мамке лежала, и начала со Светкой своей разговаривать – миленькая, не уходи, не оставляй меня, так тебя люблю, так хочу с тобой быть, пожалуйста. И молюсь. Не Богу молюсь, а деточке своей крошечной, в миллиметр ростом, в крошку хлебную весом. Еще но-шпы глотнула и заснула. И осталась она, Светка, со мной. Вон сама уж троих нарожала. И ты молись им, цветочкам своим.

Поводила тетя Валя еще тряпкой по полу, бросила ее в ведро и ушла. «Дурой не будь», – сказала напоследок. Это у нее вместо «до свидания» всегда.

Вечером к Кирочке Федоровне зашел Аркашка. Они попили чайку, быстренько удовлетворили друг друга в постели, и Аркашка пошел.

– Слушай, – сказала Кирочка Федоровна ему уже в дверях, – почему меня никто замуж не зовет?

– Я?! – испугался Аркашка.