Смешные истории из жизни

Первое сентября.

1 сентября. Моя племянница не хочет в школу. Я искренне изумляюсь:

– Как это не хочешь в школу?! В школе так весело! В школе так здорово!

Племянница смотрит на меня, как на умалишенную.

– Весело? Что весёлого в школе?

– Как? А друзья-подруги?

– Ну, это на переменах только, – пренебрежительно машет рукой.

– На переменах одно, а на уроках другое. На уроках тоже весело. Записки писать и передавать. А ржать под партой, пока не выгонят из класса? Ты что!

А учителей разыгрывать?

Вижу, у племяшки появилась в глазах какая-то заинтересованность, а её мама делает мне страшные глаза. Все, молчу-молчу. Сейчас все исправлю.

– Нуу, вообще-то, конечно, м-да.. Слушать учителя и смотреть на доску тоже интересно. Несомненно. Особенно, если перед этим кто-нибудь прилепит ему на спину бумажку, на которой написано что-нибудь эдакое. Ну, разное. И когда выгоняют с урока, тоже на самом деле грустно – смеяться в коридоре одному, пока в классе все дружно ржут.

У моей сестры, мамы девочки-пятиклашки, глаза лезут на лоб и, кажется, она собирается меня убить. Её дочь садится напротив меня и благоговейным шёпотом говорит:

– Расскажи ещё. Тебя, что, с уроков выгоняли? А почему все смеются? Что смешного на уроках?

С укором смотрю на сестру, которая давно лежит в обмороке – ребёнку скоро школу заканчивать, а его даже с уроков не выгоняли. Что за жизнь?! Но все же пытаюсь оправдаться, я же взрослый человек, примером должна быть:

– Да не всегда, иногда сама прогуливала. Особенно потом, в универе.

Племянник-студент подсел к младшей сестре и с придыханием спросил:

– Ты прогуливала?

– Эээ. Все, пошла. Мне пора. Удачи в новом учебном году, детки. Маме скорую вызовите.

Дети – цветы жизни.

Лето было на редкость плодотворным. Мы с Тимошей выучили много новых слов. Я, к примеру, научилась говорить «я хочу» и «мне надо». Очень, знаете ли, необычные ощущения. Кто ещё не пробовал, попробуйте непременно.

Тимошка тоже выучил ряд словечек, которые я не буду цитировать. Не знаю, где дети выцепляют эту лексику. Кажется, на лицо работа садиковского коллективного бессознательного, когда один услышал – весь детсад повторил.

В связи с этими событиями вспомнился эпизод из моего бурного детства, который мама без устали рассказывала все мои 39 лет, пока была жива.

Привели меня в детский сад в возрасте полутора-двух лет, облаченную, аки ангел, в кружавчатое белое платье. На макушке – гигантский бант, который будет со мной практически до пубертата. Мама с воспитателями смахивают слезы умиления, глядя на этого ребёнка. На этапе приёмки я рассказала стишок Агнии Барто, чем совсем растрогала нежных воспитательниц. Да, речь я освоила рано, в чем вы совсем скоро убедитесь.

К этапу выдачи меня обратно я уже успела хлебнуть сурового детсадовского опыта, чем не преминула поделиться с дорогой маменькой. Усевшись на траву и собирая в пятерню жалкие северные одуванчики, я невозмутимо игнорировала мамины призывы идти домой. Мама отошла на два метра, потом ещё на два, ожидая, что инстинкт следования сподвигнет меня поднять пухлую пятую точку. И вдруг услышала позади грозный малышовый окрик:

– Надька! Стой, с… ка!

Мама медленно обернулась и увидела свою разгневанную дочь, которая стояла посреди дороги, раскорячившись на кривых ногах, выкатив круглое пузо и уперев в него руки.

Бант, съехавший на бок, придавал хмурому толстощекому личику несколько блатной разнузданный вид. Для полноты образа не хватало лишь папироски в зубах.

Этого ли херувима с кудряшками, лепечущего стишки про Таню с мячиком, она сдавала по утру в сад?

– Надька… – снова открыло рот незнакомое существо, но мама подбежала, схватила на руки, чем прервала поток ругательств, собирающихся обрушиться на её голову.

– Сейчас домой пойдём, к папе, – заворковала мама.

– Мишка… – начала я.

– Ой, все! Ешь, – сунула мне мама булку.

– Жрать! – рявкнула я и принялась жевать булку.

Следующие полчаса мама наслаждались тишиной.

Мама.

У Тимошки есть кукла. Зовут Мама. Это мое Альтер эго, да. Про нас с Мамой можно снимать новый «Бойцовский клуб» по-женски.

Пока я варю кашу и мою посуду, эта вертихвостка, что на языке моей бабули звучало бы как «шалава», махнув на прощание хвостом, чешет в мини-юбке хлестать коктейли.

Мало того, что она вырядилась в платье, которое я всегда хотела, так еще и обмоталась моими браслетами, как куртизанка какая-то.

Мне остается только кричать ей вслед:

– Причешись хоть, лохудра.

На что эта вавилонская блудница отвечает мне голосом Тимоши:

– Я не лохудра. Я дурында.

– Ну это я вижу. И на голове гнездо.

– Это не гнездо, – продолжает пререкаться моя пластиковая эманация, – это прическа такая, ты не понимаешь.

– Куда уж мне, – ворчу я, пока Мама делает вид, что в наперстке, который она откопала в моих швейных принадлежностях, имеется коктейль Дайкири, и она его томно попивает.

– Так! Наперсток мой на место положила. Как я шить буду?

– Хи-хи, швея нашлась. Меня хоть не обманывай. Когда ты шила-то?

– Чего? А домик из фетра Тимоше кто сшил? А сову?

– Ой, видела я, какие там стежки. Зачем тебе наперсток? Тяп-ляп и готово. А сову ты из носка сделала. Тоже мне, рукодельница.

– Сама попробуй, раз умная такая.