Память плоти

– Ничего… Она меня в гости приглашает. В Милан.

– Да, в Милан… Там тепло, хорошо. Архитектура, музеи. Художнику должно быть там интересно. Если, конечно, он большой художник. А кто у тебя она-то, Кира эта?

– Искусствовед, специалист по раннему Возрождению. Брунеллески, Донателло, Мазаччо. Так говорит.

– Хорошо, специалист по большим художникам! Видишь, как все хорошо. Встретишься с ней, сделаешь новый автопортрет. Принесешь опять сюда, выставишь. Сравним, какой лучше.

– Знаешь, я когда приехал из Милева, то был почти уверен, что ношу чужое имя. Да, жил там Илья Гуреев, его помнят, но это не я. Я – самозванец, укравший имя другого человека. Его имя, его происхождение… Может быть, его судьбу.

– Судьбу нельзя украсть, это Божий суд. Как украдешь то, что принадлежит только Богу? Судьба – это не будущее, это твое прошлое, но ты ее все равно не знаешь. Какой она будет, когда все кончится? Состоялся ты, оправдал себя, нет, откуда тебе знать? А имя – да, это серьезно, но там, наверху, не ошибаются. Им там без разницы, как тебя здесь зовут. Кто что здесь знает? Меня вот Китайцем кличут. Я что, китаец?

– Похож…

– Похож… Ты вот на артиста похож, видел я одного такого. Но ты ж не он! Хочешь, буду тебя Артистом звать? Не хочешь… Говоришь, был почти уверен, что не Илья ты… А теперь?

– Говорят, что Илья.

– Кто говорит?

– Кира, вот, говорит… Девица с телевидения. Она мне фотографии привезла, документы разные. Письма матери показывала.

– Письма? Да что ж по ним понять, с дыркой-то в голове? Это все тлен – и письма, и фотографии. Тебе, парень, завтра по телевизору дядю покажут, ты и сомлеешь. Он тебе объяснит, как жить надо, чтобы жрать, как вот ему, – Китаец опустил ладонь на фигурку, – не хотелось. Ты ему поверишь, рот у тебя закроется. Руки засунешь в карманы, шляпу себе купишь и станешь плевать мимо урны. И все так станут: при шляпах и сигара в зубах, одинаковые как блохи. Засядем всем кагалом на какую-нибудь грязную дворнягу и станем жить припеваючи, без дум и сомнений… Все будут крутые, все до единого! Все, кто на смердящего пса запрыгнул… Как думаешь, что я хочу сказать?

– Ты хочешь что-то сказать, а я не хочу думать. Устал, хочу быть блохой.

– Блохой нельзя быть, ей можно только стать!

– И тогда придет звездец.

– Блохе-то? Что ты, ее уже нет! Сразу нет, как только стала. Псов бездомных еще, может, постреляют, захоронят в каком-нибудь болоте. Как дядя тот решит, из телевизора. В наше время все он решает, по какому тарифу тебе жить. Никакого звездеца Творцом не предусмотрено, тут другое… Хочешь совет?

Илья в нерешительности пожал плечами, заглянул в ожидании в глаза Китайцу.

– Ну да, вроде как за этим и шел…

– Не смеши, не нужен тебе мой совет. Ты, Илюха, пришел чай пить. Молча посидеть в тепле и послушать, как за окном воет ветер. А он сегодня не воет, вот ты и разговорился. Теперь жалеть будешь, что сказал. Не жалей, не надо. Я ничего не слышал. Ничего не слышал, и советов для тебя у меня нет. Дружи со своей головой, все правильно. Она у тебя хоть с дыркой, да не насквозь. Это обнадеживает.

Глава V

– Кира?

– Да.

– Кира, это я, Артур. Как ты поживаешь?

– Спасибо за риторический вопрос. Уже не так хорошо, как до твоего звонка. У тебя какое-то дело ко мне?

– Какие дела, Кира? Ты знаешь, как я к тебе отношусь.

– Полагаю, неважно, если считаешь возможным трезвонить мне к полуночи без всякого к тому повода.

– У тебя плохое настроение?

– Еще один риторический вопрос. Настроение падает, можешь не беспокоиться. Если я сейчас положу трубку, то еще смогу заснуть естественным путем.

– Зачем ты так, Кира? Мне есть что тебе сказать, только ты не хочешь меня слушать.

– Есть что сказать? Хорошо, говори. Надеюсь, это что-нибудь новенькое и действительно касается меня.

– Это касается нас, Кира, нас с тобой. Когда я…

– Нас с тобой нет, Артур. Есть я и есть ты, пожалуйста, исходи из этого положения. Между нами ничего нет, кроме автомата, который нас соединил на время твоего звонка.

– Когда я не вижу тебя, Кира, мне плохо. У меня все валится из рук, понимаешь? Я ни на чем не могу сосредоточиться, чувствую себя ничтожеством. Мне кажется, что я песчинка в этом мире, которую не отличить от других, таких же песчинок… Ты идешь по ним, наступаешь на них, некоторые из них прилипают к твоим ступням. Но тебе плевать на это, ты идешь к морю. Ты идешь к морю и перед твоими глазами только оно, это море, глубокое и бескрайнее. Какие песчинки, зачем они тебе? Ты смоешь их в набежавшей волне. Я не хочу быть песчинкой, Кира, понимаешь, не хочу! Я не могу…

– Можешь, Артур, еще как можешь. Тебе же хочется быть как все.

– Только не с тобой, Кира, только не с тобой! С тобой мне хочется быть морем, к которому ты идешь и которому улыбаешься. Я хочу, чтобы ты… чтобы я… чтобы мы были одним, понимаешь? Одним целым.

– Замечательно. Хочешь, чтобы я купалась в тебе, наслаждалась тобой, да? И была в полном твоем распоряжении, в полной твоей власти. В зависимости от стихии, то есть твоих капризов. Надо же, какая любовь! Мне не нравится твой поэтический образ, я боюсь в нем захлебнуться и утонуть. Ты жалуешься, что я тебя не замечаю – такого, какой ты на самом деле, – глубокого и бескрайнего. Но ведь ты сам говоришь, что это только мечты. Стань морем, Артур! Стань морем, и тебе уже не будет хотеться того, что хочется песчинке… Прости, я отключаюсь, очень хочется спать. Если надумаешь еще когда позвонить, найди томик Гумилева и воспользуйся его образами. Прочтешь мне пару стихотворений и молча положишь трубку. Я буду знать, что это ты. Ты – на пути к морю… Я устала, Артур, у меня был трудный день. Спокойной ночи.

***

Так, и что же теперь? Что там полагается делать в таких случаях? Ну, когда тебя презирает женщина, которая тебе небезразлична. Мобильник в стену, пол-литра в глотку, ноги в бордель. Вряд ли все это ему подходит, не того полета он птица. Голубая кровь, белая кость.

Судьба Артура была решена еще до его рождения. Лодка его жизни плыла по течению избранной родителями реки. Без мотора и весел, как щепка, болталась она от берега к берегу, но все в пределах русла. К несчастью, русло это было не природным, созданным Богом, а рукотворным, исполненным по нездоровой человеческой прихоти. Как, впрочем, и все, что вокруг, почти все – от корпораций всяческого рода индустрии, заваливших обывателей излишествами, необходимыми для престижа, вроде чипсов и пива, до обществ защиты животных, срывающих с прохожих дорогие шубы. Там и тут вначале было слово, то бишь реклама, бьющая по ушам и оседающая где-то в подсознании.

Туда же, в подсознание, западали и видеоклипы, основанные на основных инстинктах и по сути, не имеющих ничего общего с предметом рекламы. И выделка этих самых предметов, вызывающая своими формами похотливые мечтания, тоже работала на старину Фрейда, для которого вообще все предметы, окружающие нас в этом мире, характеризовались исключительно тремя буквами. Sex, вот что правит миром, и если он не правит тобой, ты изгой.

Изгой… Но если ты изгой, то где-то есть и гои, тот клан, из которого тебя выперли. Это кто ж сейчас гой, сосуд избранный, вот этот самый обыватель, пускающий рефлексную слюну при виде чьей-то грязной задницы, выставленной на передний план социума? А ведь Фрейд при жизни наверняка помнил, что говорят на языке цифр три возлюбленные им латинские буквы, значение которых известно со времен шумерского алфавита. Прочти слово справа налево и увидишь число, означенное в Апокалипсисе: 666. В десятках современных алфавитов sex – это просто цифра 6. Знал, подлец, на кого работает, или двинулся рассудком значительно раньше, чем это стало очевидно всем?

Блеф, однако, удался. Миллионы адептов положили и кладут себе в карман миллиарды сребреников лишь за то, что провозгласили секс отправлением организма, которому в этом качестве, само собой, ничто не должно препятствовать. Особенно душа. Она, разумеется, существует, даже вес ее теперь мы знаем и по фотографиям, но ее дело здесь сторона. Кто это, простите, о душе думает, когда ботинки жмут? То есть мочевой пузырь полон, газы скопились или виски назад лезет. В такой ситуации надо действовать, а не думать.

Парадокс в том, что и здесь блеф. Дело в том, что без желания, то есть совершенно определенного настроя вашей головы, вспыхнувшего в подсознании эротического образа, вы не станете совокупляться. Инстинкт срабатывает только от внешнего либо внутреннего раздражителя и никак иначе. Между тем образ, засевший в вашем подсознании, управляем. Вот вам и собака Павлова, которая где-то там зарыта. Она ведь может как лаять, так и не лаять, чавкать отбивными или жрать комбикорм – как привыкнет, что ей образ подскажет, образ ее жизненного опыта, если угодно. И получается то, что заложено в программу: любовь ушла, остались помидоры. Все в этом мире суета, все – блеф.

Но что хорошо русскому, то немцу, как известно, смерть. Где ясно китайцу, там темно Европе. Артур не знал, чем его купила Кира. Река, по которой он плыл в свое море, секса ни в коей мере не отрицала, а голубая кровь предполагала безграничный выбор. Границы строило больное самолюбие, образ, запавший в память с первой встречи, дразнивший визуальной близостью и недоступностью сердца.

Он впервые увидел Киру, облизнулся на нее, согласно теории психоанализа, как на объект сладострастия, когда той едва исполнилось шестнадцать. Ему шел двадцать седьмой год, и он мог себе позволить глядеть на нее так, как ему хочется. На свою ровесницу он не посмел бы взглянуть столь откровенно, ибо опасался за последствия, а тут – неопытная девочка, для которой он, молодой мужчина с положением и дальней, в смысле бесконечной, как лестница в небо, перспективой, должен олицетворять предел мечтаний.

Кира ответила тогда смущенной улыбкой, которую он поспешно растолковал в свою пользу. Дочь самого Стратега, чистая и непорочная прелесть – вот достойная его партия. Надо только подождать два-три года, какие пустяки. Эта улыбка послужила причиной тому, что в тот вечер он оказался у своей старой приятельницы, которой уже в ночи долго и усердно доказывал, перемежая практику с заметно преобладающей теорией, свою мужскую состоятельность, и приятельница, которой некуда было деваться в силу крови другого, более прозаичного цвета, усердно делала вид, что так оно и есть, как он говорит, и нет во всей «оклахоме» и ее мировых окрестностях лучшего парня, чем ковбой Артур.

– Послушай, Гала, – так, на манер Сальвадора Дали, звал он свою подругу, опуская суффикс, который употребляли в ее имени все остальные, кто пользовался ее расположением, – послушай. Давно хотел спросить, все как-то не получалось… Только обещай, что скажешь правду. Обещаешь?

– Ну-у, если тебе так хочется…

– Это никак не скажется на наших отношениях, ты не бойся!

Гала, или Галка, кому как сподручней, сдобная хохлушка удачной выпечки, хоть и не была семи пядей во лбу, но сериалы смотрела, и потому ничего не боялась. Лежа на кровати в соблазнительно разбросанных поверх одеяла конечностях, она подобралась, как умела, приподняла голову со взбившимися, как у ведьмы, волосами, и подперла ее пухлым кулачком. Заспанное лицо Галы при этом должно было выражать крайнюю степень доверия и заинтересованности, верности и дружбы. Смешались в кучу кони, люди, и трепетная лань, мучимая поутру легким похмельем, приготовилась к последней пытке, которой удостоилась от мужеподобного эстета, истязающего ее своими бзиками за кусок хлеба с маслом. Этот кусок не казался ей лишним, и потому воспитанный джентльмен мог бы ее не предупреждать.