Незабытая среда

Платоновы тела – правильные многогранники. Логично, что в самом начале романа Александра Иличевского “Тела Платона” с письма безвестного писателя у меня в памяти всплыл “Преподаватель симметрии” Андрея Битова – так же в названии о гармонии в геометрии, тоже: не его текст, а перевод давней иностранной книги, и метафизическое путешествие запустилось показом фотографии из другого времени: из будущего, здесь – из детства. А ещё – фотографии камбоджийской казни с обложки книги Жана Бодрийяра, Алена Делона…

–

В романе много записей–воспоминаний, “Глухов пишет: “…”, и – о писателях, художниках, антропологии, мироздании, устройстве мозга, метафизике пространства, текстах, языках, Москве, МиМ, экскурс в историю искусств с уклоном на пейзажи – когда, где, у кого. Внешний сюжет утопает во внутреннем. Матрёшкой в роман “Тела Платона” вложена одноимённая повесть, у которой наоборот – есть отчётливый внешний сюжет: двоих юношей разводят послешкольные пути–дороги. Запахи советской школы унесли меня туда, как на машине времени. Да и другое – из чего же, из чего же, из чего же… – всё  описано. В конце границы между романом и повестью для меня стёрлись.

–

Параллели: эмиграция и выселение деда; деревянные топчаны для статуй вместо кроватей в московской мастерской скульптора и каменные ложа длиной больше двух сажень в долине гигантов; одиночество писателя Леонида Королёва, якобы спешащего отрекомендоваться читателю, так как лишь на золотом сечении текста – его шестидесяти двух процентах («Ни единого настоящего друга – за все время жизни … одиночество божественно … , когда вы остаетесь наедине с природой») и одиночество героя («Так хорошо … воображая, что в доме нет никого. … Нелюдимый даже с самим собой»).

–

О времени: «прошлое осознать неопределенным … будущего не существует. Тьма корней прозорливей воздуха кроны. … В сравнении с прошлым – будущее, в сущности, белое безмолвие”. А если не крона, а крылья? Говорят же: “Родители могут дать детям только корни и крылья”. «Представление об ангелах-хранителях государств, империй … это ощущение взмаха крыла при взлете». Ну вот – крылья. И нетто настоящего: «А потом были два дня прогулок в горах и две ночи, в течение которых мы говорили только о том, что вокруг и сейчас, ни слова о прошлом, ни слова о будущем. … запрещал себе думать. Была ли замужем? Есть ли дети? Или у нее счастливая семья? Эти знания были лишними.»

–

Измерения в разных системах координат иногда пересекаются и соединяются. «Всё заканчивается в мире, в том числе любовь – совершенно бесконечная штука, покамест она существует”; «одной глубокой истине может противоречить другая, не менее проницательная истина. В то время как полное согласие частей рождает только ложь»; «Прежде, чем решу вернуться, я сделаю это наоборот – полным вперед!»; повесть “Реки стратосферы”; «Скажем, есть такие события в жизни – промельки, случайные встречи … становится понятно, что время – ловушка»; “Конец совпадает с началом”.

–

На моё профессиональное откликалось психологическое, психофизиологическое, и психотерапевтическое: «… первое мое воспоминание – страх темноты или чего-то потустороннего»; сокрытая в области крестца человека “летучая мышь”, как полубабочки теста Роршаха; «сознание пишет жизнь в разные участки мозга: некоторые части прошлого нейронно смешиваются с оперативной памятью, образуя своего рода археологическую культуру биографии»; раскулаченный и сосланный прадед всю жизнь “просыпался в пять, чтобы заняться коровой, козами, печкой. А тут проснулся – да зачем вставать?» – смысл на бытовом уровне, когда потерялся в городских джунглях (дауншифтинг – некоторым спасение); «жизнь в горах любое горе обратит в медитацию».

–

Каков повествователь? “Я – закат в Иудейских горах”; “вход за границы себя”; “улепетывают по террасе, как трассирующие пули в темноту. В меня».

–

Недавно тоже задавалась вопросом –

«почему Чехов не написал романа … Толстой еще мог быть уверен, что, пока он пишет «Войну и мир», все не изменится настолько, что человек потеряет свое место в мироздании. Чехов такой роскоши позволить себе не мог. Но обстоятельства болезни, конечно, главная из этих двух причин».

Но предполагал же Достоевский второй том “Братьев Карамазовых”. Болел, замыслил, не успел. Думается, что объём главных произведений у писателя соотносится с тем форматом личных отношений, в которых он живёт. У одного – длинный брак на годы, на фоне иных менее значимых связей, как “Война и мир” со сложной структурой, главным и побочными сюжетами, даже и: “к ветхозаветному типу я бы отнес некоторые тексты Толстого”. У другого – многочисленные короткие связи, как рассказы и пьесы. И сверхъестественный “Дом с мезонином”, словно библейский текст для религиозных людей “написан Святым Духом” – не человеком, но врачующим, лечащим.

Если посмотреть ретроспективу произведений одного писателя, то помимо литературной истории будет и история его души, личностного, духовного и душевного развития. Эта динамика личности воплощается в творчестве и встраивается в конструкт, который им освоен в реальной жизни – в короткие встречи, в семейную сагу, в сценарий или пьесу с шаблоном сцен, вмещается в уже раскроенный по фасону и размеру формат. Способы контактировать с людьми и удерживать отношения отражаются в структуре текста так же, как в почерке, “единственном способе перечеркнуть одиночество” – через межбуквенные соединения, расстояния между словами, расположение на листе и т.д. Не избежать писателю своего психотипа, данного природой способа любить – потому, бывает, и оказывается он непригоден для “библейского кодекса русского языка”, если у него “нет эмпатии к своим героям”, будучи даже гениальным “совершенным модернистом”.

–

«… Кажется, будто прошлое не истекло, а припрятано», и моё откликалось.

Бабушкины словечки – помню, как слушая её, думала: записать бы, так точно, и больше ни от кого не слышала, было ощущение ценного, уникального. Но я не собиралась быть филологом, как моя подруга, рассказывающая о фольклорных экспедициях. А сейчас, когда всплывает какое-нибудь, мелькает: записать хоть эти оставшиеся крохи, и снова – не важно, лень, не сподручно. Может, теперь, прописав эти порывы, что-то зафиксирую.

У рассказчика в сарае белуга на козлах и чёрная икра в тазах. Дом моего детства был заселён работниками речного порта, сосед регулярно плавал с инспекцией и привозил её из Астрахани, семья его едва успевала распродавать, холодильники были небольшие. И в нашей морозилке клейкий солёный брусок кг на два лежал всегда.

«Поднялся в Самарию» – есть родство с Самарой? Те сорок градусов в ней тоже – каждое лето непременно.

Смысл быть узнанной внуками бабушкой: “чтобы их взрослый мир оказался населен добрым и умным призраком” её – согласна.

А что-то не сошлось: «в музее в Переделкино»; “застукал жену с пожарником”, “здесь нет почти дорог”, “Хрусталёв, в машину!”,  очеловечивание кафе, “чье деревянное строение сотрясалось»,  своеволие с запятыми.

«В писательской жизни многое происходит по принципу отталкивания. Вот почему писатели совсем не критики – их методы объективации не годятся для взвешивания на весах истины” – обнадёжил: мне не даются рецензии.

–

Отклик мимикрировал и непроизвольно разделялся на части с привычным у меня пунктиром. У автора книги тоже разделены, тремя плюсами. Мои три минуса на его три плюса – совпало, хоть и не встроилось: у него с пробелами, а мои слились в одно тире, соотношение длин – почти золотое сечение. Читая “Тела Платона”, я попеременно общалась то с литературоведом, то с представителем мужского мира, то с философом глубинного одиночества, то с гениальным мыслителем.

Вверх, за текстом

Единственным продолжением Александра Пушкина по мнению Андрея Битова был Владимир Даль, который в ответ на предсмертный призыв Пушкина в бреду: “Так пойдём же, да, выше, выше пойдём!” и указание на книжные полки – произвёл это воззвание в Толковый словарь живого великорусского языка.

Битов в документальном фильме о нём  рассказывал, что занимался скалолазанием, выбирая собственные стенки и маршруты, потому что не ходил чужими – “Это принадлежит мне, и карабкаюсь я сам”. В двенадцать лет на Кавказе он впервые увидел горы и заболел ими, понял, что станет альпинистом. Горный институт выбрал из-за слова “горы”, болел горами.

Есть исследования психофизиологов по взаимодействию пешей ходьбы и работы мозга, которые выявили, что при монотонной ходьбе мозг лучше формулирует мысли, образы, продуцирует идеи, а на трудной горной дороге с преодолением рельефа чаще высекаются афоризмы и точные определения.

С восхождением изучение трудных математических доказательств более ста лет назад сравнивал архитектор математики Давид Гильберт – от уровня “общекультурного просвещенного ума” движение вверх может занимать месяцы, годы, с промежуточными этапами. Получение профильного образования – как сбор на высокогорье, движение дальше – этапами, “на которых основываются промежуточные лагеря, необходимые для все более и более высокой заброски требуемого снаряжения и продуктов питания”.

Герой романа Александра Иличевского “Математик”

“начал по выходным ездить в горы. Скоро ему надоело ходить по тропинкам, хотелось немного вспомнить скалолазание. … Если бы спросили его: «На что похожа великая мысль?» – он бы ответил: «На сложную вершину… Надо бы в горы податься. Напряжению нужна новая точка приложения… Мозг та же мышца – требует работы … и наконец обрел то сладостное чувство, которое ощущает под ложечкой человек, когда получает власть над вертикалью. … Гора показалась в этот момент математикой – ее частью, одной из вершин”.

Словно воплощение умственной деятельности – смена ландшафта при восхождении. Физические усилия, усталость, преодоление – и: предгорье остаётся внизу, а ты, как при отборе самых–самых, при попадании в избранные, в перевёрнутую воронку, попадаешь на самый верх понимания сути, знаний.