Незабытая среда

–

НГ блюдо.

Слушала про оливье у политолога, что, мол, досадно, когда оно – главное праздничное блюдо, как у бездомного, закусывающего на вокзале холодной закуской водку.

Не помню, чтобы кто-то в окружении использовал салат в роли главного блюда. Да и закуской – уж изредка (у меня тренд на салат Ингу сменился тбилисским). Горячее–мясное никто не отменял: сакральные утки с яблоками/ манты/ гусь запечёный/ пельмени и т.д. – просто фотографии с ними не развеиваются по лентам соцсетей, заигрывая мемом “скоро на каждом столе”, это – часть семейной жизни, о которой не треплются, она разумеется. Салат – обложка, преддверие к главному действу, которое внутри, начинка только для своих. В печи/ на столе – не на ветру/ в куплете/ газете.

–

Звонил мошенник, назвал по имени–отчеству, представился:

– Это Энерго…

– А что это?

– Компания, которая вам …, – дословно байку запомнить я не потрудилась, сразу была понятна цель.

– Сегодня можете прийти оформить договор?

– А зачем? – и он отключился.

Диалог был короткий и с ленцой. Мы поняли друг друга по интонации. Звонившего невозможно было представить не только за компьютером учреждения, но и охранником – чистый гопник. В очередной раз удивляюсь: сколько же информации, не конвертирующейся в слова (за ненадобностью), несёт тон и постановка голоса. В паре фраз считывается – сколько человек учился, на каком уровне общался, до какого дела допущен, в какой позиции – лакейской или специалиста…

–

Новогодний стол.

Не только блюда на нём, но и сам он трансформировался: по рассказам и фотографиям – в домах больше фуршеты, журнальные столики сменились кофейными, что облегчило чае- и кофе-питие. Классическое застолье-сидение в возрастных компаниях, вокруг которого крутится обслуживающая хозяйка, всё реже – если отношения на равных, то гостям неуютно общаться, когда не все расслаблены. Сейчас уже редко принуждают к блюду, от которого раньше было не отвертеться, когда сияющая хозяйка раскладывала каждому по кусочку на тарелку.

Публикации в “Культуре”

Это не родной двор, который как часть дома, где хорошо, когда дворник дядя Вася по-свойски шмякнет, в чём-то подправит, это – работа. Уже не тылы, а часть внешнего мира, место борьбы – за себя, за свой рост, своё развитие, становление, самодостаточность, идентичность.

Улан Далай

Недавно я стала вести записи о прочитанном, наподобие читательского дневника. Там – откликнувшиеся цитаты, комментарии, продолжение диалога с автором. Его мнение плюс моё – мысленные векторы складываются в сумму. Чтобы не запутаться, записи размещаю в файл в алфавитном порядке по фамилии. Илишкина в нём оказалась между Иличевским и Искандером – соседство почётное и украшающее. “Сумма векторов” – не содержание прочитанных книг, не рецензии, а пристрастный отклик читателя с большей или меньшей включённостью психолога.

Знакомство с калмыками.

“Улан Далай”, степная сага Натальи Илишкиной. История трёх поколений калмыцкой семьи, в центре каждого – судьба одного из них: дед Баатр, сын Чагдар, внук Иосиф–Александр, их именами названы части книги. В посвящении – связь прошлого и будущего, одной фразой – о предках и потомках.

В каждую главу, в новый временной отрезок погружение через звуковые врата: “тер-тер, хард-хард, бювя-бювя…” Так звучат: скрип телеги, жевание и призыв лошадей, крик над плацем, завывание позёмки, треск горящих брёвен, чмокание гнедого по пашне, ветер, тягловый паровоз, кашель, курлыканье журавлей, песня, стук часов, взрыв пушечного снаряда, колонна грузовиков, пение насекомых, домбра. География описанной истории обширная, упоминаются и наши места: мост через Волгу у Сызрани, Самарская губерния, Кинель.

Жизненные вехи героев: учёба, понимание, что развиваться необходимо, иначе – теряешь родных людей, когда роды без врача, несёшь убытки, когда обсчитывают при аренде земли, низкий урожай без знаний агротехники; когда назвался новым именем – как отказ от прежнего уклада, родовых устоев, признания непостоянства установок, на которые опирался, а потом приходилось заходить с другой стороны. “Теперь он точно знал, на чьей стороне: на стороне тех, кто воевал против врагов отца” – попробуй не запутаться, скрываешься, стараясь не попасться ни красным, ни белым. В лихие времена жизнь выворачивается наизнанку, и непонятно, кто за кого, выгоднее быть сиротой – “теперь без семьи, без имущества самая жизнь”. Трудно различать смирение перед властью и старшими и смирение перед дурными соседями; понять: колхоз – благо или новый виток крепостного рабства, только уже не под помещиками, а под партийными; суметь сплотить людей, чтобы не повымирали поодиночке, и разумная иерархия давала бы пользу без притеснения.

Ценности калмыцкого лидера: “от его храбрости и решительности будет зависеть судьба целого края”, “стыд страшнее смерти”, “Жизнь любого калмыка ценна продолжением рода, сохранением корня. А отсеки этот корень – память о предках, смысл жизни будет утрачен”. В 10-летнем возрасте  воодушевлённый в кругу односельчан “быть героем”, он позже стал сильнее остальных в своём окружении. Доводилось убивать, но только в бою, не безоружных и не приговорённых к казни.

“В России каждые 10-15 лет меняется всё, но если взять 100 лет – не меняется ничего” (Л. Аннинский), или “не повторяется, но рифмуется” (Л. Рубинштейн). В этом смысле книга “Улан Далай” современная и полезная – страшный холерный год красного водяного дракона,  “… Войны кончились … А вдруг новая война?” Жизнь перетряхивает людские слои – соседские, клановые, сословные, как стёклышки в калейдоскопе, составляя новый рисунок ближнего круга. Старые обиды перемалываются, но какие-то не дробятся, не дают соединиться, продолжая разделять потомков по разные стороны водораздела, “жесточает сердцем народ, … частоколы на меже стали вбивать”.

Времена обостряются, и не помнить родство спасает. Когда один переселенец сказал, что калмыки–казаки были в почёте, и на казаках держалась вся дисциплина в царской армии, другой попросил “не углубляться, молодому поколению этих сведений ни к чему”. И про царскую армию, и про революционные и предвоенные годы – срезаются слои истории для тех, кто подрастает, стряпаются на скорую руку новые правила, без корней, на пустом месте. Противостоит такому эта книга.

Описано образование патриархальной семьи, где “муж всегда старше”. Как по “Домострою”, где муж жену должен был превосходить по четырём параметрам: возрасту, росту, социальному и материальному положению. Женихи, соблюдая ритуалы, показывали физическую выносливость, владение телом и речью – всё важно, раз роднятся с достойным кланом и берут в жёны девушек из благополучной семьи. Невест не видели, пока все задания не “сполнили”. И был обычай: жене после свадьбы год не ступать ногой в родительский дом.

На страницах книги показана эволюция семейного уклада. В начале романа видим общинные черты: размытые внешние границы семьи – согласно обычаю своих детей отдают в духовное заведение, бездетной родне, берут к себе овдовевшую сноху. В следующем поколении в подобной ситуации отец уже не отдал сына на воспитание в семью бездетного брата – отказал старшему и нарушил обычай.

В начале романа семья дисфункциональна по современным меркам:  недостаток личной свободы, выбора – все в одной упряжке, негибкие правила и законы. Формат отношений домостроевский, доминирующий, где у мужа главенствующая позиция, у всех прописанные ролевые функции – “В “Степном уложении” записано … женщин к работе с землей допускать нельзя, всех подземных чертей к себе на косы нацепляют”, “Калмыцкий обычай – мужа ни словом “муж”, ни по имени назвать нельзя. Ни в глаза, ни за глаза”, “Не в традиции калмыков помнить родню по женской линии”. Но в этом укладе есть тщательность, добросовестность, чёткость – “выскобленная дочиста столешница, обмытая и прочёсанная шерсть”.

С течением времени под воздействием внешних жизненных переломов и внутреннего развития семья трансформируется в партнерскую. Герой, чувствуя, что противоречит укладу, скрывает свои действия от посторонних: “… стал жене по дому помогать, боялся только, чтобы соседи не прознали, не опозорили его…”, учел желание супруги не переезжать в станицу и выделиться из семейного хозяйства, чтобы не расставаться с отданным сыном.

Меняется и семейная иерархия:

“Чагдар вдруг осознал, что он командует матерью, а мать ему подчиняется. В свои неполные восемнадцать он принял на себя роль старшего мужчины при живом отце и старшем брате – так распорядилась судьба”,

“Немыслимо при живом муже женщине распоряжаться детьми. Но времена настали лихие”,

“Чудная пошла жизнь. Младшая невестка говорит за старшую. Жене предлагают учиться, не спросив мужа”.

Сын своевольно уходит в войско, не спросив у отца разрешения: “… что-то невидимое, но доселе незыблемое в укладе жизни пошатнулось”, он и женится уже по-другому: “откладывать женитьбу было нельзя, вокруг Цаган стал увиваться заведующий райземотделом, снабжавший её свежими номерами журнала “Крестьянка”.

Из доминирующей в партнёрскую семья трансформируется с разной скоростью: герой кидается разделить домашнюю работу с женой, а брат ему не позволяет это делать – одному в доме нужен партнёр, другому – подчинённый исполнитель. Отец и сыновья – то один в силе и на коне, то другой. То их сближает нежность и надежда друг на друга, то они отдаляются с обидами и разочарованиями.

Есть в романе чудесное – гадание на спичках, устоявшиеся и импровизированные ритуалы, трёхлетний затвор монаха, его сидение в неподвижной позе и исчезновение, уход “в тело света”, тень от храма. Сила ритуала: “В поклонении большая мощь”. Посильнее мифологического защитника веды – братская забота, спасает без ответной благодарности. А ещё, как волшебство – тушка байбака и предложение со свёртком.

Много бытовых подробностей: большие клетчатые шали – помню такие у прабабушки в деревне, “Чай был жирный и густой, щедро заправленный мукой и и салом, и , выхлебав по три чашки, все разом осоловели”. Некоторые устаревшие слова с разъяснениями внизу страницы (кильдим – беспорядок) на удивление оказались в употреблении.

Название романа состоит из имени героя, поэтому логично полагать, что выбор, использование и метаморфозы имён здесь носят символическое значение. Имя – одно из составляющих идентификации человека, в нём информация о национальной, семейной, половой, религиозной, сословной принадлежности. П.А. Флоренский писал, что дать имя предмету – это символизировать, признать существующую связь внешнего его выражения и внутреннего содержания. Через это вербальное средство общения могут выражаться межличностные отношения.

Когда маленький Баатр (дед) перечислял заученные “семь колен” своей семьи, он называл лишь мужчин с их доблестями и славой. О своём поколении упомянул: “Я … второй сын табунщика,” о старшей сестре ни слова. Женихом он так и не узнал, как звали его невесту:

“А зачем? Завтра ей всё равно имя поменяют. … Я её по имени звать не буду. Это стыдно, когда муж жену по имени кличет. Жена обращается к мужу ”Наш человек” али “хозяин дома. А если ей от меня чего надо, просто крикнет “Эй!” … У нас вовсе имена старших произносить нельзя. А муж – он над женой старший”.

Так же, “Эй”, звал потом сноху свёкр.

Постепенно детям стали давать новые имена в честь героев эпоса, которые “в прошлом были сакральными, никто не осмеливался присваивать их своим детям”. Недавно я наблюдала на детской площадке три Евы – выросло поколение мам, для которых это имя уже не олицетворяет первородный грех и обнаженное тело, Адама и Бога, картины Буонаротти, Брейгеля Старшего, Босха, Дюрера, Тициана, Рубенса и других с её изображением, как охранный запрет на упоминание всуе.

Последовательное использование имени облегчает целостное восприятие своей жизни, а его изменение сообщает о коренных переменах в человеке. Калмыцкий мужчина несколько раз перерождался, и это отражалось в его имени: Чагдар, Чагдар-Улан, Чагдар Баатрович, Гайдар Петрович, Улан. Меняли имена и в его окружении: переворачивали задом наперед – Харти Кануков стал Итрах Вокунаев, другой взял фамилию Аврорский в честь крейсера. “Улан Далай” – символ переламывания судеб, изменений, отраженных в имянаречении.

Своих детей герой назвал в честь революционных кумиров: Вова, Иосиф, Надя, Роза. При переселении калмыцким детям дали новые имена для простоты и удобства местных. Так сын Иосиф получил второе имя, как и его отец. В тот 1944-й год переименовалась и Элиста в Степной (временно, до 1957-го года, по который и описана сага, уж не знаю – совпадение это или дополнительный смысл), а потом обратно в Элисту.

В конце романа внук Иосиф–Александр с супругой называют друг друга по именам, на равных, когда ехали к зарытым Георгиевским крестам, а обрели другую награду: брус с семейными ростовыми зарубками и печную заслонку – частицу семейного очага.

В процессе чтения у меня всплывали события и герои других книг, знакомилась с калмыцкой жизнью вместе со всем своим багажом. В голове теснились уже имеющиеся полотна, размещала ещё и это, соединяя их в обновлённую картину – “Тихий Дон” А.Шолохова (брат на брата, ополоумевший люд, выпустивший из себя зверское, уподобляясь голодным волкам), “Хождение по мукам” А.Толстого (встреча с роднёй в стане врага), “Поход на Бар-Хото” Л.Юзефовича (взятие крепости, пулемёт на ней и статуэтка святого в доме), “Вольный поезд” М.Цветаевой, “Зулейха открывает глаза” (новый уклад) и “Дети мои” (голод) Г.Яхиной, “Мои странные мысли” О.Памука (сватовство/воровство друзьями/роднёй сестёр/невест), “Лето Господне” И.Шмелёва (рыжая собака, сулившая фатальную опасность, как лошадь Стальная с “тёмным огнём в глазу”). Одновременный выход книг со схожестью в сюжете свидетельствует об актуальном, созревшем в общем контексте,  как это случается в науке, когда в разных концах земли природа подводит к одинаковым открытиям.

“Психические черты каждой расы столь же стойкие и определённые, как признаки физические”. На разных временных этапах показана высокая организованность воинов–конников (Новороссийск 1920-го, Чилгир 1923-го), словно от близкой жизни с табунами скота наглядно передалось понимание условий выживаемости. Что я знала о калмыках до этой книги? Пушкинское “друг степей”, да слышала про шахматную Элисту. Как выяснилось в книге, они и сами пытались найти хоть крупицу информации о Калмыкии, но натыкались на молчание, “как будто такой республики не существовало”.

Сейчас у меня ощущение, что я прочитала о калмыках учебник истории, докторскую диссертацию, да ещё и кино посмотрела, потому что – со звуками, картинками, разными эмоциями, смехом, горечью. За что моя искренняя благодарность автору. Очень много информации исторической, этнической, психологической, житейских нюансов, точных бытовых мелочей – живой материал, не потерявший аутентичности, пройдя через руки, голову, сердце и душу писателя.

Мистика простого