Легенда о Кудеяре

– Дух, – говорит, – какой знакомый.

А ему объясняют, что, мол, товарищ опростоволосился, с кем не бывает. Но Иван Сидорыч им не поверил.

– Нет, – говорит, – тут что-то другое. Тухлые яйца здесь, вот что. А это что-нибудь да значит. – И, задумчивый, обратно из окна убрался.

А Башка с Аншлагом подобрали ослабевшего Студня да прочь припустили.

– Вот она, выдержка! – Аншлаг деньжищами в воздухе машет и от удачи распирается. – На троих по целой куче каждому.

Но Студень на бумажки душегубские глядеть не может, а Башка говорит, от вони морщась:

– Твой клад, себе и бери. Возвращаться надо.

На тропинку болотную с островов скоро снова вышли, по жиже захлюпали. По сторонам не глядя, на обманки зазывные не тратясь, быстро зашагали. А Студень, от ходьбы оклемавшись, говорит:

– Там на жерди голова висела, с лицом будто стесанным. Это его.

– Кого его? – спрашивают.

– Который во сне ко мне приходил и еще прийти обещал, лицо мое выпрашивал взамен желаний.

– Тьфу ты, – Аншлаг плюется, – замороченный-обмороченный.

И Башка тоже говорит:

– Показалось.

Болото кончилось, по лесу пошли, а там уже свирестель утренняя начинается, птахи рассвет зовут. Вдруг слышат: свист разбойный издали. Ну, решили, погоня за ними от избушки душегубской, прознали там, верно, кто товарища спать уложил и опростоволосил. А от свиста тут ветер поднялся, сперва по верхушкам прошелся, потом ниже спустился, да крепчать начал. Скоро по лесу целая буря гуляла, деревья гнула и ломила, валуны замшелые из земли вытаскивала. От завыванья в ушах томленье началось, все трое по траве распластались да за стволы уцепились, чтоб не улететь и костей не растерять. Да если б продлилась буря еще малую толику времени, точно улетели бы. Но тут затишье настало, деревья попадали еще недолго с ужасным стоном и в умирение опять пришли. А птахи, которых почему-либо не сдуло напрочь, такую свирестель недовольную подняли, что хоть опять наземь ложись и уши затыкай. Башка из-под веток сшибленных выбрался и говорит:

– Это небывальщина, такого свиста уже триста лет не было. Будто старый хрыч Соловей-разбойник из могилы вылез и тешится.

– Или инкарнация у него объявилась, – сопит Аншлаг, старой корягой по затылку пришибленный.

– Скорее надо уходить отсюда, может, он еще не все высвистал, – отвечает Студень, вылезая из муравейника да стряхивая букашек из пазухи.

Согласились с ним, взяли руки в ноги и вмиг из леса выкатились, а там налетели на поповского сына, Никитушку Пересветова, учился с ними вместе. Стоит, на природу смотрит, рассвет, должно, встречает или, может, епитимью исполняет, как у них, благочинных, принято.

– Вы чего на людей бросаетесь? – спрашивает недовольно.

А Башка, Студень и Аншлаг не то что не дружили с поповичем, а так, терпели. И тоже встрече не рады.

– Тебе чего надо? – в ответ спрашивают. – Мы тебя не трогаем.

– Ясно, не трогаете, а только чуть с ног не сбили, – отвечает Никитушка.

– Был бы ты сейчас в лесу, сам бы рылом в землю лег, – говорят. – Не слыхал, Соловей-разбойник у нас новый объявился? Свистит, душегуб, деревья ломает.

– Ну? – Никитушка спрашивает недоверчиво. – Прямо так сам Соловей-разбойник? Врете, верно.

– Вот тебе и ну. Пойди проверь, стволов навалено – жуть. Сами чуть живые остались.

– А чего в лесу ночью делали? – интересуется он с прищуром.

– Клад искали, – Аншлаг рожу кривит.

– Нашли?

– Нашли, – говорит.

– А чего видели?

– Да много видели.

– И русалок?

Башка с Аншлагом переглянулись и отвечают:

– Русалок не видели. А ты чего допытываешься? – сердятся.

– Так Русальная неделя сейчас, русалки отовсюду вылезают, с людьми балуют.

– Врешь, – говорят. – Попы такие сказни любят, а поповичи за ними повторяют.

– Ну смотрите, – отвечает. – Я предупредил. А чего это от вас такой дух вонючий?

– А это не твоего ума дело, – говорят, окрысимшись.

– Не хотите, не говорите. А только тухлыми яйцами честному человеку вонять никак не можно.

Сказал так и пошел прочь, мимо озера. А Башка и остальные в другую сторону озеро обходить направились. Аншлаг грозится с поповичем разобраться в темном закоулке, а Студень на воду глядел, русалок высматривал, не сидят ли где. После болотной нечисти и черепов на жердях русалки вовсе мелочью были. Но и они тоже, как вдруг на глаза показались, чувства ему расстроили. Студень их видом обворожился и снова мычит, речь потерямши.

Русалки на корягах у воды сидели, а сами – старухи гнилые, с волосьями бело-зелеными. Носы крючком, зубы торчком, руки ловкие, цепкие, тину плетут. Аншлаг, как увидел их, гоготать стал от недомогания, орет: «Ой, не могу, русалки! Ой, побалуйте со мной, красивые!». Так и прогнал старух. Они тину побросали, зло поглядели и в камышах попрятались.

А может, это дух вонючий им не понравился, потому как у них свое источение, гнилой тиной пахучее.

С Аншлага та вонь семь дней не сходила, пока деньжищи нечистые все не спустил.

XI

Кондрат Кузьмич с утра взбодрил себя хоровым пением «Боже, царя храни» и сразу переместился в совещательный кабинет для консультаций с господином Дварфинком. Да в благодарность ему заведомо припас золотую безделку из личного стабильного фонда. Потому как господин иноземный советник желтый металл сильно уважал и от его преподнесения в дар сначала млел, а потом еще рьяней выдумывал преобразовательные реформы. А Кондрат Кузьмичу оставалось только до народа оные реформы довести и в толщу жизни крепкой рукой вбить. А если не вбивать, то оно могло и обратно вылететь, прямиком в лицевое вымя господина советника, оттого как мы, кудеяровичи, народ неблагодарный и пользы своей не знаем. И было бы это порушением договора учиненной Кондрат Кузьмичом дружбы с иноземными важными персонами, а оттого и бедствием государственным. Потому господину советнику наша кудеярская квелость была как бы и по нраву. А Кондрат Кузьмичу он наутро внушение сделал на этот счет, помня вчерашнее его расстройство.

– Реформы, – говорит, – дело сурьезное, претыканий не любит, зато в народе производит смущение и недовольство. Вам, Кондратий, на квелость вашего населения не ругаться надо, а молиться. – И пегой головой кивает, брюхо от премудрости своей выпячивает.

– Да я им такое недовольство покажу! – кипятится Кондрат Кузьмич и кулаки складывает. – Да они у меня все рылом в асфальте лежать будут! Да как они посмеют, сякие-разэдакие, шельмы дубиноголовые!

– Но не стоит и перегибать, – пожурил его за такие слова иноземный советник, отпивая дымный кофий. – Народ должен иметь свободу, а известное дело: свобода – мать порядка.

Кондрат Кузьмич с этим согласился и тоже прихлебнул.