Легенда о Кудеяре

– Щекотуна упредили? – спрашивает.

– Упредили, Кондрат Кузьмич, – отвечают, – на тройную ставку согласился. Всех своих выведет на праздник, обещался. Все семейство будет народ до ночи щекотать и взбадривать.

– Тройную ставку? – задумался Кондрат Кузьмич. – А не много ему будет, псу приблудному? Откуда взялся, не говорит, а тройные ставки требует?

– Иначе никак не соглашался. Говорит, выходной у меня, и точка.

– Да и пес с ним, – задобрел Кондрат Кузьмич, – пущай народ только шибче взбадривает. Да следите за ним, чтоб не перестарался, чтоб не помер никто на месте и икоток, припадков разных не было. Мне конфузов перед побратимами не нужно. С Упыревичем дело сладили? – Кондрат Кузьмич оборотился к главному своему начальнику безопасности.

– Упирается, – тот отвечает. – Мы уж и так, и эдак. И готовый продукт обещали на дом ему прислать, и живьем добровольцев предлагали. Отвергает начисто. Говорит, хочу на ваш праздник антинародной жизни поглядеть, как вы народ гнобите и перед иноземными людоедами этим похваляетесь.

– Людоеды ему, значит, иноземные не нравятся, – Кондрат Кузьмич хмурится, – а сам себе, кровосос малярийный, нравится. – И подумавши, говорит: – А пусть глядит, пиявка болотная. Только окружение к нему приставить, глаз не сводить, на центральную улицу не пускать, а то у гренуйских важных персон, которые на празднике будут, от него может несварение сделаться или, пуще того, родимец хватит. Нам сего не надобно. Мы дружбу с ними учинили и должны соответствовать, в огорчение дорогих гостей не вводить. А захочет к кому из местных простых рыл присосаться – не препятствовать. Пущай тешится. Только опять же, чтоб важных персон иноземных окрест не было. А будут – Упыря оттеснить и загородить.

– Да-а, его оттеснишь, – отвечает главный начальник безопасности, думами отягчившись, – на центральную не пустишь. Мои молодцы от него на три шага держатся, ближе не рискуют, всех застращал.

– Это каким таким оружием он моих молодцов-удальцов застращать сумел? – Кондрат Кузьмич бровьми недовольно двигает, будто не знает. А все-то он знает, только обидно ему, что Упырь-кровосос еще силу показывает и на освобожденный народ влияние имеет.

– А оружие у него, Кондрат Кузьмич, простое – взгляд удавий да тросточка пенсионерская. Вот этой тросточкой с выдвижным лезвием он головы срезать может, если осерчает. Взором руки-ноги будто свяжет и голову с шеи долой. А все потому, что сердить его никак нельзя, Яков Львовича. Он хоть мшистый, но на расправу быстрый.

– А с другой стороны, – вслух размышляет на это Кондрат Кузьмич, – может, пристрелить его, аки пса бешеного?

Очень не нравятся ему этакие слова начальника безопасности. Потому что какая же это выходит безопасность, ежели по городу беспрепятственно разгуливает такое мрачное явление из темного прошлого, да еще в любой момент может на важных приезжих персон воздействие оказать, телесное и душевное? А если, страшно молвить, на самого Кондрат Кузьмича покуситься задумает?

Но тут уж ему на вопрос ответить никто не мог, потому как это дело государственное и только самому Кондрат Кузьмичу его решать. Даже Иван Сидорыч тут не в силе и не в правде.

– Да нет, пес с ним тоже, – отвечает сам себе Кондрат Кузьмич. – Авось пригодится еще, старый хрыч.

А среди малых городских шишек кто покивал на это, доброте и отходчивости Кондрат Кузьмича обрадовамшись, а кто и сдосадовал, мысли про себя затаил. Небось подумали, эге, старого подельника пожалел, сколько с ним делов понастряпали во времена культа личности, а то и раньше, да и позже рыл друг от дружки вроде не воротили до той преобразовательной перестройки. А как та катастройка началась, так и разбежались по разным углам, разругались насмерть. Кондрат Кузьмич нам свободу объявил, а Яков Львович, ни дна ему, ни крышки, наоборот, в темное прошлое всех засадить обратно хочет. Только ничего у него не выйдет. Кондрат Кузьмич не даст ему такое насилие обратное над народом сотворить. А что пожалел, так это ничего. Мы, кудеяровичи, тоже народ жалостный. Можем прибить, а можем и пожалеть, нам это поровну.

Вот Кондрат Кузьмич все указания раздал, с кого надо спросил, о народе и важных гренуйских гостях заботу проявил да малых городских шишек с совещания погнал. А господина иноземного советника Дварфинка там не было, затем что его это не очень касаемо и ему тут без надобностей. Кондрат же Кузьмич велел себе пилюлю от головы принесть и со своей секретарской девицей после разговор затеял для скорейшего головного выздоровления. А о чем он с ней разговаривал, то нам неведомо, потому как Кондрат Кузьмич большой уважитель противоположного полу и знаток всех их женских тонкостей. И никоторая на него никогда не жаловалась и обойдена им не была, а особо – юные румяные девицы. Сам же Кондрат Кузьмич безбрачный и одинокий, но в непременном поиске и всегда об этом любил говорить.

Только и секретарская девица Кондрат Кузьмичу скорейшего излечения не сделала. Совсем расхворавшись и мозгами будто в голове бултыхаясь, вызвал он себе кортежную машину и поехал в оздоровительный салон госпожи Лолы. А госпожу эту Лолу многие кудеяровичи не терпели, оттого что она замужем за тремя Горынычами и сама тоже немалая экстраведьма.

VI

Из Гренуя недоросли опять в канализации отправились, а оттуда в Кудеяр обратно вылезли. Студень разбитый нос придерживал, Аншлаг зубы пересчитывал, досчитаться не мог, у Башки одно ухо замалиновело и покрупнело, и рукав на ниточке висел. Но веселые шли, гордые. Одолели трех гренуйских бездельников, и еще двух, которые тем на помощь выскочили. А которого на асфальте валтузили, тот сам в сторону уполз и в битве не участвовал, кости собирал.

Из канализаций выбрамшись, пошли сразу к озеру отмываться, чтоб переливами на лицевых фасадах не сиять. А озеро у нас дивно-дивное, Кладенец зовется. В размер не так чтоб большое, а глубины немереной, там и водолазам утопнуть – раз плюнуть, а если и полезут на дно, все равно ничего не увидят. Вода в озере темным-темна, а уж холодна вглуби так, что зубы отскакивают, только наверху теплая бывает. А когда город был не город, а так, село Кудеяровка, прозывалось наше озеро Святым, и вокруг него Божьи люди на коленках обползали, кто по разу, а кто и по три раза. Которые от болезней таким манером избавлялись, а которые грехи с себя сымали. От тех пор осталась у нас тропка, коленками обтертая, сейчас только заросла кой-где, а под самым боком у города в Мертвяцкий овраг ныряет. Там ее и не видно вовсе с-под кустов бурьянных, густых и колючих, да деревьев ветвястых. А Мертвяцкий овраг потому, что покойников там завсегда находят, очень удобное место для них. Кого зарезанного, кого удавленного, разные там бывают покойники, со всего, можно сказать, городу, будто вот магнитом каким их туда затягивает. Бабы Мертвяцким оврагом малых ребят пугают, чтоб не шалили, а которая постарше шпана там гулянки назначает, храбрость проверять и перед девками крутить.

Башка со своей командой тоже в овраге бывали, сиживали, пивом угощались, плевки в сторону пускали. А только скушно им там было, мертвяки не веселили. А как нашли себе секрет в канализациях да в Гренуй лыжи навострили, так вовсе от компании старой отделились и место на озере себе другое устроили, напротив руин монастырских. Там у них и тайник с едой выкопан был, и все остальное натаскали, что пригодное. Иной раз ночевали там, когда дома родитель запойный разбушуется или родительница полюбовника нового заведет, или еще какое стихийное представление. А тут тишь да гладь, и комарья совсем не слышно. К воде ветла упала, стволом скривившись, на ней Студень животом улегся и разбитый нос в озере прохлаждает. Аншлаг наконец зубы досчитал, двух не нашел и ругаться стал. А Башка рукав горестно озирал и искал чем обратно приделать. Тут Студень нос из воды вынул и слушает, на замершую ящерицу похожий.

– Опять, – говорит, – звонит. Слышьте?

Аншлаг через дырку в зубах плюнул и отвечает:

– В церкве звонят. Или в ушах у тебя.

Башка тоже слушает, у него в ухе малиновом не звонит, только тюкает маленечко.

– В церкви еще рано звонить, – говорит, – два часа только. А правда звон идет.

– Из озера идет, – заверяет Студень, – там на дне церкви звонят. Город под водой там. Говорят, видно его иногда. Если в солнечный день выплыть на средину озера, то увидишь. А лучше с вертолета.

– Лучше из космоса, – гогочет Аншлаг. – А может, ты еще по воде ходить научишься, чтоб его увидеть? Хочешь по воде ходить?

– Хочу, – отвечает.

– Хотеть не вредно.

– Не вредно, – соглашается Студень. – Дураком быть вредно.

– Точно, – совсем заливается Аншлаг.

– А ты чего хочешь, Волохов? – интересуется как бы невзначай Башка.

– В жизни?

– В жизни.

– Зарезать кого-нибудь хочу.

– А зачем?

– А интересно. Не то что дремучие легенды про утопленный город.

– Он не утопленный, – говорит Студень, – он под воду скрылся, когда его враги хотели разграбить и спалить.

– Веришь в сказки? – ухмыляется Аншлаг.

– Если не проверить, почему не верить? До дна полкилометра, никаких водолазов не хватит.

– Если ни во что не верить – ты готовый псих, – вставляет Башка. – Кто верит – у того защита в голове.

– А я ни во что не верю, – хвастает Аншлаг.

– Врешь. Ты веришь, что зарезать кого – интересно.

– Это как раз проверить можно. Давай? Сам-то во что веришь? И чего в жизни хочешь?

Башка задумался, а потом рукав – хрясь. И второй – хрясь. Оторвал совсем оба.

– На войну хочу попасть. Там тебе сразу ясно станет, во что верить. А если ни во что, то ты конченый псих и садист. Мне брат сказывал, как в отпуск приезжал.

– Ты садист, Аншлаг, понял? – говорит Студень и хихикает.

Но тут звон закончился, и мечтательные разговоры закрылись. Стали обсуждать, чем ввечеру заняться и на какие средства. Потом купаться полезли, до середины озера на спор плавали, да никакого города на дне не высмотрели. А город тот, по слухам, точно кому-то неявно показывался. Куполами золотыми на солнце сверкал, маковками резными и шатрами цветными, разной красотой неописанной в воде проступал. Но, может, и сгоряча чудилось, тоже всякое бывает, мираж называется.

А кто город под водой увидит, с того сорок грехов снимется и все болезни, какие есть, за версту отступят, так старухи на лавках передавали. Да нам то без надобности было, мы, кудеяровичи, грехов не считали, а от хворей у нас одно крепкое средство, им вдоволь пользуемся, отчего бывают, конечно, и перегибы в виде лежачих на улице, в разных неудобных местах, но мы к этому привыкши и телом закалимшись. Оттого в нас и дух несгибаемый. А что труба крематория на нас вредно действует и мрем, как мухи, от квелости, так это ничего, это от временной слабости. Вот как закончатся преобразования народной жизни, так и заживем, а Кондрат Кузьмич с Яков Львовичем и Захар Горынычем с двумя остальными его ипостасями тогда помирятся и мудрить над нами перестанут. А может, и в Мертвяцком овраге покойников меньше станет. Но, конечно, ненамного меньше, потому как хоть село Кудеяровка, хоть город Кудеяр спокон веку лихими были и, верно, будут. Разве только краса-город со дна Кладенца-озера подымется и со всех разом грехи наши тяжкие поснимает. А тогда и задумаемся, может, – взгружать на себя их заново или погодить. Может, кому еще взбредет по воде ногами пойти, как Студню. А с мешком тяжких грехов на закорках не очень-то по ней походишь. Это уж ведомо. Иначе б каждый мог – взял и пошел. И смысла б тогда в легенде не было, и всякому бы встречному город из-под воды являлся и наружу выходил. А так не всякому, а только тому, кто по воде пойдет, аки посуху.