Айбала. История повитухи

В общем, за пять лет, прошедших с начала брачного возраста Айбалы, к ней так никто и не посватался. Джавад, правда, хотел выдать ее за Анвара-башмачника, но Шуше воспротивилась. Меседу скоро шестнадцать, не сегодня-завтра засватают, а если и Айбалу отдать, останутся они на старости лет одни с хозяйством, а это и огород, и овцы, и корова. Может, и к лучшему, что из четырех дочерей одна уродилась некрасивая: коли уж Аллах не послал им сына, пусть хоть Айбала частично этого сына заменит.

К тому же Шуше, будучи местной повитухой (как до нее была ее мать), должна была передать свое ремесло одной из дочерей. Старшие, Зайнаб и Гезель, давно вышли замуж в соседние села и растили своих детей. А Меседу боялась крови настолько, что впадала в дурноту, даже порезавшись.

Ремесло приносило Шуше неплохой доход. Хотя в ауле проживало не так много семей, рожали местные женщины охотно и помногу, ведь это было единственным доступным им занятием, не считая ведения хозяйства. Шуше рассуждала так: когда они с Джавадом помрут, Айбала останется одна, хозяйство постепенно придет в упадок, скотину придется пустить в расход или продать, за большим огородом ходить она не сможет. А повитухе или денег дадут, или круг сыра завернут в тряпицу, или мешок картошки приволокут. В общем, голодной не останется.

Сама Айбала, если и догадывалась о планах матери, никогда с ней об этом не говорила. Когда Шуше в первый раз взяла ее с собой на роды (Айбале тогда только исполнилось семнадцать), она ничем не помогала, просто молча стояла в отдалении и, сжав губы в тонкую ниточку, сосредоточенно наблюдала за процессом. Когда роженица принялась кричать особенно громко, извиваясь от боли и норовя пнуть Шуше ногой, Айбала внезапно подошла к нарам и положила обе руки на выпяченный живот страдалицы. Та как-то сразу успокоилась, перестала кричать, задышала тише и только стонала сквозь зубы, когда накатывала особенно сильная схватка. Ребенок родился меньше чем через час, Шуше принимала его сама. Айбала вновь отступила в глубь комнаты, про нее на время забыли, но, когда рядом с родильницей положили спеленатое дитя, та вдруг вспомнила о прикосновении прохладных ладоней и принялась искать Айбалу взглядом, а найдя, разразилась потоком благодарных слов, отчего Шуше испытала одновременно гордость за дочь и невольную зависть к взявшемуся у той невесть откуда дару.

Так с тех пор они и ходили вдвоем: Шуше принимала младенцев, а Айбала смотрела и накладывала ладони. Она не могла объяснить, как это делает; она вообще была немногословной.

Со временем выяснилось, что Айбала умеет снимать не только родовую боль, но и любую другую: зубную, головную, ежемесячную женскую, даже ломоту в суставах.

Странность заключалась в том, что ее дар действовал только на посторонних женщин. Когда у Шуше прошлой зимой прихватило спину, да так, что она два дня разогнуться не могла, Айбала по нескольку часов просиживала у лежанки матери, держа ладони на ее пояснице, но легче Шуше не становилось. Спина неожиданно прошла сама, когда дойная корова, запертая в хлеву вместе с прочей живностью, внезапно вознамерилась умереть – вероятно, в сено попал крестовник[1 - Крестовник – сорное растение, многие виды которого вырабатывают алкалоиды, концентрация которых может вызвать отравление у людей и животных.]. Услышав из-под пола[2 - В дагестанских аулах скотину зимой часто держат на полуподвальных этажах домов. Животные не только согреваются сами, но и отдают дому часть своего тепла, таким образом происходит его естественный круговорот.] утробное мычание и грохот коровьего тела, бьющегося в судорогах о стенки клети, Шуше подскочила и понеслась вниз, мигом позабыв про спину и прочие хвори. Корову удалось спасти, а спина с тех пор больше не болела. Но руки Айбалы были тут, безусловно, ни при чем.

Что до Меседу, то ее примерно раз в месяц мучили сильные головные боли. В такие дни она плотно занавешивала окно в спаленке, ложилась на топчан, покрывала лоб смоченной в холодной воде тряпицей и лежала, боясь пошевелиться: любое движение вызывало позыв исторгнуть из себя все съеденное. Айбала пыталась помочь сестре, но попытки эти не приносили облегчения. В конце концов Меседу заявила, что таково испытание, ниспосланное ей Аллахом, и любая попытка облегчить ее страдания есть не что иное, как противление воле Его, что само по себе грех, не говоря уже о сомнительной способности Айбалы заговаривать боль.

Однако роженицы аула не разделяли мнения Меседу. Их не волновало, откуда взялся у Айбалы ее дар, и, корчась в схватках, они вряд ли задавались вопросом насчет угодности их боли Всевышнему. Таким образом, за четыре года Айбала облегчила родовые муки не меньше сотни раз, причем большинству женщин – дважды, а нескольким особо плодовитым – даже трижды.

Роды Фазилат ожидали со дня на день и надеялись, что ребенок потерпит до окончания снегопада или, если снегопад пришел надолго (а старожилы предрекали именно это), то хотя бы до ослабления морозов. В самом деле, кому охота выбираться из теплого материнского лона в самый что ни на есть лютый холод? Однако ребенок решил иначе, поэтому младший брат мужа Фазилат, Цевехан Мяршоев, был отправлен к Галаевым с наказом привести не только повитуху, но и ее дочь.

Шуше и Айбала, укутанные накидками поверх пальто, в башмаках на толстой подошве, осторожно, нащупывая ногой каждую ступеньку под толстым слоем снега, спустились с крыльца во двор и вышли за калитку.

Вокруг была непроглядная тьма. Луна, если и рискнула появиться в эту ночь на небе, сразу спряталась за тучами и снежной завесой. Все соседи спали, ни в одном окне не горел даже слабый огонек. Повесив сумку на плечо и крепко прижав ее к боку, Шуше другой рукой подхватила Айбалу под локоть – не столько заботясь о дочери, сколько полагаясь на ее молодые, а потому более крепкие ноги и хорошее зрение. Хотя она и ходила этой дорогой тысячи раз, в такую ночь предосторожность не была излишней.

Путь предстоял неблизкий: на другой конец аула, по извилистым улочкам, мимо спрятавшихся за каменными оградами домов с плоскими крышами, многоярусными террасами спускающихся по склону крутой горы к узкому ущелью далеко внизу.

Весной и летом улочки давали желанную прохладу, укрывали от палящих лучей солнца, позволяли любоваться окрестными видами, щедро открывающимися с любой точки аула, и являлись средоточием местной жизни. На перекрестье каменистых тропинок останавливались женщины, чтобы обменяться новостями или обсудить свежие сплетни, в тупике крайней улочки, у родника, парни караулили девушек, а те, конечно, об этом знали, но всякий раз возмущенно вскрикивали и норовили натянуть на лицо край платка, который почему-то все никак не хотел натягиваться.

Осенью проливные дожди превращали землю в вязкую, скользкую жижу, и даже доски, проложенные от одного дома до другого, не гарантировали удачного прохода без единого падения. Грязь заносилась в каждый дом, и хозяйкам приходилось мыть полы по два, а то и по три раза на дню. Не помогало ничего: ни резиновые калоши, ни разостланные в сенях влажные тряпки, ни стародавняя традиция оставлять уличную обувь у входа.

Зимой снег выпадал редко, а если и выпадал, то быстро таял. Легкий морозец прихватывал надоевшую за долгие осенние месяцы грязь, и по улочкам можно было сносно передвигаться.

Однако в иные зимы долину и горы окрест накрывала непогода. Небо становилось рыхлым, низким, зловеще-темным. Это были даже не тучи, а непроницаемый покров, на исходе второго или третьего дня прорывавшийся снегопадом, который продолжался иногда до нескольких недель. Аул становился полностью отрезанным от села, расположенного в долине за ущельем, куда вела единственная дорога-серпантин. Такие зимы случались в этих краях примерно раз в десятилетие, и предугадать их было невозможно, разве что по разрозненным приметам, поэтому, пережив несколько таких зим, хозяйки теперь каждый год готовились к ним заранее, на исходе лета заготавливая больше припасов, чем требовалось для прокорма семьи и скотины. Еда зимой ценилась на вес золота и никогда не пропадала: самому завалящему овощу хорошая хозяйка находила применение.

В ауле был магазин, в котором продавали самое необходимое: спички, соль, сахар, муку, подсолнечное масло, маргарин и кое-какие крупы. Очень редко и почему-то только в теплое время года завозили консервы: говяжью тушенку в жестяных банках, рыбное месиво в томатном соусе или фасоль в собственном соку. Весть об этом разносилась по аулу еще до того, как грузовик, доставлявший из долины товары, можно было разглядеть невооруженным глазом. Директор магазина (он же – продавец, кассир, кладовщик и сторож) Коркмас Сулейманов понимал, что в ближайшие часы присесть ему не придется, когда видел внезапно образовавшуюся волнующуюся очередь из нескольких десятков женщин, которых некая неведомая сила сгоняла из домов на площадь; многие даже не успевали снять передники, а у некоторых руки были запорошены мукой. И точно: спустя четверть часа у магазина, взвизгнув шинами, лихо тормозил видавший виды грузовик с крытым кузовом, и Коркмас начинал приемку товара. Прежде чем разложить дефицитные банки на полках и распахнуть перед женщинами запертую на шпингалет дверь, он припрятывал коробку-другую в сарае, служившем складом, для своей матери, жены, тещи, двух замужних дочерей и вдовой сестры: негоже им толкаться в общей очереди, имея в родственниках директора магазина.

Консервы припасали к зиме и использовали, только когда все домашние припасы подходили к концу. Также закупали впрок масло, муку, соль и сахар. Если на аул обрушивалась метель и дорогу заносило снегом, доставка продуктов прекращалась и полки магазина стремительно пустели. Последней всегда заканчивалась соль, и тогда Коркмас вешал на дверь табличку с сердитой надписью: «Ничего нет! Закрыто!», запирал магазин и уходил домой – ждать следующего грузовика.

Нынешний снегопад побил все рекорды: он продолжался уже больше трех недель и останавливаться явно не собирался. Дороги превратились в едва проходимые тропинки, по обеим сторонам которых громоздились сугробы высотой с каменные ограды. Единственным расчищенным от снега местом оставался годекан[3 - Годека?н – общественный центр в селе, специальная площадь, на которой собирается мужское население для обсуждения различных проблем и проведения досуга.], по периметру которого рассредоточились мечеть, начальная школа и магазин. Мороз то отступал, то снова крепчал, но самым неприятным был пронизывающий ветер, проникавший в самые кости даже через несколько слоев одежды.

И Фазилат Мяршоева не нашла ничего лучше, как начать рожать в такую ночь.

Шуше знала наперечет всех беременных в ауле. К счастью, сроки у них были гораздо меньше, чем у Фазилат: от шести до двадцати недель, за исключением Джамили Джабаровой, которая носила седьмого ребенка и ожидала роды в конце января.

Дом Мяршоевых стоял на самом краю аула. Задней стеной он прилепился к горному выступу, нависавшему над крышей огромным каменным козырьком. Когда Шуше была маленькая, она боялась, что козырек вот-вот обвалится и убьет всех в доме. Когда ее подруга Сабира вышла замуж за Айдамира Мяршоева и переселилась к нему, Шуше все никак не решалась зайти к ней в гости и пришла только когда Сабира собралась рожать первенца. Пришла не как подруга, а как помощница повитухи: мать, предчувствуя скорую свою смерть, спешно передавала Шуше семейное ремесло. Той пришлось набивать руку в том числе на Сабире, которая потом родила еще четверых, остановившись на Цевехане – том самом, который прибежал за Шуше и Айбалой в эту вьюжную ночь.

Едва войдя в сени, Шуше поняла: что-то не так. Фазилат стонала не как обычно, а это почти наверняка означало осложненные роды.

Это был третий ребенок Фазилат, двух мальчиков-погодков она родила достаточно легко. Айбала присутствовала при рождении младшего, но наложить ладони толком даже не успела: Мурадик выскочил из материнского лона как пробка из бутылки с забродившей тутовой наливкой.

Шуше помнила стоны Фазилат, как и всех рожениц аула. Каждая стонала на свой лад, в определенной тональности, и причитания у каждой были свои. Кричать в голос считалось неприличным, и такое порицалось. Хотя мужчины, по давней аварской[4 - Аварцы – дагестанский народ, один из коренных народов Кавказа.] традиции, с началом схваток сразу же покидали дом, уходя переждать к родственникам, крики роженицы могли услышать с улицы и навсегда заклеймить ее обидным прозвищем, да и мужу такой женщины был позор.

В этот раз Фазилат стонала со странными подвываниями, переходящими в покрикивания, а там и до настоящих криков недалеко.

Шуше быстро сняла накидку, пальто и ботинки; то же сделала Айбала. Они вошли в жарко натопленную переднюю комнату, и к ним тут же кинулась Сабира.

– Вай, плохо Фазилат! Совсем бедняжке плохо.

– Что не так? – сухо спросила Шуше.

Она сердилась на подругу за то, что та прислала неразумного Цевехана, хотя и не решила еще, надо ли той за это выговаривать или достаточно обойтись тоном, который говорил сам за себя.

– Вай, не знаю! – Сабира хлопнула себя по бедрам. – Пойди сама посмотри.

– Когда началось? – спросила Шуше, скинув кофту и высоко закатав рукава платья.

– Сразу после обеда. Только мы хинкал поели, Фазилат стала со стола убирать и за живот схватилась, тарелку разбила даже.

– Как это – после обеда? – Шуше нахмурилась. – Что же тогда Цевехан…

– Да неразумный он, нашла кого спрашивать!

– А ты нашла кого посылать! – огрызнулась Шуше. – Больше никого в доме не было, что ли?

– Так Айдамир и Агабек сразу ушли, к старшему моему ушли, а Малика совсем хворая стала со вчерашнего дня, пожалела я ее в такой мороз через весь аул гнать.

– Ладно. Лей давай.

Шуше склонилась над тазом и вытянула руки.

Сабира подняла с пола тяжелый глиняный кувшин с горячей водой и стала лить Шуше на руки ниже локтя. Когда в тазе скопилось достаточно воды, Шуше окунула в нее кисти, как следует прополоскала и вытерла чистым полотенцем, которое подала ей Сабира.

В этот момент Фазилат закричала. Шуше строго взглянула на Сабиру, та всплеснула руками:

– Вай, говорю же, плохо бедняжке! Разве б она себе позволила?..

Комната, в которой традиционно рожали женщины Мяршоевых, располагалась в задней части дома, подальше от улицы, чтобы, случись какой конфуз (как сейчас с Фазилат) не услышали соседи или прохожие.

У дальней стены стояли деревянные нары, застланные старыми простынями, которые потом выбросить не жалко. В центре комнаты с потолка свисала веревка,[5 - По давней аварской традиции, роженица во время схваток держалась за веревку, прикрепленную к потолку, и ходила по комнате кругами, поддерживаемая родственницей или повитухой. Считалось, что это помогает легче переносить схватки и ускоряет процесс родов.] которой пользовалась еще свекровь Сабиры и сама Сабира, а вот Фазилат отказывалась. Возле нар стоял стол с керосиновой лампой, а дальше – дровяная печка, лохань для обмывания новорожденного и люлька.

Фазилат лежала на нарах в одной рубахе, согнув ноги в коленях и обхватив руками огромный живот. Ее лицо было мокрым от пота или слез, влажные волосы облепили щеки, в глазах плескалось страдание. Увидев повитуху и ее дочь, она облегченно вздохнула и попыталась улыбнуться, но, застигнутая новой схваткой, выгнулась и застонала сквозь стиснутые зубы.

– Бисмилляхир-рахманир-рахим[6 - «Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного» – эту фразу каждый правоверный мусульманин произносит перед любым важным начинанием, надеясь на его благоприятный исход.], —пробормотала Шуше.

Айбала эхом повторила за матерью.

– Ох, как больно, Шуше Наврузовна! – простонала Фазилат. – Раньше так не было.

– Прямо уж и больно, – ворчливо сказала Шуше, присев на краешек нар.