Тьма над Петроградом

– Итак, вашей задачей будет отыскать господина Ртищева и убедить его указать местонахождение Александры Николаевны, – заговорил Павел Петрович.

– Минуточку… – мягко прервал его Горецкий, – я бы хотел уточнить некоторые детали. Во-первых, откуда профессор Ртищев узнал, что Борис Андреевич находится в Париже?

– Он сказал, что слышал об этом от общих знакомых. Кто-то, дескать, получил письмо из Крыма в двадцатом году от племянника или двоюродного брата, где названы имена знакомых людей, которым удалось сесть на пароходы и отплыть в Константинополь.

– Это очень неосторожный поступок! – Пенсне Горецкого слетело и заболталось на шнурке.

– Согласен, – Павел Петрович наклонил голову, – однако это поможет нам в поисках Сашеньки.

– И второй вопрос, – настойчиво продолжал Горецкий, – известно ли хотя бы приблизительно, с кем живет Александра Николаевна и чем занимается? Возможно, она замужем или имеет сожителя… В таком случае могут быть непредвиденные осложнения…

Павел Петрович сморщился, как от зубной боли, и замахал руками:

– Она одинока и, кажется, больна. Во всяком случае, очень бедствует. Ее поддерживает подруга ее матери…

– Та самая Мезенцева Агния Львовна? – слегка оживился Горецкий.

– Кажется… Пока им удается скрывать Сашенькино происхождение, но, сами понимаете, в этой Совдепии сейчас идут бесконечные расследования. Большевики называют их чистками и говорят, что выметут поганой метлой всех социально чуждых элементов из советских учреждений.

Борису все не нравилось в этой истории. Этот доживающий последние дни старик, этот хлопотливый Павел Петрович, эти скудные сведения о племяннице. Никто ее не видел, никто не знает, где она сейчас. Да был ли мальчик-то? Единственное знакомое имя – Павел Аристархович Ртищев. В восемнадцатом году он был жив, Борис помнит, как он плакал после похорон матери, когда они вдвоем сидели в холодной квартире и пили спирт, который Борис достал у сапожника Михрютина, отдав ему последнее, что было в доме, – отцовские именные часы.

Если рассуждать здраво, то следовало немедленно отказаться от такого сомнительного предложения. В самом деле, получается ведь как в сказке: «Пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что…» Да не просто пойди, а еще преодолей множество опасностей, рискни единственным, что у тебя осталось, – собственной жизнью. Не зря Горецкий задает Павлу Петровичу так много вопросов, ясно, что ему тоже не слишком нравится эта история.

Борис слегка подвинулся вместе с банкеткой, чтобы лучше видеть лицо Аркадия Петровича. Тот встретился с ним взглядом, но Борис ничего не смог прочитать в глазах бывшего полковника. Когда нужно, Горецкий хорошо умел скрывать свои мысли и чувства.

Борис рассердился на себя. Для чего он оглядывается на своего бывшего начальника? Теперь они не имеют друг к другу никакого отношения, оба вышли в отставку, Борис теперь не поручик, а Горецкий – не полковник. И в этом деле не имеет никакого своего интереса, он просто посредник. Привел Бориса на встречу – и все, больше от него ничего не требовалось. Борис сам должен решить, согласен ли он выполнить это поручение.

– Ну-с, милостивый государь, что вы можете мне сказать определенного? – напомнил о себе Павел Петрович, и глаза его блеснули чуть насмешливо, как у Арлекина на старой ширме.

Борис закусил губу и отвернулся. Если он откажется, что ждет его здесь, в Париже? Медленное умирание. Он ужасно, просто безумно устал от нищей, тоскливой, бесполезной жизни. Ему противны соотечественники – бедно одетые, с глазами, полными покорной униженности или лихорадочной заносчивости. Дамы, слезливо вспоминающие русские березки, мужчины, спорящие до хрипоты о политике, осуждающие Клемансо[3 - Клемансо, Жорж Бенджамен – премьер_министр Франции.] или же расхваливающие лорда Керзона[4 - Керзон, Джордж – британский государственный деятель, министр иностранных дел.]. Уже никто не считает дни до падения большевистского режима, все давно потеряли надежду. Борису глубоко неприятна такая жизнь, он хотел бы забыть о прошлом и начать все заново. Но возможно ли это в его положении?

Куда он пойдет отсюда, если откажется? В темную комнатку на шестом этаже, узкую, как школьный пенал, где летом жарко, потому что накаляется крыша, а зимой холодно, потому что не работает дымоход и хозяйка, мадам Жирден, отказывается его чистить, потому что Борис задолжал ей за квартиру за много месяцев. В комнате всегда душно и пахнет персидским порошком от клопов. Она такая маленькая, что вмещает только узкую койку, стул и тумбочку. Горничная, подученная хозяйкой, никогда не приносит Борису горячей воды для бритья. Да и умывальника никакого в комнате нет, только колченогая табуретка, а на ней – треснутый фаянсовый таз и такой же кувшин вовсе без ручки. И за такой, с позволения сказать, комфорт, мадам дерет со своих постояльцев три шкуры.

Он будто наяву услышал жестяной шелест хозяйкиных юбок, ее визгливый голос, без труда преодолевающий шесть этажей и проникающий ему, Борису, прямо в мозг. И эта смесь французского с нижегородским! Мадам родом из Одессы, фамилия ее была Жирденко, и мадам офранцузила ее, убрав последний слог.

Воспоминание встало перед глазами так ярко, что Борис вздрогнул.

– Я жду ответа, – напомнил Павел Петрович.

– Я согласен, – ответил Борис и успел заметить в глазах Горецкого искорки интереса. Впрочем, Аркадий Петрович быстро опустил глаза, после чего надел пенсне и снова глядел бодрячком-профессором, милым и чудаковатым. Борис усмехнулся про себя и подумал, что Горецкий в своем репертуаре. Наверняка за эту услугу его высочеству он сумеет получить ответную услугу, либо же с ним поделятся важной информацией или сведут с нужным человеком. Аркадий Петрович Горецкий всегда умел обратить любой случай на пользу своим делам.

– Кстати, я желал бы знать, что мне причитается в случае успеха данного предприятия, – громко сказал Борис, вставая с ненавистной банкетки.

– Тише! – невольно вскинулся Павел Петрович. – Вы потревожите сон его высочества…

– Надеюсь, его высочество не всерьез сказал об одолжении? – Борис не стал понижать голос. – Мне говорили, что это – чисто коммерческое предприятие, стало быть, по окончании экспедиции всем участникам причитается награда. Я хотел бы узнать, сколько…

Павел Петрович укоризненно покачал головой и оглянулся на дверь.

– Вы свободны, господин Ордынцев, все остальное вам объяснит Аркадий Петрович.

С этими словами он раскрыл дверь в кабинет. Проходя мимо стола, Борис оглянулся. Старика в кресле уже не было.

Глава 2

Неси вино, хозяйка,

Неси его скорей!

И хлеба нам подай-ка,

И мясо разогрей!

Пуская твоя таверна —

Дешевая дыра,

Мы просидим, наверно,

До самого утра…

Ордынцев проехал на поезде подземной дороги до названной ему станции, поднялся по движущейся лестнице на небольшую круглую площадь, освещенную несколькими тускло горящими газовыми фонарями. Через площадь, поглядывая по сторонам скучающими взглядами и негромко переговариваясь, прошли два полицейских в пальто с пелеринами. Сверху равнодушно смотрели неяркие звезды, приглушенные ядовитыми городскими испарениями. В окнах домов, обступивших площадь, как зеваки обступают павшую лошадь, светились кое-где керосиновые лампы.

Вдалеке слышался шум людных парижских улиц, мерцали отсветы электрических огней, но здесь было тихо и мрачно, как будто Борис оказался вовсе не в Париже, а в глухой провинции.

Борис зябко поежился, поднял воротник и вошел в кафе.

В зале было полутемно и почти пусто, только за цинковым прилавком скучал долговязый блондин в испачканном переднике, да вокруг одного из столиков, потемневших от пролитого вина и котлетного жира, негромко переговаривалась компания из четырех человек. Когда в кафе вошел Борис, один из этих четверых быстро оглянулся и начал привставать. Борис, как ему было велено, засвистел марш из «Аиды».

– Спокойно, господа! – довольно громко проговорил другой, сидевший лицом к двери. – Это тот человек, о котором нам говорили!

– Говорили!.. – протянула высокая худая женщина с неестественно бледным лицом. – Мне кажется, все вокруг слишком много говорят! Делом, господа, надо заниматься!

Она закурила тонкую папиросу в черепаховом мундштуке и смерила Бориса холодным, неприязненным взглядом.

Борис подошел к столу и оглядел присутствующих.

Человек, сидевший лицом к двери, был высок и широкоплеч, с густыми темными бровями и белесым сабельным шрамом, перечеркнувшим левую щеку. На вид ему было лет сорок, и в нем чувствовались внутренняя сила и решительность. Его впалые щеки были тщательно, до сизого отсвета, выбриты. Борис почувствовал в нем своего брата офицера, хотя одет он был во все штатское и держался нарочито расхлябанно, скрывая военную выправку.

Слева от него сидел очень худой человек небольшого роста, с оттопыренными ушами и подвижным, словно обезьяньим, лицом. Впрочем, в нем и вообще было что-то обезьянье. Одет он был по американской моде: клетчатый короткий пиджак с высокими плечами, остроносые башмаки, широкие штаны.

По правую руку от бывшего офицера сидела, зажав в зубах мундштук с папиросой, упомянутая уже бледная худая женщина. Женщина эта была породиста и, пожалуй, красива, но ее портила некоторая неправильность лица. Казалось, что нижняя его половина находится в вечной непримиримой ссоре с верхней, и все, что выражали узкие губы, подведенные кроваво-красной помадой, тут же оспаривали холодные, слегка раскосые глаза. Если глаза говорили «да», губы непременно произносили «нет».

Черные короткие волосы ее прилегали к голове на манер шапочки, и глаза смотрели на Бориса из-под челки сурово и непримиримо, губы же сложились в насмешливую ухмылку.

Наконец, тот человек, что сидел спиной к двери кафе, тот, который приподнялся при появлении Бориса, был плотный подвижный брюнет с коротко стриженными волосами и пышной щеткой усов. Если во внешности «американца» было что-то обезьянье, то в этом усатом господине можно было приметить сходство с сытым котом. Он смотрел на Ордынцева с какой-то привычной подозрительностью, как будто слышал от общих знакомых о его мелкой непорядочности.

– А позволь спросить, Серж… – обратился усатый брюнет к бывшему офицеру. Но тот не дал ему договорить, предупредительно поднял руку и коротко бросил: