Венец многобрачия

Венец многобрачия
Наталья Николаевна Александрова

Смешные детективы
Во время прогулки со строптивым ротвейлером Горацием Лариса увидела, как мужчина подозрительной наружности убил ее соседку по дому, загадочную одинокую дамочку. Лариса поняла, что пора делать ноги и срочно убираться с места преступления, запутывая следы, – ведь свидетели долго не живут! Каково же было ее изумление, когда она встретила в подъезде живую и невредимую соседку, которую недавно видела мертвой! Лариса было расслабилась, но, когда убили еще одну женщину, по воле случая одетую в Ларисину куртку, девушка поняла: что-то тут нечисто…

Наталья Александрова

Венец многобрачия

Гораций потащил меня в кусты. Я почти не сопротивлялась: попробуйте сопротивляться, когда вас тащит в кусты угрюмый ротвейлер шести лет от роду – а я на вас посмотрю. К счастью, на мне была роскошная непромокаемая и почти пуленепробиваемая куртка береговой охраны Лос-Анджелеса – ее подарил мне мой муж Олег именно для таких случаев – не для того, чтобы тащили в кусты, а чтобы гулять с Горацием.

Эта береговая куртка была замечательного яркого желто-оранжевого цвета, который в другое время года виден на расстоянии ста – ста двадцати километров, потому что для береговой охраны Лос-Анджелеса это, по-видимому, важно. Но сейчас, сентябрьским погожим утром, в Сосновке все было таким же ослепительно желто-оранжевым, и мою куртку вполне можно было считать маскхалатом. Я нагнулась, чтобы разглядеть, что такого интересного нашел в кустах Гораций, но не увидела ничего, кроме опавших листьев, веток и корней. Видимо, он просто обследовал визитные карточки своих соплеменников – можно так выразиться про собак?

Я рассердилась на Горация и подняла голову. Недалеко от места, где мы стояли, была еще одна аллея – не та, с которой меня уволок наглый ротвейлер, а другая, отделенная от нас густыми, почти непроходимыми кустами шиповника, но я могла видеть сквозь кусты все, что там происходило.

А происходило там вот что.

На скамейке спиной ко мне сидела довольно элегантная дама среднего, скажем так, возраста. Я эту женщину сразу узнала, точнее, сначала я узнала ее замечательное голландское пальто, темно-серое, с чуть заметным седоватым ворсом. Это пальто и эти хорошо уложенные рыжеватые волосы, не короткие и не длинные, я пару раз видела в своем подъезде. Дама была моей соседкой, точнее, соседкой Валентина Сергеевича. И вот сейчас она сидит утром в Сосновке, одна… Впрочем, она всегда была одна. Живет человек один, как я, например… Хотя у меня есть Гораций.

Но тут к даме подсел мужчина. Неприятный такой мужчина… Что в нем было такого неприятного, я бы не смогла отчетливо сформулировать, но он был неприятный, уж вы мне поверьте. Мне были видны только его спина и затылок, вот этот затылок с круглой плешью, как говорят в народе – «от чужих подушек», – и показался мне неприятным. Мужчина заговорил с дамой, она повернулась к нему в профиль, и опять я не разглядела толком ее лица, потому что волосы были так уложены, что закрывали часть щеки и виден был только нос. Но все равно, это была она, соседка Валентина Сергеевича.

Слов не было слышно, ведь мы с Горацием находились достаточно далеко, но видно было очень хорошо. Мужчина поднял руку и как-то слишком фамильярно протянул ее к женщине. Я подумала, что сейчас эта дама, такая солидная и чопорная, поставит наглеца на место, но она не шевельнулась. Я с интересом за ней наблюдала, и мне все меньше и меньше нравилось то, что я вижу. Дама совершенно не шевелилась. То есть ну просто абсолютно. Живой человек не может быть настолько неподвижен.

Неподалеку послышалось тарахтенье мотора, и на аллее, где я видела сидящую даму, появился мотороллер с прицепом – такой, знаете, маленький смешной грузовичок, на котором в садах и парках возят всякий инвентарь – лопаты, грабли, а осенью увозят опавшие листья и прочий мусор. Водитель мотороллера, молодой спортивный парень в комбинезоне, подбежал к скамье… И в это время чертов ротвейлер, который разнюхал в этих кустах все, что его интересовало, так сильно дернул поводок, что я не удержалась, шлепнулась на опавшие листья и продолжила прогулку волоком. Однако что-то подсказало мне не орать на Горация сразу, а подождать, пока он не оттащит меня на достаточное расстояние. Наконец я тихонько шикнула «Тпру-у!» и затормозила. Потом намотала поводок на руку и осторожно приподнялась. С этого места видно было плохо, я заметила только, что парень в комбинезоне и мужчина яростно бросают в кузов грузовичка опавшие листья. Они быстро закончили свое дело и уехали.

Я стояла как громом пораженная. По всему выходило, что только что на моих глазах те двое прикончили женщину, да не просто какую-то постороннюю, а соседку. Правда, я ни разу с ней не разговаривала и даже не знала, как ее зовут, но все равно, дело же не в этом.

Гораций вдруг залился приветственным лаем, увидев вблизи какую-то постороннюю беспородную псину. Все-таки вкус у этого ротвейлера ужасный! Но, однако, надо уносить ноги. Во всех детективах пишут, что свидетелей никто не любит оставлять. Пообещав Горацию дома устроить хорошую трепку, стараясь не шуметь, я пробралась сквозь кусты на ту аллею, откуда меня утащил наглый пес, и устремилась к выходу из парка. Гораций даже не протестовал, видно, понял, что я не шучу, и мрачно потрусил рядом.

У самого конца аллеи стоял красивый молодой блондин в сером плаще. Поравнявшись с ним, я опустила глаза в землю и постаралась пройти мимо как можно незаметнее. Попробуйте повторить такой маневр в ярко-желтой куртке с надписью «Береговая охрана Лос-Анджелеса», и вы поймете всю тщетность такой попытки.

Блондин проводил меня скучающим взглядом и достал из кармана мобильный телефон. Я, все так же не поднимая глаз и стараясь слиться с окружающим пейзажем, прибавила шагу. До края парка оставалось уже несколько метров, когда я услышала сзади топот бегущего человека. Не тратя времени на раздумья, я тоже побежала. Гораций воспринял это как очередное доказательство моего очевидного помешательства, но смирился с неизбежным и побежал рядом. На выходе я увидела автобус, который отъезжал уже от остановки, закрывая двери. Совершив немыслимое, я влетела в него и втащила несчастного запыхавшегося Горация. Двери захлопнулись, автобус тронулся, и буквально через секунду на остановку выбежал блондин в плаще. Он расстроенно покрутил головой, а я на всякий случай отвернулась от окна.

Мы с Горацием проехали три остановки, а потом пересели на другой маршрут и подъехали к своему дому совершенно с другой стороны. Мне было страшно, я знала, что в Сосновку теперь – ни ногой и бедному Горацию придется довольствоваться прогулками во дворе.

Войдя в подъезд, мы на несколько секунд задержались у почтовых ящиков. Мне писем никто не пишет, но Валентину Сергеевичу иногда приходит кое-что по старой памяти – открытки, уведомления, кроме того, он выписывал газеты, и срок еще не кончился. Так вот, пока я ковырялась, открывая замок, открылась дверь подъезда и вошла – кто бы вы думали? Та самая женщина, которую я видела в Сосновке и посчитала убитой. Собственно, лица-то я и сейчас не разглядела – оно было закрыто волосами, да и лестница наша довольно плохо освещена. Но пальто, то самое, голландское с седоватым ворсом, и аккуратно уложенные рыжеватые волосы… Очевидно, у меня было такое лицо, какое бывает у лордов в шотландских замках, когда они вместо любимой жены вдруг обнаруживают в собственной постели привидение двоюродной бабушки в чепчике и папильотках. Я поскорее отвернулась к стене, чтобы женщина не заметила моего перепуганного лица. Значит, вот как! Значит, пока мы в кустах боролись с Горацием, дама спокойно встала и ушла. Те двое на мотороллере собирали себе листики – работа у них такая, а я навыдумывала черт-те что, хорошо, что ни с кем не поделилась, вот была бы потеха. И как могло мне прийти в голову такое безобразие – про убийство? Женщина сидела неестественно неподвижно, так, может, у нее привычка такая. Может, она медитацией занимается, для того и ходит одна в отдаленный район парка, чтобы никто не мешал.

Гораций уже стоял у лифта и посматривал на меня выжидающе: поехали, мол, скорее, я от тебя сегодня и так уже утомился. Я поднялась к себе на четвертый этаж в растрепанных чувствах, полезла за ключами, а тут как раз на площадку с мусорным ведром вышла Раиса Кузьминична.

Наш дом, вернее, дом Валентина Сергеевича, в последнее время облюбовали богатые люди. Дом достаточно приличный, строился еще в такое время, когда люди умели работать и боялись жульничать. Планировка квартир – хорошая, потолки высокие, рядом – чудный парк. И хоть дом раньше считался «профессорским», то есть жила в нем преимущественно научная и творческая интеллигенция, но со временем выросли дети, кто-то разменялся, так что теперь многие обитатели дома легко согласились выехать в другие квартиры. Приходили и ко мне по поводу обмена, но об этом после.

А Раисе Кузьминичне повезло. Сын у нее неожиданно разбогател и, вместо того чтобы выезжать из дома, где они прожили много лет, купил еще квартиру рядом, сделал шикарный ремонт и окружил мать заботой и импортной бытовой техникой. Однако кое-чего Раиса Кузьминична все же лишилась – общения с соседями. Народ теперь живет скрытный, понаставили дверей да замков, в гости на чашку чая ни к кому не придешь. Но Раиса не унывает, она ходит сидеть на лавочке к соседним домам попроще, а дома устроила наблюдательный пункт у окна. Таким образом, она все обо всех всегда знает и, что характерно, охотно своими знаниями делится. И как-то само собой у меня с языка сорвался вопрос: кто же такая эта женщина в шикарном сером пальто, да одна ли живет и почему никто не видит ее лица?

– Вот, в самую точку попала! – зашептала Раиса Кузьминична. – Живет одна, очень уединенно, ни с кем не общается. Да ведь она совсем недавно сюда въехала, уже после того, как Валентин Сергеевич преставился. – Раиса перекрестилась. – А ни с кем не дружит, потому что лицо изуродовано сильно, в аварию она попала, все лицо изрезано было стеклами.

– Да что вы говорите? – воскликнула я.

– Все точно, она специально и квартиру купила здесь, чтобы в незнакомом доме поселиться, чтобы никто не знал.

– И гуляет одна в парке…

– Вот именно! – обрадовалась Раиса.

– А что ж, никого у нее нет из близких?

– Вот про родных не знаю, – неохотно призналась Раиса, – врать не буду…

– Н-да, и сильно изуродовано лицо-то? Такая женщина элегантная…

– Уж не знаю, а, видно, здорово, раз ни с кем не общается.

– Раиса Кузьминична, а откуда вы все это знаете? – не удержалась и полюбопытствовала я, но тут же поняла, что допустила вопиющую бестактность.

В самом деле, ведь не придет же мне в голову спрашивать фокусника, где он прячет голубей и кроликов, когда показывает зрителям пустую шляпу? И пока Раиса оскорбленно поджимала губы, я протащила Горация в свою квартиру.

Все говорят, что выгляжу я на тридцать пять, но я-то знаю, что мне скоро сорок. И еще много людей про это знают. Но в этом доме, доме Валентина Сергеевича, я живу недавно, поэтому смело могу надеяться, что соседи считают меня моложе, чем я есть.

Валентин Сергеевич Запольский был мужем моей матери. Я не могу назвать его отчимом, потому что женился он на маме, когда я уже была замужем за Артемом, так что вместе мы никогда не жили. Отца я помню плохо, мы жили с мамой вдвоем, пока мне не исполнилось семнадцать, и мать не решила, что настало ей время заняться своей личной жизнью. В доме замелькали поклонники, потому что мама была женщиной привлекательной даже в возрасте, как мне тогда казалось, а ведь ей было всего сорок, как мне сейчас…

Я была занята учебой и своими ухажерами, а мамулины поклонники понемногу отхлынули, осталось двое. Один – Игорь, кинорежиссер, творческая личность… «Невероятно талантлив, – шептала мама, – и потрясающе хорош». Не скрою, было в нем что-то такое – мужественный поворот головы, открытая обезоруживающая улыбка, но я никак не могла отделаться от мысли, что все свои благородные позы он репетирует по утрам перед зеркалом, а все экспромты придумывает заранее. Я точно уверилась в своей правоте, когда как-то во время ужина пролила Игорю на брюки горячий чай. Он вскрикнул, сумел сдержать готовое вырваться неприличное слово, но во взгляде не осталось ничего благородного, и улыбка напоминала волчий оскал.

– Глупости, – возмущалась мать, когда вечером я поведала ей результаты своих наблюдений, – что же, ему надо было плясать от радости, что ты его обожгла?

Дело было не в горячем чае, просто от неожиданности Игорь забыл про лицо, и сразу же проступило его хамское нутро.

– Ерунда! – сердилась мать. – Ты просто ревнуешь и не хочешь, чтобы рядом со мной был приличный человек.

Я возразила, что как раз этого-то я и хочу и поэтому настоятельно рекомендую ей приглядеться ко второму кандидату, которым и был Валентин Сергеевич. Человек он был очень приличный, воспитанный, образованный – профессор, между прочим, в Технологическом институте, но, как считала мама, обладал очень большим недостатком – был старше ее на десять лет.

«Ты хочешь, чтобы я похоронила себя со стариком!» – кричала мать.

«Тогда скажи ему об этом прямо, – ехидно возражала я. – Зачем ты его мучаешь? Бережешь на черный день?»

Но она, что называется, как с цепи сорвалась. Мама никогда не была легкомысленной, просто, как я сейчас понимаю, ей нравилось такое состояние, когда ухаживают, говорят комплименты, ей хотелось оттянуть окончательный выбор. И чтобы присутствие Валентина Сергеевича в нашем доме обрело какой-то смысл, она предложила ему позаниматься со мной химией.

Я в то время заканчивала последний класс и собиралась поступать в Университет на филологический факультет. Почему-то если ребенок не успевает по физике и математике, принято называть его истинным гуманитарием. В нашей школе физичка Кира Борисовна с грустью пожимала плечами, утверждая, что полкласса, входя к ней в кабинет, оставляют мозги в коридоре, а математик, как представитель более точной науки, не уставал добавлять ехидно, что некоторым и оставлять-то нечего. Скажу, не хвастаясь, что на меня их ехидство никогда не распространялось, но вот химия… Химия – это был кошмар моей школьной жизни.

Началось все с седьмого класса, когда мы проходили окислительно-восстановительные реакции. Во время опыта я честно слила вместе кислоту и щелочь и, рассчитывая, что в чашке должен получиться раствор поваренной соли, как было написано в формуле, рискнула попробовать его на язык. Язык обожгло кислотой, а когда я, возмущенно отплевываясь, вскочила и опрокинула на себя чашку, колготки покрылись множеством дырок. Вот и верь после этого формулам! И я возненавидела химию.

Дальше пошло еще хуже – органическая химия наводила на меня ужас. Особенно возмущало бензольное кольцо. Почему у всех формулы нормальные, а у бензола – кольцо? – вопрошала я Валентина Сергеевича. Он улыбнулся и рассказал, как немецкий химик Кекуле увидел в зоопарке трех обезьян, сцепившихся лапами, и придумал формулу бензольного кольца. Обезьяны мне понравились, обезьяны – это что-то конкретное.

После того как Валентин Сергеевич примирил меня с бензолом, дело пошло на лад. Он проводил со мной гораздо больше времени, чем с мамой, и сумел-таки заставить меня если не полюбить химию, то хотя бы сдать ее на четверку.

Но с мамой у него не клеилось. Он все больше грустнел, думая, что, как только я сдам выпускные экзамены, он станет не нужен и мама даст ему от ворот поворот. Мне было безумно его жалко, и, чтобы подбодрить, я как-то высказалась, что всегда была на его стороне, и химия здесь абсолютно ни при чем.

Прошло несколько месяцев, я уже была в университете, у меня появились новые друзья и Артем. Валентин Сергеевич куда-то исчез, вероятно, решил не навязываться, казалось бы, теперь ничего не должно мешать маминому счастью с ее ненаглядным Игорем. Но она все медлила с окончательным решением, пока я не пригрозила, что выйду замуж раньше ее, у нас с Артемом дело к тому шло. Мамуля посмотрела на себя в зеркало, нашла несколько седых волосков, осознала наконец, что молодость не бесконечна и надо как-то определяться; после этого она мигом выбросила из головы своего псевдоромантического Игоря и призналась мне, что Валентин Сергеевич перед окончательным их расставанием все же пытался поговорить с ней о любви, но она свела все на шутку. И теперь он обиделся, и она боится, что он никогда больше не придет.

Когда я говорила с Валентином Сергеевичем по телефону, он спросил, как я себя чувствую, потому что от сдерживаемого смеха у меня началась икота.