Территория Холода

Старшая задумчиво хмурится.

– Этот твой сон очень похож на бродун, но обычно никто не видит, куда придет Холод. Я не знаю, что сказать. – Она качает головой. – Это… странно.

Я терпеливо вздыхаю. В груди по-прежнему ноет.

– Ладно, черт с ним. Со сном более-менее понятно. А дальше? Холод приходит и… что?

– Холод выбирает… – Старшая с трудом подбирает слова, – и так замороженную цель. Заторможенную. Он ее касается, и ученик исчезает вместе с Холодом.

Я молчу. Не знаю, как на это реагировать. Голова от полученной информации начинает противно гудеть, и я слабо трясу ей, пытаясь уложить там эту дикую историю. Невольно вспоминаю Пуделя, Майора и «трудный период», про который они оба говорили.

Пока я сижу и пытаюсь смириться с этим абсурдом, в груди снова понемногу теплеет, и это так приятно, что я уже готов принять на веру что угодно. В дальних уголках сознания бьется идиотская идея, что теперь – после прикосновения Холода – местные легенды пустят во мне свои корни, и скоро я начну верить во все это и воспринимать так же нормально, как старожилы. Что ж… я пока не могу разобрать, плохо это или хорошо.

– Ясно, – выдавливаю. – И куда они потом деваются?

– Никто не знает, – отвечает Старшая.

– И, что, никто не искал?

– Опять решил, что ты тут самый умный?

Я устаю бодаться со Старшей и качаю головой. Ладно, видимо, искали и не нашли, так и запишем. Я вдруг понимаю, что меня волнует еще один вопрос.

– Но ведь Холод коснулся меня. И я не исчез…

Боюсь договаривать свою мысль, но по моему учащенному дыханию Старшая и так понимает, чего я боюсь.

– Не волнуйся, ты уже не исчезнешь. Ты сбил Холод с толку, он не нашел свою цель и ушел. В Казарме Нумеролога поставят на ноги, и Холод перестанет быть для него опасным. – Старшая пожимает плечами и добавляет: – Что бы ты там себе ни думал про Майора, он это действительно умеет.

Я хмурюсь.

– Так туда отправляют за этим? Получается, Майор тоже знает про Холод? И директор знает? Как это может быть, ведь…

– Хочешь расспрашивать их – иди и расспрашивай, – отмахивается Старшая и встает. – Но лучше тебе сейчас отдохнуть. И мой тебе совет: поменьше бери на себя задачи, которыми должен заниматься не ты.

Я открываю рот, чтобы возразить, но Старшая направляется к двери, а через секунду в тридцать шестую возвращаются мои соседи, и я понимаю, что теперь донимать вопросами будут уже меня.

Часть вторая

Спасатель

Глава 11. О портретах соседей, ночных разговорах и заботе интерната

СПАСАТЕЛЬ

Вернувшись из Казармы, Сухарь, Стриж и Далай-Лама обступают меня и чуть не разрывают мне уши беседами. Я честно пытаюсь ориентироваться в потоке вопросов и историй, но половина в моей голове просто перемешивается, а другую половину я не запоминаю.

Ребята наперебой рассказывают что-то про интернат, упоминают Казарму, и снова пытаются вызнать подробности про болотницу. Кто это такая, я так до конца и не понимаю, поэтому честно признаюсь, что ответить мне нечего.

Удивительно, но разговоров про Холод мы почти не заводим. Не могу сказать, что я этому не рад. Произошедшая история для меня все еще выходит за рамки разумного, и разговаривать о ней вот так запросто я пока не готов.

Будучи не самым внимательным слушателем, совершенно не подготовленным к такому количеству рассказчиков, я стараюсь делать хотя бы то, что хорошо умею – отмечаю особенности поведения моих соседей по комнате и составляю их примерные портреты.

Стриж среди них самый забавный и открытый. Он широко и искренне улыбается, не стесняясь кривоватых зубов, пышет радостью и энергией. Очень активный и компанейский, хотя часто заговаривается или сбивается, из-за чего стесняется и обрывает мысль на полуслове: вероятно, кажется себе глуповатым. Кличка ему подходит, внешность у него и вправду вызывает ассоциации с маленькой птичкой. Довольно крепкое тело выглядит удивительно миниатюрным, а бегающие глазки и голова, похожая на шарик, припорошенный «ежиком» волос, довершают начатое. Стриж постоянно что-то жует: помалу, но очень часто. Как на него ни посмотришь – все время в руке то сушка, то сухарик, то конфета. А еще он очень наивный, отчего послушный. Простодушно принимает участие во всем, что делают соседи по комнате. Это даже настораживает. Если б такой парень угодил в компанию к настоящим подлецам и манипуляторам, оказался бы погребенным под ворохом проблем. И, скорее всего, даже не заметил бы этого! По счастью, в тридцать шестой таких нет.

В тридцать шестой, вопреки моему ошибочному впечатлению, царит удивительный дух товарищества. Здесь даже нет как такового лидера, хотя в первые минуты им мне показался Сухарь.

Сухарь – высокий темноволосый парень с маком веснушек на неровно-смуглом лице. У него серьезные глаза, приветливая улыбка и спокойный голос, способный внушить кому угодно уверенность в завтрашнем дне. Если он отвлекается от беседы, его лицо приобретает странное, задумчиво-мечтательное выражение, и он напоминает лирического героя поэтов прошлого. Сухарь довольно тихий, говорит не очень много, но к его мнению всегда прислушиваются. Он явно чувствует ответственность за это и слова старается подбирать так, чтобы они звучали весомо. Краем глаза он следит за тем, чтобы всем было комфортно. Во время разговора то и дело поглядывает на меня, видимо, памятуя о том, как я сгибался от боли, когда они уходили. Внимательный и рассудительный человек, взрослый в теле подростка. Иногда люди с такими качествами могут вызывать опаску: всегда есть риск, что они намотают про тебя на ус слишком много, и потом применят это в самый неподходящий момент. Сухарь опаски не вызывает. Он очень располагает к доверию, как старший брат, который чувствует себя родителем, оттого что на него частенько оставляли младшеньких.

Его серьезность разительно отличается от серьезности Далай-Ламы. У последнего она соседствует с чопорностью и легким сквозняком элитарности. Он любит выставлять напоказ свои знания психологии, высоко вздергивает нос и частенько задает философские вопросы, от которых может пойти кругом голова. Любит чистоту и показательно содержит в ней всю свою одежду. Его хлопковые широкие фуфайки будят ассоциации с таинственными восточными культурами. Каждая его реплика кажется размеренной, как течение спокойной реки, и иногда в этом течении поблескивают хвосты назидательности. Впрочем, они быстро прячутся в глубину выбранного тона, поэтому отчего-то не раздражают. Я удивлен, потому что обычно такие люди вызывают у меня, как минимум, желание закатить глаза, а здесь – ничего такого.

Про Нумеролога ребята толком ничего не упоминают, а я не спрашиваю. По двум причинам: во-первых, не хочу спровоцировать разговоры о нашем мистическом злоключении, во-вторых… может, я самонадеян, но собственному суждению о людях доверяю больше, чем чужому. Поэтому портрет самого таинственного своего соседа я предпочитаю отложить до лучших времен.

Время за воодушевленными разговорами имеет свойство подло и незримо ускользать от наблюдателей. Оно прячется и заставляет о себе забыть, а потом показывается самым бестактным образом. Нам оно о себе напоминает золотистым лучом солнца, пробившимся в тридцать шестую из окна. Ложиться спать уже не имеет никакого смысла, но Сухарь все же настаивает на том, чтобы урвать пару часов сна, аргументируя это тем, что «лучше хотя бы два часа, чем ни одного». Соседи с ним соглашаются. Стриж уже через пять минут сладко сопит, Далай-Лама отворачивается к стенке и замирает, а ни у меня, ни у Сухаря уснуть так и не получается. Мы оба периодически открываем глаза и тоскливо оглядываем комнату, предчувствуя мучительную сонливость будущего дня, но усердно изображаем спящих.

Когда дремота почти берет над нами верх, интернат пронзает резкий звонок, похожий на клаксон. С непривычки я от него подскакиваю и сбрасываю одеяло. Соседи, давясь ленивыми смешками объясняют, что это сигнал к побудке. Видимо, вчера во время него я уже бродил по территории.

Вялые сборы проходят в тишине, изредка нарушаемой чьим-нибудь ворчанием. Соседи терпеливо показывают мне туалетные и ванные комнаты – отталкивающе обшарпанные, как и весь интернат – и ведут меня в класс. На мои вопросы о том, где взять учебные принадлежности, мне насмешливо предлагают посмотреть в собственной тумбочке, и я с неподдельным изумлением обнаруживаю там все необходимое. Приходится признать: мнение об интернате начинает постепенно меняться в лучшую сторону. Похоже, это место, как и его обитатели, игнорирует тебя только в первый день. А уже на следующий окружает невидимой убаюкивающей заботой и прорастает в тебя с той же скоростью, с какой ты прорастаешь в него.

Глава 12. О наплевательском отношении, достопримечательности и приказах

СПАСАТЕЛЬ

Никогда не будет второго шанса произвести первое впечатление. С самого утра эти слова сидят у меня в голове занозой, хотя я даже не знаю, кто и когда мне их говорил. Тем не менее, трудно не согласиться с их глубинным смыслом: на учителей я явно произвожу не лучшее впечатление в первый день, и с последствиями этого мне еще долго предстоит разбираться. Как ученик, я сегодня против воли вял и ленив. Глаза у меня закрываются, голова норовит рухнуть на парту. Учителям это не нравится, и они отчитывают меня, заставляя встать перед всем классом. Я усугубляю ситуацию тем, что на осознание замечаний у меня уходит непозволительно много времени. Впрочем, в этом я виню, скорее, интернат с его порядками, чем себя. У учителей здесь крайне странная манера вызывать учеников: они называют только номер парты и место, а мне сегодня не удается быстро соображать. Да никто и не предупредил, что надо считать парты и нумеровать стулья. По отношению к человеку после бессонной ночи это то еще зверство! Да и в целом педагогическая ценность у такого подхода сомнительная, но приходится смириться.

Первые три урока ограничиваются простыми замечаниями и указаниями быть внимательнее. Потом наступает завтрак, на котором я замечаю, что многие косятся на меня. Видимо, заявления соседей, что о моем злоключении на болоте все говорят, не было преувеличением.

После раздачи я усаживаюсь за один стол с Далай-Ламой, Сухарем и подоспевшим Стрижом. Ищу глазами Старшую, но почему-то не нахожу. То ли невнимательно ищу, то ли она не приходит. Не исключено ни то, ни другое.

Автоматически потребляю кашу и бутерброды с маслом и медом, запиваю водянистым чаем, который почему-то кажется очень вкусным. Звенит звонок – менее резкий, чем сигнал к побудке – и муравейник интерната снова разбредается по ячейкам классов.

На четвертом уроке мне так уже не везет: сонливость после завтрака становится жестче, я игнорирую замечание в свой адрес, и вот меня уже поднимают перед классом с готовностью увести на расстрел.

– Поразительный уровень безответственности! – квохчет полноватая учительница, то и дело срываясь на неистовые театральные интонации. – Если вы демонстрируете такое наплевательское отношение к учебе в первый день, что же будет дальше?

Голос снует по регистрам вверх и вниз, у меня начинает гудеть в ушах от этой оперной разминки, а в глазах рябит от боевого раскраса учительницы. Кислотно-голубые тени, бешеное количество туши, румяны и ярко-алые губы. Мой изголодавшийся по сну мозг начинает искажать сигналы, и вот я уже почти вижу вместо учительницы жуткого размалеванного клоуна.

– Что вы молчите? – призывно опускается на меня плеть ее голоса. – Нечего сказать в свое оправдание?

Покачиваюсь и опираюсь на парту, чтобы не уснуть.

– Мне жаль, – отвечаю, с трудом ворочая языком. – Постараюсь больше вас не расстраивать.

Моя мучительница разражается еще одной серией упреков в мой адрес, но я уже ее не слушаю – сил на это не остается. Мои соседи (Далай-Лама и Сухарь, со Стрижом мы в разных классах) тихо посмеиваются, глядя на меня, и сочувственно кивают.

Терпи, ничего не поделаешь, – говорит взгляд Сухаря.

Судьба у тебя сегодня такая, – назидательно сообщают глаза Далай-Ламы.