Проклятие обреченных

Дома он заявил, что будет заниматься бальными танцами, а вовсе не какой-то легкой атлетикой, потому что еще неизвестно, что это, атлетика-то, а бальные танцы – это красиво! Мама едва отговорила его прямо сейчас вернуться к Валерию Марковичу и записаться в кружок бальных танцев. Она убедила его, что нужно посовещаться с отцом и с бабушкой и «если они не будут против»…

Разумеется, они не были против, а Римма так даже очень обрадовалась. Уже лежа в постели, Сережа слышал разговор из соседней комнаты, в котором выделялся ее мягкий, низкий голос:

– Все-таки у нас чудесный, необыкновенный мальчик. Какая утонченная душа, какая тяга к прекрасному… Других детей из-под палки заставляют, а он попросился сам. Но какой необыкновенный мальчик…

«Разумеется, – с гордостью подумал Сережа. – Заколдованный принц из волшебного королевства…»

И он заснул.

Глава 3

Вадим Акатов курил на лестничной клетке. В свое время, когда он вселялся в эту квартиру, требование тещи «вынести курение за пределы жилой площади» только позабавило его. Он не сомневался: пройдет некоторое время, и ему будет позволено курить, скажем, в кухне. Как-нибудь само собой так получится. Но просчитался. А ведь мог предположить, что так и будет, что в этой семье матриархат, но был влюблен, как мальчишка…

Анна Лазарева училась на факультете иностранных языков в педагогическом институте. Факультет занимал старинное здание в историческом центре города, а неподалеку располагалась галерея магазинов, в просторечии называемая «кишкой». Там и работал Вадим – товароведом в магазине верхней одежды «Белочка». Само собой разумеется, студенты часто перебегали дорогу, но заглядывали в основном в гастроном – за кефиром и пряниками – и в кулинарию – за пирожными. Анечка, как потом выяснилось, к сладкому была равнодушна, зато питала болезненное пристрастие к мехам. Она заходила в «Белочку» и надолго застывала перед витриной с шубами. Две продавщицы, вечно скучающие, похожие, как близняшки, девицы с одинаковыми пергидрольными прическами, привыкли к ней, даже перекидывались словечком и разрешали ей примерять роскошную доху из голубой норки, которая зависла в магазине ввиду своей непомерной цены.

Доха была Анечке велика. Худенькая девочка просто тонула в ней, из рукавов виднелись кончики розовых пальчиков, из-за высоко поднятого воротника странно мерцали глаза с расширенными зрачками. У нее были темно-русые волосы, черные ресницы и брови, красиво изогнутые, очень заметные на бледном лице. Рот у нее был крупный, со странно расплывшимся, как после плача, контуром, и по вечно обкусанным губам можно было понять, что девушка очень нервная. Она могла бы, наверное, целый час простоять перед зеркалом, любуясь собой, но вот из здания факультета доносилось дребезжание звонка, и Анечка снимала шубу. Глаза ее гасли, плечики жалобно сужались, и она уходила.

Вадим влюбился.

Он решился подойти к ней, заговорить, – девушка даже не посмотрела на него. Он пригласил ее в кафе – она пожала плечами. Не красавец, старше ее, неповоротливый, даже уже начал лысеть, так чем он мог прельстить красоточку студентку? В ее годы влюбляются в кудрявых однокурсников с гитарой… Но Вадим не отступал. Через три недели Анечка дрогнула, когда Вадим показал ей два билета на концерт заезжей звезды. Влетели ему в копеечку эти билеты, но, когда речь идет о всей будущей жизни, скупиться не следует!

С концерта Аня позволила проводить себя домой. Они прощались у подъезда, и Вадим, презирая себя за ребячью нерешительность, соображал: поцеловать ее или пока не стоит? И вдруг с балкончика прямо над ними раздался женский голос – красивый низкий голос, как темный, теплый мед, в котором, однако, попадались иголочки иронии:

– Анна, что же вы стоите у подъезда, как подростки? Поднимитесь, угости своего кавалера кофе…

В огромной квартире с натертым до золотого сияния паркетом Вадим растерялся еще больше. Таких домов он еще не видел и не знал, что в них можно жить. Разве живут в музеях? Ему было страшно взяться за ручку-петельку тонко расписанной кофейной чашечки, ему нравился запах свежесваренного кофе, но вообще-то он кофе не жаловал – горечь одна, тем более что положить в чашку сахар Вадим тоже постеснялся. Он любил очень сладкий чай с молоком, и чем больше емкость, тем лучше! Совсем недавно Вадим прикупил для своего домашнего обихода огромные чашки, красные с золотыми петухами, вот это вещь! И Галке понравились…

Вадим родился в глухой пензенской деревеньке. Мать трудилась птичницей на ферме, отец работал трактористом и крепко попивал, и подростком Акатов сбежал в Верхневолжск. Потому что не хотел работать ни механизатором, ни трактористом, не хотел возиться в грязи и навозе, не хотел пить вонючий мутный самогон и круглый год ходить в сапогах… Он надеялся на лучшую участь, он хотел учиться в институте, хотел пристроиться на сытное местечко, жениться на городской девушке с жилплощадью.

Когда Вадим заканчивал восьмой класс, его мать поехала навестить своего среднего сына, Игоря, – тот сразу после армии женился и осел на побережье теплого моря. Поехала мать и не вернулась – только письмо прислала. Так, мол, и так, решила остаться, внучат нянчить. Дом тут большой, сад, хозяйство… А муж пусть как сам хочет, да и сынок уже взрослый. Вадим сильно тогда обиделся на мать и, едва окончив восьмой класс, уехал в город – в чем был, с картонным чемоданишком, в котором бултыхались, громыхали новые ботинки. В Верхневолжске у него была родственница, первая жена отцовского брата. Его давно уже не было в живых, а до того, как погибнуть при исполнении воинского долга, родной, но незнакомый Вадиму дядя успел жениться еще пару раз, так с чего мальчишка решил, что у него есть какая-то родственница? Но оказался прав: Дарья Ивановна приветила его как родного, наказала звать себя тетей Дашей. Она была одинока. Бодрая, живая как ртуть старушка хотя и была давно на пенсии, но все еще работала библиотекаршей в школе поблизости. Она завивала и подкрашивала синькой седые волосы, одевалась элегантно – строгие черные и синие платья, старомодные лакированные туфли, шляпки… Воротнички крахмальные кружевные закалывала она красивой брошью с рельефным женским профилем.

– Это называется камея, – объяснила она племяннику при первом же разговоре, заметив, что он глаз не сводит с необычной безделушки. – Старинная вещь, настоящая драгоценность. Досталась мне от бабушки.

Вадим только кивнул, но простые слова тетки вызвали в его душе целую бурю эмоций. Его, деревенского мальчишку, поразило то, как она просто сказала о том, что вещица дорогая. Сказала ему, чужому, в сущности, человеку, которого видит в первый раз, которого знать не знает! Какая она… доверчивая. Совсем не знает жизни. Да за ней самой глаз да глаз!

Они зажили ладно. Помогали друг другу, как могли, кое-как перебивались на зарплату Дарьи Ивановны. Вадим пошел учеником на завод, потом его призвали в армию. Дарья Ивановна проводила его, даже всплакнула.

В армии ему понравилось – там все было ясно, все понятно и кормили по часам. Командир даже советовал Акатову стать военным, предрекал ему блестящее офицерское будущее, но тот только скреб пятерней в стриженом затылке. Это сколько ж надо служить-то, пока до, скажем, генерала дослужишься, а сладко пожить теперь уже охота! Нет, в жизни надо определиться по-настоящему!

Вадим демобилизовался и поступил в институт, хотя сам не очень-то верил, что сможет, что мозгов хватит. Выручили его упорство и особого рода крестьянская, от корней, сметливость. Выбрал институт себе по плечу – сельскохозяйственный, факультет технологии кожи и меха.

Знакомые говорили, что специальность эта престижная, с такой не пропадешь. Но уже и стипендия стала подмогой, Акатов если и не был в первых рядах, то и не прогуливал, не отсыпался с похмелья на камчатке, не отличался в студенческих гулянках, не водился с нехорошими девушками. Дарья Ивановна гордилась им… Жаль только, что она не дождалась, когда Вадим получит свою престижную профессию. Вадим заканчивал институт, когда ее не стало. Но тетка успела прописать племянника в своей квартире. Таким образом, мечта Акатова начинала сбываться…

Он хлопотал, чтобы устроить похороны по-людски, и все переживал, что никто из родни не проводит Дарью Ивановну в последний путь – не телеграфировать же отцу в деревню! Да и жив ли был отец, не допился ли за эти семь лет до смерти, не угодил ли по пьяному делу в пруд на своем тракторе, не угорел ли в собственной избе от не вовремя закрытой вьюшки? Этого Вадим не знал и знать боялся. Перелистал старенькую записную книжку тетки и нашел-таки один телефон – старой ее подруги Нади, живущей в маленьком военном городке километров за триста от Верхневолжска. Вадим позвонил, и ему откликнулся сочно хэкающий басок. Подруга посокрушалась, пожаловалась на дороговизну перелетов, но обещала быть на похоронах. Такое дружеское рвение показалось Вадиму подозрительным, и не напрасно!

Надя, старая приятельница покойной (в сущности, давно уже бабушка Надя), приехала не одна. Да ее и одной-то было многовато! Невероятно полная, с усами, как у Буденного, слезливая и шумная, она к тому же прихватила с собой внучку Галочку – дескать, покойница носила ее на руках «во-от такусенькую». Галочка, вернее, целая Галина была рослой барышней с выраженными формами. Истинная причина приезда Галочки выяснилась во время поминального обеда, и тут было не без подвоха.

– Умерла, умерла наша Дашенька Ивановна! – причитала подруга Надя, беспрестанно промакивая слезящиеся глаза салфеткой. – А ведь обещалась о Галочке позаботиться! Иной раз скажет: и не грусти, Надюша, и голову не ломай, как надо будет Галочке поступать в институт, нехай приезжает и живет сколько хочет! Не в общежитие ж ей идти-то, девочка домашняя, тихая, стеснительная, а там, поди, хабалки одни, обижать ее станут, да и спортят еще!

«Такую, пожалуй, обидишь!» – хмыкал про себя Вадим, украдкой рассматривая статную Галочку. Неужели она только что со школьной скамьи? А смотрится вполне созревшей девицей и совсем не тихой, не стеснительной!

«Симпатяшка, – любовался Акатов. – Впрочем, в юности они почти все симпатичны. К тридцати годам расплывется, обабится… Вон у бабуси-то какие усики над верхней губой, прямо как у Буденного! А глаза синие, томные. Тоже, наверное, хороша была в молодости!»

– Ах ты ж, Галюнюшка моя, куда нам теперь податься? Что ж ты, Дарья моя Ивановна, еще не пожила на белом свете?

Вадим сидел как на раскаленных угольях. Он не мог понять, что связывало тихую, деликатную, интеллигентную тетку с этой разбитной, наивно-нахальной бабищей. И как ему теперь быть, как реагировать на все эти «тонкие» намеки? Послать бы их куда следует… Но что, если Дарья Ивановна и в самом деле что-то там обещала своей старой подруге? Не будет ли это неуважением к памяти покойной. Да и сама Галюнюшка… Гм… Ничего себе девка. Грудки крепенькие, как репки…

Простонародная честность боролась в Акатове с простонародным же стяжательством, и первая победила.

– Я что же, – пожал он через силу плечами. – Пускай приезжает, живет сколько надо. Если для учебы… А места хватит, комнаты-то две.

А сам подумал в ужасе: «Да что ж я такое несу, остолоп? А если бабуся эта усатая тоже с внучкой сюда переедет, последить там за ней, чтоб… «не спортили»?» Он же этого не переживет!

– Ой, да я даже не знаю, – делано растерялась подруга Надя. – Вроде как неловко девке-то с холостым мужчиной в одной квартире жить. Или как, ничего? По нынешним-то временам не осудится?

– Ничего, – согласился Вадим.

– Ничего, – эхом отозвалась Галя и этак повела плечиком, круглящимся под тонкой батистовой блузкой, что у Акатова в горле пересохло.

– Ну, ничего, так и ничего! На бухгалтера будет Галюнюшка учиться, мы все ведь бухгалтера – и мать ее, и я до сих пор работаю… Так нехай она приедет?

– Нехай, – вздохнул Вадим.

Накануне Галочкиного приезда он, хоть и делал перед самим собой вид, будто сердится, все же прибрал и обиходил теткину квартиру. Окна и полы вымыла за небольшую денежную мзду соседка снизу, очень молодая и очень некрасивая мать-одиночка, а хозяин возился по мелочам – снял со стен и спрятал многочисленные фотографии неведомых теткиных родственников, собрал вообще все теткины платья, туфли, пальто, шарфики и отдал все той же соседке, предложив, что пригодится, взять себе, а остальное раздать подъездным старушкам либо выбросить. Немногие ценные вещи – два истертых обручальных кольца, одно теткино, другое ее мужа, дешевенькие сережки с красными камушками, брошку с камеей, лежавшие в палехской шкатулке, – он припрятал в шкаф. Хотел было собрать и куда-нибудь устранить фарфоровые фигурки, которые в изобилии украшали все горизонтальные плоскости теткиной квартиры – всех этих сытых мопсов, увесистых балерин, пионерок, узбечек, унылый выводок слоников с отбитыми хоботами, – но вспомнил коровьи очи Галочки, ее сдобные плечики и передумал, оттащил все безделушки в комнатку, предназначенную квартирантке. Квартира была удобная – самое то, чтобы жить двоим и даже не встречаться, так называемая «чешка». В середине кухня, направо большая комната, налево – поменьше. Меньшую он и отвел Галюне, и обустроил как мог, даже вытащил из запасов Дарьи Ивановны пожелтевший тюль и развесил, по своему усмотрению, на карнизе. Оказалось, угодил.

– Ой, как красиво, – вздохнула Галя, встав на пороге отведенной ей комнатки. – Это вы для меня так все устроили? Вот спасибо. А я вот… Возьмите…

Она тыкала Вадиму в руку купюры, свернутые в плотный рулончик.

– Это еще зачем?

– Это за квартиру, а как же…

Он хмыкнул и сунул деньги обратно – Галочке в потную ладошку.

– Еще чего! Ну ладно, ты отдыхай, располагайся. Я на работу.

Он не помнил, чтобы пожалел о том, что пустил в дом эту девчонку. Галина, несмотря на свое капитальное телосложение, была тихая как мышка и очень застенчивая. Зато варила отличные красные борщи, весело подрумянивала по утрам блинчики, жарила картошку по-деревенски – на сале, с лучком, умела печь пироги. Пироги у нее не просто пеклись или жарились, а млели, и нежная мучная пыльца покрывала их мягкие, сочные бочка. Возьмешь пирожок – и на пальцах остается эта самая легчайшая пыльца… Через некоторое время Вадим обнаружил, что они уже вовсю ведут совместное хозяйство. Это было удобно – сам он как-то не научился готовить, мог только утром яичницу сварганить, в иное время жил на подножном корму. А теперь благодать, теперь совсем как в деревне, когда мамка еще с ними жила! Тогда они питались просто, но добротно. Галя смогла угодить на его вкус, и теперь он только приносил домой продукты, а то и сама Галочка притаскивала домой тяжелые сумки, рассказывала ему, распределяя продукты в холодильнике:

– С утра пошла за мясом, купила бараньи ребрышки. Будет плов. Взяла сгущенки, а вот стирального порошка мне не досталось, зря давилась в очереди.

– Я достану, – кивал Вадим. – Мыло есть?

– Есть пока. Туалетной бумаги бы хорошо.

– Сделаем…

Такой вот бытовой, почти супружеский разговор. Вадим на тот момент уже работал в торговле, уже повязан был сетью незримых нитей со своими многочисленными коллегами, уже осваивал тонкое искусство. Ты – мне, я – тебе. Ничего, жить можно. Галочка, кажется, искренне восхищалась его коммерческими дарованиями, превозносила до небес как хозяина и добытчика, и это было приятно. Вадим вообще привык к ней, как привыкают к предметам домашней обстановки – например, к комфортабельному креслу. Жизнь с Галочкой оказалась удобной и целиком его устраивала, они жили как родственники. Она словно заменила ему тетку Дарью Ивановну, по которой он не переставал тихонько скучать. У них не было одного – общей постели.