Предрассветный сумрак

– Милейший, будь добр, приготовить инструменты для пыток.

Детский смех прерывался, и тогда начинала играть флейта.

Иногда ей подвывала собака.

Широко раскинув руки, Давид лежал на мокрой от утренней росы траве. Он вслушивался в пение птиц, в мелодичные звуки флейты, в лёгкий шёпот полевых цветов и чувствовал себя единым целым, неотторжимой частью мироздания.

Спокойствие. Гармония. Вселенческая идиллия.

Мир искрился цветами радуги, заставляя забывать о том, что где-то существует зло и несправедливость. Разве могут волшебные звуки флейты причинять боль? Мир добрый, очень добрый. И в памяти всплывали обрывки фраз из Евангелия, и певучий монотонный голос апостола убаюкивал, погружал в лёгкие сны, и даже кузнечики, как заклятие, повторяли первобытную истину, открытую сыном богатого лионского купца Петром Вальдо.

Никто не должен ничем владеть.

А потом всё исчезало, проваливалось в бездну. И опять был тёмный туннель, и Давид шёл к свету и свободе, и надеялся что дойдет, и каждый раз падал в грязную лужу, а вместо выхода всегда была мокрая, каменная стена…

Давид проснулся от боли.

Ад продолжался. Грязные стены. Вода по щиколотку, крысы, холод, истошные вопли переходящие в безумный истеричный хохот, видимо кого-то пытали прямо в камере.

Его тошнило, тело скручивало от боли. Голова раскалывалась, разваливалась на куски… И еврей хватался за неё руками… Или ему только это казалось… Потому что она всё по-прежнему разрывалась от дикой, нестерпимой боли. Поднеся левую руку к виску чтобы утереть кровь, Давид закричал.

Ошарашено смотря на обрубки, и чувствуя, как нервная судорога сотрясает тело, из больного сознания старика всплывали жуткие картины ужаса… Палач с ужасным лицом, Клауделино с маленьким бегающими глазками и дрожащими от нетерпения руками. Потом был какой-то хруст. И кровь, очень много крови. Потом, кто-то кричал. Страшно кричал. Лишь через мгновение Давид осознал, что это он и кричит.

И боль…

И сейчас боль. И страх.

Что-то он сделал не так.

Старик осторожно провёл обрубками по лицу. И от этого стало ещё страшней.

Что-то он сделал не так.

Не надо ему было ехать в Айслебен. И тогда ничего бы и не было.

Давид судорожно вздохнул и вытер грязным, с каплями крови, правым рукавом, слёзы.

Потом разорвал его. И с бешено бьющимся сердцем от боли и страха, перевязал левую ладонь.

Он заврался, запутался. Теперь он и сам уже ничего не понимает. А ведь инквизиция докопается до правды, до всего докопается. Нужно всё вспомнить. Всё, с самого начала. Допросы, собственные ответы, иначе ошибка, которую он допустил, поддавшись и впустив в свою душу страх и отчаяние, может стоить ему жизни.

И в памяти возникали разорванные, туманные воспоминания, соединяясь и отторгая друг друга, они создавали картину, цепь необъяснимых поступков, которые совершались под наплывом первобытного животного страха и которые не мог уже объяснить даже сам Давид. Как выпутаться? Как уцелеть, остаться в живых? О, будь проклят тот день, когда он решил ехать в Айслебен! Будь проклят Давид, который всю жизнь сидит в его голове! Словно заноса или смертельная болезнь, даже время не смогло выковырять память о нем из сердца. Как спастись? Зачем, зачем, он всё это придумал?

Вновь и вновь его тело переживало муки пыток: испанским сапогом, дыбой, каленым железом. Вновь и вновь его исстрадавшаяся, измученная душа рвалась на свободу, и в такие мгновения им овладевало безразличие. Ему хотелось ещё раз увидеть звёзды, голубое небо, ощутить вкус белого холодного снега, а затем умереть, навсегда убежав от тоски и жуткого кошмара.

Уже в который раз, он обводил взглядом полным надежды полутёмную камеру, освещаемую маленькой свечой, в поисках чего-нибудь похожего на крюк. Но ему тут же становилось стыдно за свое малодушие. В такие минуты Давид закрывал глаза и заставлял себя спать. Во сне многое было по-другому, по крайне мере тоска и отчаяние становились глуше. Больше всего на свете он боялся поддаваться искушению дьявола, может поэтому единоверцы считали его не слишком надёжным человеком? А может быть и по другой причине.

На следующий день за ним опять пришли. И вновь лестница, повороты налево, массивная дубовая дверь, пытки, пытки…

С каждым днём ему всё труднее становилось отвечать на самые простые вопросы. Он стал забывать своё имя, возраст… Искалеченное пытками тело постоянно ныло. И лишь иногда, старому еврею удавалось немного забыться в беспамятстве или полудреме. Но все чаще в сон вкрадывалось беспокойство и тревога. Он боялся даже во сне, боялся того, что с ним происходило в последнее время, боялся самого себя: грязного, заросшего, с раздробленной правой ногой, с тремя обрубками на левой руке. Его страшила собственная перемена, и он готов был по ночам выть.

Лежа на гнилой соломе и приходя в себя после допроса, Давид вдруг осознал, что остался совершенно один. Больше не было Карла, той единственной ниточки, что связывала с жизнью, оставшейся за толстыми стенами тюрьмы. Умер друг, и есть ли теперь смысл в жизни? Подперев под себя руки и осторожно приподнявшись, он медленно подползал к двери. Его пальцы утопали в грязной жиже, каждое движение отзывалось тупой болью, будто копьем протыкали. Стиснув зубы и приглушенно рыча, Давид пытался доказать самому себе, что ещё жив.

– Выпустите меня отсюда! Выпустите!

Тяжело переводя дыхание, он осторожно опёрся левым плечом на дубовую дверь и, ударив по ней кулаком закричал от боли, перед глазами пошли тёмные круги, сердце подступило к самому горлу… Его вырвало. Плача и всхлипывая, Давид униженно пополз обратно. Уткнувшись головой в гнилую солому, он заплакал навзрыд.

– Выпустите меня, я хочу домой! Карл! Карл, вернись ко мне! Вернись!

Почему его мучают? Почему он страдает? Каким же должен быть жестоким Бог, раз смотрит на это сквозь пальцы? Да Бог! Всё ещё всхлипывая, Давид закрыл глаза. Надо как можно скорей уснуть, иначе червь сомнения начнёт грызть его душу. Старик почувствовал, как проваливался в темноту, мир уплывал, и его место занимали беспокойные сны и видения. Мысли путались, становились неясными, Давид делал последние попытки, но жуткие сны уже накидывали на него липкие паутины и расставляли изощренные ловушки. Он видел древние леса, звёзды, Карла… Черная тоска съедала сердце. А потом были видения: усталый, грязный, одинокий человек нес крест, а впереди бесконечная дорога, сливалась с горизонтом, где виднелись башни мрачных замков рыцарей Круглого Стола. И даже сквозь тяжёлое покрывало сна, Давид чувствовал смертельный страх от собственных мыслей.

На следующий день вновь допросы и пытки.

Давид избегал смотреть на инквизитора. Старому еврею казалось, что тот, одним взглядом проникал в душу, читал самые сокровенные, грешные мысли и догадывался о том, что недавно он отрёкся от Бога. И ему было страшно. По-настоящему страшно. От этого страха путались мысли, Давид переставал соображать, начинал заикаться. Ах, если бы он был молодым, он убежал бы опять, как когда-то…почти тысячу лет назад. Но теперь он старик, уставший, истерзанный, одинокий. Постепенно он проникался жаждой смерти и незаметно для себя становился рабом отчаяния, превращался в скота теряя человеческий облик. Им овладевали слабость, безволие и разочарование. Его низкая маленькая камера, в которой невозможно встать во весь рост, была загажена, в этих нечистотах он и спал. Давид опустился и очень быстро сломался. Он перестал следить за календарём, в виде палочек начерченных на стене, что сейчас день или ночь, еврей не знал и знать не хотел. Поначалу эта неопределённость давила на него, но вскоре он привык. В его камере была вечная тьма, точнее полумрак, он дышал, жил, двигался. Непонятное существо все время находившееся рядом с ним. Существо, которое пугало и страшило, которое умело пробираться, проскальзывать, проникать в душу. И пока Давид спал, существо бегало к инквизитору доносить о его мыслях и надеждах. И инквизитор выслушивал его, а потом, наверное, смеялся, весело так смеялся.

Бесконечные дни тянулись долго и медленно, обрастая липкой паутиной страха, отчаяния и тоски. Давид барахтался в этой жиже, но чем больше усилий он прилагал, тем сильнее его тянуло ко дну. Он учился привыкать ко всему. И к страху, и к пыткам, и к издевательствам. Он сдался. Просто опустил руки. То, что раньше бы возмутило, заставило защищать своё достоинство, здесь не вызывало ни капли недовольства, всё было так как должно быть. Давид смирился быстро, настолько быстро, что даже сам удивился. Он ожидал от себя мужества, стойкости, он верил в то, что всё вынесет, не сломается. Но все надежды разлетелись в прах на первом допросе.

Пытки были чудовищными, боль нестерпимой, и Давид знал – не выдержит. Расскажет все. Это было делом времени. На допросах он собирал последние капли мужества. Его никто ни о чём не спрашивал. Ему как будто верили на слово, задавали одни и те же вопросы. Но Давида не покидало гадкое неприятное чувство, что это фарс. Инквизитор Гюнкейль осторожно, изредка, не позволяя себе повторяться, намекал на то, что еврея могут отпустить. Но только с условием, если он окажет инквизиции небольшую услугу. Он, Гюнкейль, конечно уверен, что донос с полным правом можно объявить ложным. Ведь были же случаи, когда людей арестованных по доносу отпускали. Давид морщил лоб, пытаясь вспомнить про такой случай, но тут же спохватывался.

– Я ни в чём не виноват! Донос ложный!

– Ну, конечно же, – Клауделино согласно кивал, – мы тебе верим.

– Но если вы мне верите, тогда отпустите меня.

– Отпустим. Скоро отпустим.

Но его никто не отпускал. Давид чувствовал, что всё это, какая-то непонятная игра. Верят кому-то другому. А его готовят к чему-то страшному, наверное поэтому и нет прямых вопросов, наверное поэтому и разыгрывается спектакль.

Идея возникла как бы сама собою. Давид и не заметил, что подбросил её инквизитор. Это было сказано вскользь, мимоходом: пытки могут прекратиться, если он перестанет упрямиться и пойдет на сотрудничество с инквизицией. Еврей отказался, точнее, сделал вид, что ничего не понял, но уже в следующее мгновение, когда его потащили к кипятку, глубоко раскаялся в поспешном отказе. Давид сдался, он решил принять все условия и правила непонятной ему игры, странного обмана, где не ясно, кто кого пытался перехитрить.

Поначалу он сопротивлялся, отгонял от себя страшные, греховные мысли. Утешал себя тем, что открыто ничего не говорилось, а его просто проверяли и вполне возможно обман удался. Следовало немного потерпеть, собрать все силы и всё стерпеть. А если Гюнкейль не обманывал, если его действительно могли отпустить? Взамен… Какая-то слабость опутывала душу. Давид чувствовал, что устал сопротивляться. Он подозревал – они уже давным-давно все знают. И, несмотря на то, что прошло тридцать лет и он сам сильно изменился, инквизитор всё-таки узнал его. И теперь.… Теперь всё в руках Господа, возможно, самого жестокосердного существа.

Инквизитору нужны имена, именно поэтому он ещё жив. Имена друзей, товарищей. Имена…Давид перебирал их в уме и всё никак не мог решиться. Кого назвать? Все, когда-нибудь кого-нибудь предают. Все, рано или поздно совершают сделку с совестью. Только объясняют это по-разному, часто прикрываясь высокими идеями. А у него идея простая – жить хочется. Почему он должен о ком – то думать? А кто подумает о нем? Кто вытащит его из этого ада? Главное спастись любой ценой, а там… будь что будет. Спасение любой ценой… для него это уже не в первый раз. Любой ценой… Давиду стало жутко и мерзко, с самого рождения он такой, или его таким сделали? Но кто? Жизнь, обстоятельства, как всегда отвечал он себе. Уткнувшись лицом в гнилую солому, еврей тихо плакал. Он вновь хватался за бессмысленные надежды: быть может всё ещё обойдется. Глотая слёзы, Давид испуганно прислушивался к судорожному биению сердца. Может всё ещё можно изменить или хотя бы исправить? Он знает Гюнкейля, как свои пять пальцев, этому «мясорубу» следовало быть апостолом, а не инквизитором. Он попросит о небольшой услуге. Как это ни странно, но инквизитор, человек слова, и если он назовёт несколько имён, то Гюнкейль будет молчать о доносчике. Давид немного успокоился. Он не хотел носить клеймо Иуды, не хотел, чтобы после смерти глумились над его именем. Потом, если повезёт, и он будет жить, он исповедуется. Он расскажет, как ему было тяжело и страшно. Его поймут и простят. Для этого Бог и нужен. Засыпая, еврей перебирал в уме всех, кого решил выдать. Он вспоминал лица друзей, которых отправлял насмерть. Во сне было страшно, он всё время куда-то бежал и незнакомый тихий голос нашёптывал имена. А потом всё проваливалось, исчезало… И его навещали прекрасные видения…