Пока идут старинные часы

– Эк-к-кскурсии… люди придут… – выдавливаю я, прикидывая, удастся ли мне затеряться в толпе, пока Авдеев толкает свои речи.

– А эти! Этих не будет, закрыли музей из-за репортажа, чтоб под ногами не крутились, – небрежно замечает восходящая звезда новостного выпуска.

Толпа отменяется, потеряться не выйдет.

– И скоро?

– Интервью? – он поправляет тоненький галстук и сверяется с золотым циферблатом наручных часов. – Минут через тридцать-сорок обещались… Александр Лаврентьевич меня отправил: идите, с мыслями соберитесь. А я, как пионэр, всегда готов! Когда у меня брали интервью для «Филологического вестника» пару лет назад…

Напряжение отступает – у меня почти полчаса. Если бы он куда-нибудь вышел, если бы репортаж перенесли на улицу к старому дубу, я бы успела проверить все замочные скважины бюро. Сквозь плотный кокон моих мыслей пробивается по-женски визгливый голос, Авдеев входит в роль, готовится предстать пред камерой во всем своем великолепии.

–…в моей последней публикации в ваковском журнале я указывал на особенности вербализации концепта «пространство» в творчестве Уварова. Я обратил внимание на эксплицитный способ выражения…

«В бюро восемь маленьких ящичков и шесть больших, то есть у меня четырнадцать попыток», – мысленно подсчитываю я свои шансы.

–…примером концептуального поля более жесткой структуры в текстах писателя, по моим скромным наблюдениям, может служить…

«Начать нужно с верхних ящичков, они поменьше, под стать ключику, и только потом переходить к нижним», – продумываю я свою стратегию поиска замка.

–…на конференции в Праге в прошлом году я выступал с докладом. И, знаете ли, публика заинтересовалась. Вопросы были. А как вы, Олег Иванович, оцениваете…

«А вдруг там есть потайные ниши, надо все потщательней осмотреть, только как от него отделаться?» – вынужденная задержка слегка нервирует, но улыбка по-прежнему на моем лице, еще не отклеилась.

–…и мне, представляете, мне – ученому с именем! – предложили стать завкафедрой в филиальчике какого-то столичного вузика в нашем городе. Какое-то темное подвальное помещение…

Авдеев вещает и вещает, красуется перед самим собой. Ему и не нужно мое одобрение, ему нужны безропотные слушатели. Чувствую себя мушкой, которая барахтается в призрачной словесной паутине. Если паук высасывает из своих пленниц живительные соки, оставляя после трапезы пустую хитиновую оболочку, то Авдеев напитывается моей энергией. Усталость наваливается разом, отупляя, лишая способности двигаться. Голова кружится, стены зала подступают. Мне бы на свежий воздух. Прервать собеседника на полуслове? Развернуться и выбежать, не дослушав до конца? Воспитанные девочки так не поступают, воспитанные девочки всегда помнят о правилах приличия – крепко забитых сваях в фундаменте своих комплексов… Комната вращается, и я опускаюсь на край бордового дивана, известного в истории как «диван удовольствий» или «диван утех». Экскурсоводы смущенно – на экскурсиях бывают и дети – говорят об этом факте биографии известного писателя: «Все романтические встречи Уварова с прекрасными незнакомками разного социального статуса и происхождения заканчивались обычно на этом диване. После свадьбы Александра первым делом избавилась от напоминания о холостяцкой жизни горячо любимого супруга. Долгое время диван пылился на чердаке».

Где-то хлопает дверь, под тяжестью шагов поскрипывает паркет. И вот в гостиную заглядывает вихрастая голова Тканева в пилотке штукатура-маляра, улыбка от уха до уха. Вот мое спасение! Тканев забавен, неуклюж, но с ним всегда легко, он как пришелец с другой планеты, непонятный, непохожий на других. Увидев нас, он присвистывает, отвешивает шутовской поклон. Глаза леденеют, и улыбка трансформируется в едкую ухмылку:

– Вона как! А я-то думаю, куда Людмила Андреевна запропастилась! Традиции Уварова развиваете, так сказать! «Для романтических свиданий отыщем уголок мечтаний!» как в той сказке про гусыню, впрочем, «на этом мы закончим сказ – нет дела до чужих проказ», – и исчезает.

Представляю картину маслом: мы с Авдеевым выглядим озабоченной парочкой в поисках уединения. Я откинулась на диване и томно прикрыла глаза, слушая его самовлюбленные россказни. Он склонился надо мной, облокотившись на спинку, и пылко признается в чувствах к собственной персоне. И еще этот диван удовольствий. Может, не знал Тканев про диван? Вспоминается его ехидная улыбка. Нет, знал, еще как знал! Призрачная паутина разрывается, я вскакиваю.

Авдеев презрительно улыбается и машет рукой в сторону испарившегося Тканева:

– Типичный пример неудачника. В тридцать с лишним и все писать кандидатскую. А тема! Фольклор, сказочки! Это несерьезно, я так скажу. Несерьезно! Вот я еще в аспирантуре… А вы знаете, Милочка, тему моей кандидатской?..

И тут я сбегаю. Без извинений и объяснений вылетаю из комнаты. Оказывается, иногда очень легко забыть о правилах приличия. «Это не то, совсем не то», – хочется кричать Тканеву вслед, но в коридоре уже никого нет.

Глава 7

Внутри бурлит. И дело не в просроченной ветчине на завтрак. Что он там себе насочинял? Как он мог подумать, что я и этот напыщенный индюк с манией величия, что между нами… что мы… Жгучее разочарование в его взгляде – вот что обиднее всего. Для него теперь я – одна из сотни Анжел, искательница острых развлечений и перспективных мужчин.

Я плетусь по каменистой тропинке под окнами усадьбы, плутаю между клумбами со столепестковыми розами (любимый сорт Александры Уваровой), наматываю круги почета вокруг необъятного старого дуба, посаженного писателем в годовщину деревянной свадьбы. Только бы подольше не возвращаться в кабинет, только бы не видеть его желчной усмешки, только бы не попасть под цитатные атаки.

Из веранды, увитой плющом, меня зовут.

– Мила, чай будете? Липовый с медом.

Поднимаюсь по просевшим деревянным ступеням. Меня слегка знобит, немеют шея и губы. Сейчас я рада любому обществу и любому чаю, главное, подальше от сказочника. Елена Лерх придвигает ко мне фарфоровую чашку с блюдцем (как чувствует, что сервиз может осиротеть на чайную пару из-за моих отбивающих чечетку пальцев):

– Давай на ты? Чего как пришибленная? Случилось что?

Качаю головой, самой бы понять, что меня беспокоит. Не первый раз надо мной насмешничают. И не последний. На веранде мы с Лерх чаевничаем, как и гости графа сто лет назад. Сделать поправку на нашу одежду из сетевого магазина и электрический чайник, и все как в уваровские времена: белые деревянные лавочки с резными спинками, длинный стол, тень от разросшегося по сетчатой перголе плюща, раскидистый дуб и лужайка с сортовыми розами.

Липовый чай успокаивает горло, мой голос уже не дребезжит, как разбитая телега на ухабинах. И лишь легкая судорога на губах выдает незначительное волнение:

– В д-дневниках места п-подвытерты. Намеренно. Аннотации п-полные не составить.

– А может, и не стоит все наизнанку выворачивать?

– Хочешь сказать…

– Имеет человек право на тайну? На сокровенное? – резко перебивает она. – А мы честной компанией копаемся в чужом белье, раскладываем по полочкам. И для чего? Чтобы на всеобщее обозрение выставить. Чтобы всякий мог поразвлечься, поржать.

– Д-д-достоверность…

– Да кому нужна эта достоверность? Вот я, к примеру, соотношу текст романа с дневниковыми записями. Главы по датам написания размечаю. Теги еще проставляю для быстрого поиска. Выискиваю, кому письмо писал, с кем встречался, с кем ругался, что ел, что пил Уваров, скажем, шестнадцатого января восемьдесят девятого года. А если еще и по часам с минутами удастся сопоставить! Оголяю так называемый скрытый семантический слой творчества. Но ты вот представь, читатель узнает, что во время написания главы, посвященной смерти главного героя, у Уварова с женой были проблемы сексуального характера (со всеми пикантными подробностями из дневника). Это как-то обогатит читательское понимание романа? Сделает художественный текст гениальнее?

Лерх рассматривает клумбу роз и горько усмехается.

– Или живописует в романе идеальную семью, основанную на доверии и сердечной близости между супругами, и тут же в дневнике – про пошлое удовольствие, подаренное случайной любовницей. И что, прикажешь, с этой достоверностью делать?

– Тогда как-то осторожно? Не все… оголять?

– А как узнать эту границу? Что можно, что нельзя? Созвать экспертную комиссию? Исходить из своих представлений о прекрасном и дозволенном? Так у каждого они свои, эти представления. По поводу твоих вытертостей в дневнике… Вышвырнул Уваров кого-то или что-то из своей жизни, уничтожил все упоминания, значит, были на то причины. Вышвырнул, нас забыл спросить… Закурю?

Она затягивается, колечко дыма моментально рассеивается, оставляя в воздухе легкую горчинку.

– Лена, п-почему ты здесь, если тебе так противно? – набираюсь смелости и спрашиваю.

– Все банально: из-за денег, – Лерх грустно улыбается, выливает остатки чая под куст сирени. – Помнишь, пожар в день приезда?

– Ты сказала, что не любишь пожары.

– Не так, я дурею от запаха гари. Колокольчик Павлова.

– У тебя кто-то умер? Из близких.

– Да. Ближе не бывает. Я сама, – звучит странно, сидящая напротив Лерх со своей экспрессивностью живее всех живых.

– Мне восемь. Ирке, сестренке, четыре. Мама на работе. Я за старшую. За окном весна, салочки-резиночки и мальчик, первая любовь, сейчас даже имени его не помню. А у Ирки тихий час. Я же на чуть-чуть. Заигралась, загонялась с подружками. А потом… Сирена пожарной машины, блестящие каски, черные шланги-змеи, толпа зевак около нашей деревянной двухэтажки. И в толпе мамины глаза, – у Лерх тот же затравленный взгляд, ужасно потеряться навсегда вот в таком дне – и не сбежать от себя, и не забыться. – Мама за всю жизнь ни словечка мне про тот день не сказала. Но так и не смогла меня простить. До последней минуты.

– Ира умерла?

– Нет, Ира осталась жить… не знаю, жизнь ли это. Шесть операций и инвалидность. И реабилитация, бесконечная дорогая реабилитация. Нам все время нужны деньги. В журнале много не заработаешь, поэтому я здесь. Хватаюсь за все подряд.

– Она в сознании?