Пока идут старинные часы

Макарыч сдержанно улыбается мне в знак приветствия, как я заметила позже, он из породы молчунов. Совсем не хочется его утруждать: из вещей только сумка спортивная. Кстати, фирменная, купленная мамой в ту пору моей юности, когда ее переполняли надежды сделать из меня теннисистку, разумеется, известную. Неуклюжая подача мяча и перелом руки на первой тренировке поставили жирный крест на моей так и не начавшейся блистательной спортивной карьере…

– Не, сперва корзину на кухню, а потом уж ейную сумку. Мне готовить надо, а то не поспею. Ты аккуратней там, яички перепелиные не побей! В Пантелеевку пришлось за ними мотаться, Вовка ж сегодня в город усвистал, – бойко руководит безропотным садовником Анна Никитична. – Начальство там, вооон в том флигеле, прямо по дорожке пойдешь – не заблудишься.

Никитична машет рукой в глубь березовой аллеи. Мне не нужен провожатый, с детства я частый гость музея. Главная аллея начинается от монументальных въездных ворот, раздваиваясь, огибает дом, связывает его со всеми строениями – флигелем, конюшней, голубятней, теплицами и ледником – и упирается в дальнюю калитку парка, за ней поле и проселочная дорога в Уваровку.

Усадьба с причудливыми резными наличниками, фигурными балясинами веранды, побеленными стенами и сочной изумрудной крышей – своеобразная визитная карточка нашего городка. Где только не встретишь этот двухэтажный дом с зеленой кровлей: на акриловых магнитах для холодильника, коллекционных открытках, фантиках от шоколадных конфет с ликером и, само собой, на бесчисленных картинах и репродукциях.

Меня ждут во флигеле, но полуоткрытая массивная дубовая дверь с кованой ручкой – кончики пальцев стынут от ее столетнего холода – как приглашение в чудесный мир. Внутренний голос пищит прежним пугливым мышонком, пробуждая суеверный страх: порог старого дома – точка невозврата, переступишь, и обратного пути уже нет. Ну и пусть, я уже вошла в этот мир, когда нажала кнопку «Отправить» в письме-согласии на участие в проекте.

Сумрачно, единственное окно холла закрывает плотная портьера. В воздухе запахи рассохшегося дерева, вощеного паркета, старой масляной краски и застывшего времени. «Глупая», – скрежещет где-то рядом, или это всего лишь скрипят несмазанные дверные петли. Им вторит старая половица под моими кроссовками. Глаза постепенно свыкаются с полумраком. Вот лестница на верхний этаж, массивные напольные часы под ней, дверь справа (кажется, за ней комнатушка для слуг), двустворчатая с позолотой слева – ведет в гостиную. Из глубины залы выползает едва различимый шорох, спугивает дрему усадьбы. Сердце замирает от испуга, а потом прыгает теннисным мячиком в грудной клетке. И снова тишина. Звенящая, угнетающая тишина, скрывающая столетние секреты от чужака. Я и есть чужак, незваный гость «в доме, где живут тени». Жутковатое ощущение от слов Лёли усиливается. На свет, к живым людям – и я что есть сил толкаю тяжелую дверь и сбегаю.

Глава 3

– Вот в общих чертах ваш фронт работы, Людмила Андреевна. Вы на пороге великих открытий и свершений, я вам даже завидую, самую малость, так сказать, по-стариковски. Ничего не бойтесь, дерзайте! По всем вопросам – милости прошу, не стесняйтесь, – заканчивает Александр Лаврентьевич свою напутственную речь.

Именно таким я себе и представляла хранителя музея-усадьбы – интеллигентным, седовласым мужчиной со сросшимися широкими баками и густыми бровями, с тягучим глубоким голосом. Стариком его не назвать: худощав и энергичен, с легкой, пружинистой походкой. Сеточка морщинок появляется вокруг его глаз при улыбке. Выражается подчеркнуто вежливо и несколько витиевато.

– Работа ожидается грандиозная, нужная и своевременная. Сейчас же все в интернете! А теперь каждый желающий – ну как каждый? Кому интересно, естественно, сможет почитать малоизвестные тексты великого… – хранитель сдавленно кашляет, – извините, Людмила Андреевна, вчера в подвал с рабочими пришлось спускаться, вот сегодня результат. О чем это я? Да, почитать, не выходя из дома. Без поддержки министерства мы бы, конечно, не осилили. Без финансирования куда? Никуда. И без помощи исследователей, безусловно, тоже, поэтому я крайне рад, что вы согласились приехать. Позвольте, теперь я с огромным удовольствием представлю вам ваших коллег.

Не разделяю его воодушевления, удовольствие из ряда сомнительных: общение для меня не роскошь, а наказание. С буквами всегда проще, чем с людьми. Мизантропка и дикарка, – в шутку называет меня мама.

– Да, спешу поделиться прекрасной новостью: отыскался еще один дневник Уварова. Столичный архив любезно передал сей документ в наш фонд, как только узнал о проекте, – его узловатые пальцы бережно поглаживают обшарпанную обложку толстой тетради, повсюду на столе разбросаны остатки упаковочной бумаги с логотипом почты. – Так что, Людмила Андреевна, голубушка, принимайте. Как раз ваш период уваровского творчества.

Внезапно нападают мои воображаемые страшилки, вьются надоедливой мошкарой перед глазами. Чайные капельки на столетних рукописях Уварова. Фарфоровые осколки китайской вазы династии Цин. Стеклянный хвостик-крючок от статуэтки охотничьего пса. Малахитовая шкатулка жены писателя с оторванной крышечкой. Чудовищные ошибки в именах известных людей в моих аннотациях. Я непременно что-нибудь испорчу. Я не справлюсь. Беспокойство перетекает в вязкую панику, пресекающую на корню многие мои начинания, так и оставшиеся планами.

– М-м-можно? – мои руки потные от напряжения, теперь главное – не уронить дневник и не прослыть растяпой.

Он медлит, словно сомневаясь, можно ли мне доверить эту драгоценность:

– Разумеется, прошу. Я уже насладился, теперь ваша очередь. Изучите материал, а потом и на оцифровку передадите. Знаете, какой нам чудо-аппарат выдали? Сканер называется. Честно сказать, я боюсь к нему подходить, не сломать бы. Копия получается, не отличить от оригинала. Я вам сейчас распечатку покажу, только принесли.

С первой минуты Александр Лаврентьевич относится ко мне по-доброму и этим сразу располагает к себе. Мучительное напряжение потихоньку отпускает. Телефонная трель останавливает нас на пороге кабинета.

– Музей-усадьба Уварова. Главный хранитель Рыбкин слушает!

Он прикрывает трубку рукой и шепчет мне:

– Людмила Андреевна, великодушно извините, но, боюсь, это надолго, – он виновато пожимает плечами. – Можете сами дорогу найти, по коридору третья дверь налево. Там уже Максим работает – паренек чудноватый, но неплохой. А то меня подождите…

Ждать не хочется. Хочется приступить к непосредственным обязанностям – составлению аннотаций и комментариев к оцифрованным дневниковым записям писателя. И я направляюсь «дерзать», начинаю с поиска своего рабочего места. «Заблудишься, перепутаешь, опозоришься. Дождись хранителя!» – нагнетает обстановку голос мамы в ушах, но звуки моих бодрых шагов заглушают все ее предостережения. Широкий коридор с симметрично расположенными дверями комнат. Приемная, Экскурсионный отдел, Экспозиционно-выставочный отдел, Отдел научно-исследовательской работы – внимательно читаю надписи на металлических табличках. Проектная часть. Мне сюда, осталось только повернуть ручку и войти.

Мое рабочее место совершенно непримечательно: заурядное офисное помещение с тремя столами из ламината, ноутбуками, принтером, кондиционером, и лишь картина с летней уваровской усадьбой, утопающей в густой зелени, слегка оживляет унылый интерьер. Примечателен лохматый парень в красной клетчатой рубахе среди обтрепанных фолиантов. Он увлеченно черкает карандашом в блокноте, не замечая меня.

– Д-добрый… – начинаю я и замолкаю.

Привычная скованность – предвестник близких судорог – легким морозцем проходится по моим губам.

Он резко вскакивает. Грохочет падающий стул, ему вторит разбивающаяся об пол настольная лампа, проблемы с координацией не только у меня. Незнакомец бросается поднимать все разом и при этом протягивает мне руку.

– Вот я балда! Забыл совсем! Александр Лаврентьевич предупреждал же, что вы приедете! – и звонко хлопает себя ладонью по лбу.

Во всем его облике сквозит небрежность. Отросшие темные волосы, недельная небритость, роговая оправа очков с синей изолентой на дужке.

– Максим Тканев. Можно просто Макс, – рукопожатие оказывается крепким, а рука мозолистой и теплой.

– Людмила Никольская.

– Можно просто Мила? – Максим поправляет пальцем сместившиеся очки на переносице и озорно улыбается, на подбородке появляется ямочка.

Мила… Мама называла меня Люсей, коллеги Людмилой Андреевной, папа Людочкой, случайные знакомые Людой. А Милой никто и никогда. Примеряю имя, как новую обувь, – не жмет, не натирает. Произношу несколько раз про себя и замираю от приятного послевкусия: брызги прохладного ручейка в лесу, вкус земляники с солнечной поляны, запах листвы после летнего дождика. Мне определенно нравится Мила: человек с таким именем гораздо интереснее того, которого зовут Люсей.

– Можно.

Холод потихоньку отпускает мои губы, и получается изобразить подобие улыбки в ответ. Какой он… забавный. Все это время новый знакомый удерживает мою руку в своей. Пытаюсь высвободиться из затянувшегося рукопожатия.

– О! Простите! – он поспешно отдергивает руку, будто обжегшись, и прячет ее в карман потертых джинсов. – Как это у Чертикова, помните?

Пятится к своему столу, чудом ничего не задевая, принимает томную позу и декламирует нараспев:

– Красотой своею, Мила,

Ты затмила всех подруг,

Призовет нас всех могила,

И очертим круг.

Я ошарашена: в мою честь еще никто не читал стихотворений, особенно таких. Память подводит меня, вспоминается Черный, Чуковский, даже Михаил Чехов, а Чертикова не помню. Заметив мое удивление, Тканев смущенно поясняет:

– Это из позднего Чертикова. Поэта покинула его возлюбленная. Царство вечности приняло ее в свои объятия, и он остался совсем один в этом бренном мире… – и виновато продолжает: – Что-то я не то, да?

Показывает в сторону стола у окна, резко меняя тему разговора:

– Это ваш, а там место Анжелы. И скажу по секрету, – он понижает голос до шепота, – счастье лицезреть ее нам будет выпадать нечасто.

Он ерошит волосы и задумчиво произносит:

– Вот такие пирожки… – и хитро поверх очков смотрит на мою реакцию.

– Да не съешь! – заканчиваю крылатую фразу.

Как не узнать одну из самых известных уваровских цитат из сказки! Тканев довольно улыбается, поднимает с пола упавшую лампу и, погладив вмятину на абажуре, плюхается на стул. Неуклюжий взмах рукой, и карандаши из пластмассового стаканчика разлетаются по столу. Один спрыгивает на пол и подкатывается мне под ноги. Да уж, с пространственной ориентацией у моего нового знакомого явные проблемы. Он какой-то странный. Необычный, тут же одергиваю я себя, увлеченный, витает в своих научных облаках, а тут стул и стакан с карандашами на пути.

Добавляю полученную от хранителя рукопись – потерявшуюся во времени сестренку – к стопке таких же потертых тетрадочек на моем столе. С осторожностью открываю самую тоненькую, в ней подробный план романа «Неудачная охота», и принимаюсь разбирать угловатый почерк Уварова. Пытливый взгляд Тканева отвлекает от чтения, но стоит мне обернуться, как он усердно начинает шуршать бумагами, изображая бурную деятельность. Напутственные слова мамы всплывают в памяти: «Люсенька, в своей деревне сильно с работой не убивайся! Внимательно смотри по сторонам, а не в пыльные столетние книжки. Пролежали век, еще столько же пролежат без тебя. Общайся с людьми, особенно с мужским полом. Ты отпугиваешь мужчин своей замкнутостью».

Подозреваю, что Максим Тканев не совсем соответствует маминым представлениям об эталоне мужчины и совершенно не соответствует – об идеальном зяте, но перед отъездом я дала ей обещание «смотреть по сторонам и общаться». Вот только как быть с моей природной робостью? Тканев выглядит не опаснее котенка. И я решаюсь. Только что спросить? Не очень личное, не очень значимое.

– А вы… от-ткуда к нам… т-то есть к ним? – ну я и сморозила, всем филологам на смех. К нам, значит, в наш город, а прозвучало, как будто в нашу с Александром Лаврентьевичем личную усадьбу.