Крыжовенное варенье

Наталья Ивановна скривилась и, наклонившись, сама сняла с дочери платки и шубку. Уходя с няней в свою комнату, Наташа не знала, что больше ей не носить подаренных дедушкой нарядов. Зато через несколько дней у сестёр появились собольи муфточки и палантины.

Игрушки в первые недели действительно было некогда даже достать из сундуков. Мать нашла дочери новые занятия, стремясь нагнать упущенное в Полотняном Заводе время. Хотя сама Таша дни и месяцы, проведённые у деда, отнюдь не считала потерянными. Напротив, часто, скучая за уроками немецкого языка, которого не любила, вспоминала свою привольную жизнь в дедовом имении, своих Пегаса и Ветерка, Парашу и Танюшу, и дуновение приключений тоской отзывалось в сердце. Натали начала писать стихи, сперва тайком от всех, потом осторожно показала свои строки сначала Серёже – он был в восторге, потом – Мите. Дмитрий, как старший и серьёзный брат, критически разобрал Наташины вирши, но в целом одобрил. В семье Гончаровых вообще уважали поэзию, следили за творчеством модных петербургских и московских писателей, покупали книги, не считаясь с расходами. Но, конечно, девичье неловкое стихосложение было просто упражнением в словесности, хотя и весьма приличным, о чём Митя и заявил Наташе, жаждущей одобрения и ловящей каждое его слово.

Это лето они проводили в Москве, последнее Митино лето в семье – осенью брат должен был переехать в Московский университетский благородный пансион на долгие шесть лет. Натали отчаянно ему завидовала и заранее скучала. Но мальчикам нельзя было ограничиваться домашним образованием.

– Государева служба – это вам не мужа очаровывать, тут танцами и музицированием не обойдёшься, – заявила Наталья Ивановна девочкам. – Помолитесь лучше за вашего брата Дмитрия, чтобы окончил университет с отличием, на него вся надежда. Он – наша опора.

– А как же папинька? – робко спросила Наташа.

– Фу, какая ты недалёкая, и память у тебя девичья, – выругалась в сердцах по-русски мать. – Мало он вас гоняет? – но тут же взяла себя в руки. – Отец ваш, Николай Афанасьевич, болен, а дед стар и недальновиден.

Николай Афанасьевич «по состоянию здоровья», как говорили вслух, с недавнего времени жил во флигеле, и Таша видела отца только изредка, когда он заходил к ней в детскую. Девочка любила его несмотря ни на что – тем более что стараниями матери дети теперь были ограждены от выходок нетрезвого отца. Родитель появлялся, когда оказывался в настроении поиграть с младшими или проверить уроки у старших. Особенно радовала его Наташа – воспитанная дедом, она напоминала Николаю самого себя во времена счастливой юности. Именно он настоял, чтобы Наталья Ивановна разрешила Таше продолжить занятия верховой ездой, когда дочь затосковала по Полотняному Заводу.

…В тот день Наташа, наконец, добралась до своих сундуков. Она, как прежде, разложила игрушки по полу, нашла любимую оловянную лошадку Лиску и её фарфоровую хозяйку Мари и устроила им настоящий выезд, с путешествием в страну Покрывалию. Примостившийся на уголке кровати отец с улыбкой наблюдал за переправой через реку Половицу и восхождением на Венскую гору. Игра была в самом разгаре, когда в комнату размашистым шагом вошла Наталья Ивановна.

– Всё в куклы играете? – неодобрительно сказала она. – Там стряпчий пришёл, по делу об имении, ему нужна ваша подпись, Николай Афанасьевич.

Отец неохотно поднялся и, виновато улыбнувшись Наташе, вышел. Мать взяла со стула Мари.

– Какой у неё наряд! У меня такого нет.

– Это для верховой езды, маминька, – пояснила Таша.

– Да уж вижу! А ты встань, когда с матерью разговариваешь! Ишь, расселась на полу, юбки мнёшь.

Наташа покорно встала и протянула руку за Мари. Но Наталья Ивановна убрала куклу за спину.

– Зачем она тебе? Лучше б делом занялась! Sprichst du Deutsch?

– Отдайте, маминька! Я сделала все уроки! – Таша попробовала дотянуться до куклы, но мать разгневалась и оттолкнула её.

– Библию читай, коли заняться нечем! Совсем у деда от рук отбилась! – воскликнула Наталья Ивановна. – Напрасно я ему потворствовала, надо было раньше тебя забрать от этого безделья и мотовства. Тебе нужно жёсткое, богобоязненное воспитание. А ты даже молитв никаких не знаешь!

– Почему же, маминька, знаю, – возразила Наташа, почти плача. – Мадам Бабетта меня учила: «Pater noster, qui es in caelis…»

– Бабетта католичка! И потаскуха! – рассвирепела мать. – А ты за ней повторяешь! Это дед её привечает, а в моём доме чтоб имени её я не слышала! – в сердцах она развернулась к дверям, увидела вдруг куклу в своей руке, посмотрела на неё долгим яростным взглядом и швырнула бедняжку Мари прямо об стену. Голова куклы с глухим стуком раскололась. Наташа вскрикнула и зарыдала. Наталья Ивановна бессильно всплеснула руками и стремительно вышла, шумно шурша юбками.

Таша ещё оплакивала безвинно пострадавшую Мари, когда в комнату вернулся отец. Он опустился на пол рядом с дочерью и обнял её.

– Папа, за что её так? – всхлипывая, пожаловалась Наташа. – Лучше б я у дединьки жила всегда! Здесь мне душно, тесно! «Так не смотри, это не говори!» – Она подняла с пола уцелевшую лошадку. – Только ты у меня теперь осталась! – сказала ей девочка. – К настоящим лошадям меня здесь не подпускают, а Пегас там, в Заводе, один… – и снова залилась слезами.

Николай Афанасьевич ничего не ответил дочери, но через месяц всем трём девочкам из Полотняного Завода выписали верховых лошадей и берейтора Трофима для обучения и этому искусству тоже.

В конце августа родные проводили Митиньку в Московский университетский благородный пансион. Наташа даже расплакалась, глядя в окно на коляску, увозившую брата. В пансионе Дмитрий действительно учился хорошо и исправно писал об этом матери. Сёстрам тоже часто приходили весточки от брата, каждой из трёх отдельные. Катерине Митя писал больше об учёбе, об учителях, строил планы на блестящее будущее. Саше – о новой университетской форме, о театральных постановках и литературных вечерах. А Таше доставались описания его шалостей и увлечений. Дмитрий был человек, конечно, серьёзный, но в силу возраста и он умел созорничать. Таша пересказывала его письма Серёже, и они вместе смеялись и радовались за брата. В университетском пансионе литературе и театру уделялось много внимания. Митя хоть и не обладал писательским талантом, но вкус к поэзии имел и с восторгами писал сестре о занятиях у профессора красноречия Мерзлякова. Алексей Фёдорович с чувством декламировал воспитанникам стихи и прозу, поощрял споры и критические разборы произведений, но сам предпочитал в поэзии «гражданственность и героизм».

«Вот послушай, – писал Митя Наташе, —

"Сижу за решёткой в темнице сырой,

Вскормлённый в неволе орёл молодой.

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюёт под окном…"

И дальше:

"Мы вольные птицы, пора, брат, пора…"

Пора, сестра, пора! Приеду домой на каникулы, расскажу, какие тут ведутся разговоры, что-то будет, Таша. А Пушкин хороший поэт, почитайте его стихи, Алексей Фёдорович хоть и критикует его за излишний романтизм, а мне, ей-богу, нравится!»

«Подружился с братьями Борозднами, – писал Дмитрий в другой раз. – Отличные ребята Иван и Николай, оба учатся со мной на одном курсе, и живём мы в соседних комнатах. Ивану, правда, уже пятнадцать, зато Никола – мой ровесник. Они везде ходят вдвоём и иногда берут с собой меня, даже к третьекурсникам, с которыми дружен Иван. Братья тоже не уезжают домой на воскресенья, поэтому в эти дни у нас особое веселье. Ты обзавидуешься, милая Таша, и прости, что я тебе это пишу. Буду дома на Рождество, расскажи об этом Серёженьке, пусть не скучает».

Хоть Дмитрий и обещал сестре подробных рассказов, но на праздниках было не до того, и задушевные разговоры отложились до лета, а летом Ташу с сёстрами увезли к деду в Полотняный Завод, Митя же остался заниматься с репетиторами и гувернёрами в Москве.

Митины письма из Пансиона с каждым разом становились всё более сдержанными – ведь о чём может писать взрослеющий муж двенадцати-четырнадцати лет своей малолетней восьмилетней или чуть старше сестре? Наташа же в письмах всегда подробно и с чувством рассказывала брату о домашних происшествиях: как кошка Муська родила пятерых котят, а Дарья Лукинична, прибираясь в гостиной, едва не смахнула их веником; как гувернантка Нина купила новый зонтик и чуть не улетела на нём в ветреную погоду; как Катерине подарили новую молодую лошадь – Любушку, и теперь Таше приходится держать Пегаса от неё подальше на прогулках. Дмитрий снисходительно принимал всё это, не обижая сестру.

В пансионе Митя через свою дружбу с Иваном Бороздной сблизился со старшекурсниками и всё свободное от учёбы время проводил в компании Володи Одоевского и Эраста Перцова. Мать, да и отец, назвали бы эту компанию сомнительной, несмотря на древность Володиного рода, если бы знали, что Одоевский пренебрегает своим княжеским титулом и превозносит идеи равенства и братства. Но Митя, конечно, не писал об этом матери, поэтому та была довольна дружбой сына с юным князем.

Когда Владимир выпускался из Университета, Митя оканчивал четвёртый курс.

– Митуш, послушай, что я тебе скажу, – Володин заговорщицкий тон заставил Дмитрия обратиться во слух. Они сидели на широком подоконнике в конце коридора общежития, вокруг никого не было – в свободное от занятий время большинство студентов гуляли во дворе, тем более что солнце било в окно и припекало спины совсем по-летнему. – Будешь приходить ко мне? Я хочу, чтобы наше общество не только не распалось, но и наоборот, стало прирастать! Мой брат Александр всегда говорит: «Мы все равны перед Богом, и мы должны быть вместе!» Только так мы сможем добиться восстановления в правах Человека, который, если верить нашему профессору Павлову, является высшей целью природы.

Митя, которому на днях исполнилось только пятнадцать лет, был польщён таким доверием и, конечно же, горячо обещал Владимиру посещать его. Если б он знал тогда, к чему приведёт столь опасное знакомство!

«Общество любомудрия», как называл свои приёмы Одоевский, собиралось у него на квартире в Газетном переулке. Вернее, квартира была дядина, и Володя занимал всего одну комнату, поэтому там становилось тесновато, когда приходило много народу. Встречались тайно, был даже свой устав и пункт в нём: «Никому не рассказывать об Обществе Любомудрия». Собрания заговорщиков сначала походили на интеллектуальные гостиные, молодые люди обсуждали литературу, труды зарубежных философов, особенно немецких «любомудров», но постепенно становилось всё больше речей о положении России в мире, о том, что цивилизованные страны уже пришли к идеям равенства всех людей, что Греция охвачена восстаниями, а во Франции, страшно сказать, давно произошла революция, и даже какое-то время была республика, правда, потом Бурбоны вернули своё, да и в Испании с Италией восторжествовала монархия, но это же наверняка временно, ведь люди уже почувствовали вкус свободы. На самом деле, Митуш был одним из самых юных членов Общества. В основном Одоевского посещали его сослуживцы из Московского Архива Коллегии Иностранных Дел, на пять-семь лет старше Мити, поэтому Гончаров чувствовал себя не всегда уютно, хотя любил приходить в большой пятиэтажный дом с арками и, сидя в дальнем кресле, слушать, как горячо спорят и рассуждают умные люди. Дмитрий и сам имел целью поступить в Архив после окончания университета и упорно налегал на языки и законоведение, но и история философии ему нравилась. Благодаря Обществу он уже несколько раз блистал на семинарах знанием Канта и Шеллинга, а получать высшие баллы Мите было всегда приятно. Да и завести полезные знакомства с будущими коллегами казалось ему правильной стратегией.

В один холодный и сырой октябрьский день 1823 года в дом по Газетному переулку, 3 в разгар встречи Общества пришёл худой, высокий, сутулый человек. Владимир очень обрадовался визиту.

– Знакомьтесь! Вильгельм Карлович, очень известный литератор, автор нашумевших в Париже лекций по русской словесности, – представил он гостя. – Мы с Вильгельмом Карловичем хотели бы распространять наши идеи, чтобы у них появилось больше последователей. Нам нужны люди! Как вы к этому относитесь, друзья?

Любомудры загалдели. Мите, задремавшему было на минутку в своём кресле, даже показалось, что он находится не у Володи, а в коридоре Университетского пансиона в разгар большой перемены. Мнения разделились. Многие считали, что это слишком опасно. Но некоторые встретили предложение с большим энтузиазмом.

– Что вы! – успокаивал собравшихся тихим голосом чуть заикающийся Вильгельм Карлович. – Мы планируем всего лишь литературный журнал, никакой революционной пропаганды: оды, элегии, хотя, конечно, и философия, и военная история будут освещены, – поправился он в ответ на возмущённый взгляд Одоевского.

– И всё-таки я считаю, – разгорячённый Владимир явно продолжал давний спор, – что прежде всего мы должны распространять новые мысли, блеснувшие в Германии; обратить внимание русских читателей на предметы в России мало известные, по крайней мере, заставить говорить о них!

– Да-да, конечно, – согласился Вильгельм Карлович. – Но подача должна быть исключительно светская, литературная, никаких призывов и агитаций мы печатать не станем. Если кто-то хочет предоставить свои философские труды или предложить посильную помощь – буду только рад. Думаю, выпуск журнала начнём со следующего года, прямо с января, поэтому материал уже набираем.

Сразу появились желающие, общество оживилось, и началось горячее обсуждение издательских вопросов, прерываемое только бульканием вина и подачей закусок. Митя мимоходом попрощался с хозяином и вышел. Его несколько угнетало то, что, несмотря на гуманитарную направленность Университета, он всё-таки оставался далёк от литературной деятельности и чувствовал свою некоторую ущербность. Мелкий моросящий дождик обволакивал его лицо и каплями стекал с козырька фуражки. Очень захотелось домой – к матери, братьям и сёстрам. Старшекурсников легко отпускали в город в выходные дни, но Митя редко пользовался этой возможностью для визитов к родственникам, гораздо чаще – для посиделок у Одоевского или просто прогулок с друзьями. А сейчас время было уже позднее, Гончаровы ложились рано, мать строго следила за этим – вечерняя молитва и отбой сразу после ужина. Младшие уж точно в своих постелях. Повздыхав, Дмитрий повернул на Тверскую, в сторону пансиона.

В следующий назначенный для сбора общества день Митя нарочно пришёл раньше. Володя встретил его радушно.

– Ты чего так неожиданно ушёл в прошлый раз? Мы ещё долго сидели, разговаривали. Я тебя хотел с Вильгельмом Карловичем поближе познакомить.

– Слушай, Владимир, – слегка волнуясь, спросил Дмитрий, – ответь мне честно. Я вот не умею сочинять, даже мои эссе на занятиях оценивают высоко лишь потому, что я в библиотеке чуть не ночую, читаю умных людей и соединяю их мысли в одно целое, как будто бы мои собственные. А вы теперь только о журнале будете говорить, как бишь его?

– «Мнемозина».