Гипербола

– Эх, ты, горемычный, сплавили тебя за ненадобностью? Так тебе и надо, Серёженька. Нечего было в прошлом году на меня тыщу целковых штрафа накладывать. Последние деньги были. А тут ты с этой тыщей. Да и администрация наша, никудышная, ещё. Дура эта набитая, Дашка, из земельного. Уж я говорила Марье, что не сможет она эту фифу уму-разуму научить. Так и получилось. Пришла ко мне с транспортиром забор измерять: да и транспортир-то вверх ногами приложила! А потом и говорит мне: «Что это, бабушка, у вас угол какой-то неадминистрированный? У нас по регламенту угол покосившегося забора не должен превышать десять градусов. А у вас девяносто». Я ей тычу в транспортир и говорю: «Если б на девяносто, то он бы на земле лежал». А она: «На девяносто лет скидки нет, в суд пойдёте штраф на вас наложить надо». Я ей изъясняю, еле сдерживаясь: «Матом тебя, дуру, обложить надо, да я ведь учительница, мне не положено. Ты мне, Дашенька, скажи вот, ежели у меня денег на забор нету, откуда они у меня на штраф?» А она и отвечает: «Так не моё это дело, бабушка. Кредит возьмёте, например. А я потом приду, забор ещё раз проверю. Не заплатите штраф – снесем забор, не поправите забор – изымем участок». Отт уж дура, так дура!

Сергей Петрович почти не слушал чаяния старушки: привычка, выработанная ещё с её уроков. Он рассматривал ветхие штакетины, ухоженный цветник за забором, аккуратные рядочки клубничных кустов, терпеливо выжидая, когда жалобщица выговорится. Это был навык, с помощью которого Сергей Петрович краем уха улавливал только ключевые слова для поддержания диалога.

– На меня смотри, Голубев, когда учитель с тобой разговаривает! – рявкнула Глафира Степановна.

Сергей Петрович вздрогнул от резкой перемены тона, но взгляда на собеседника не перевел. Он думал о свалившемся на него несчастье, а остальное его мало беспокоило.

– Ты куда, Сереженька, смотрел, когда штраф этот выносил? Я-то грешным делом думала, что научила тебя, а ты! Хоть бы слова «погрешность измерений» вспомнил, в третьем классе учили. Хотя всё-то ты забыл: и про погрешность и про греховность. Говорила, говорила на уроках, а как об стенку горох. Эх, жива бы мать твоя была, стыдно бы ей было за тебя. С родной учительницы штраф. Ажно тыщщу. Это ж в неденоминированных – мильон. Ты представляешь, сколько я брюликов могла б в восемьдесят пятом купить на мильон, чтобы больше не видеть вас, неучей? Жила б на Багамских островах сейчас, а не здесь с забором в 90 градусов. Эх, ты, гуманитарий! Думала, в люди тебя вывела, гордилась. Даже на школьную доску почёта пыталась повесить. Но директриса тогда не разрешила, сказала: «Негоже это, Глафира Степановна, Голубева на доску, хоть он и голубых кровей. Он за то, чтобы его в пионеры приняли, взятку у меня вымогал, уже тогда навыки отрабатывал. Ну и что, пусть и судья, но и они не вечны». Вот права была директриса наша, упокой, Господь, её душу. Пойду, свечку ей поставлю в мясопустную. Пусть знает, что напророчила тебе судьбинушку. Нравственная была женщина, хоть и в Ленина верила. Не то, что ты: за тыщу любого на штраф.

– Так я ж не себе, Глафирушка Степановна, – подал голос Сергей Петрович, уловив слово штраф. – Я ж в бюджет.

– В бюджет он, а у меня тоже свой собственный бюджет: пенсия, растаскиваемая мудаками по клочкам, называется. На забор надо, на крышу надо, на дрова надо. Ты знаешь, что дрова подорожали и стоят, как целые бревна? Да, откуда тебе! Тебе ж газ провели в прошлом году, единственному во всём посёлке. А до этого, думаешь, не знает никто, что Борька, бандит лесозаготовочный, дрова тебе привозил? Тепло было дела его рассматривать? А бывшая жена у Борьки осталась и без квартиры, и всего остального добра.

– Зато с тремя детьми – возразил Сергей Петрович.

– Но без алиментов. Что, не стыдно? Хорошая девка, училась на одни пятёрки, не то, что нынешняя, потаскуха.

– Ой, не надо так говорить про Ксению Ивановну!

– Ааа, это тебе она – Ксения Ивановна, директор ликёро-водочного завода. А для меня – Ксюха-потаскуха. Я что, думаешь, не знаю, чем она этот завод заработала? А заодно и лесопилку Борькину. Теперь Борька лесом занимается, а она – распилом. Всё нормально: семейный подряд, бизнес по-современному. А вот мне скажи, Голубев, а ты свой бизнес как называешь?

Глафира Степановна смачно плюнула на ботинок уже бывшего судьи и надменно отвернула лицо в сторону. Сергей Петрович был в негодовании от назидательной проповеди старушенции, а уж тем более от такого проявления неуважения к своему авторитету, но его теперешнее положение не позволяло спорить в открытую и проявлять характер.

– Забыл я, идти ж мне надо! – сказал Сергей Петрович, подавив волну гневного возмущения, и побрел дальше. С понурой головой шёл, осунулся весь, хоть и почти сто килограммов весил. Что же он теперь делать то будет? Закон-то, вышедший, суров оказался: ни пенсии, ни выплаты, ни даже льготных путёвок в санаторий.

«Может, амнистируют ещё?» – думал Сергей Петрович. – «Сейчас домой приду, письмо им туда, вверх, напишу, что они переходный период для таких, как я, не предусмотрели. И сразу всё перепишут: и льготы будут, и пенсия. Как раньше».

Из-за угла вывернул Максимка, дурачок местный, алкоголик. Сергей Петрович в двух заседаниях ему прямо говорил, что не сможет тот выиграть дело, а Максимка не слушал, в правосудие верил. Вот и прозвал его Сергей Петрович дурачком и два года дал.

Максимка встал на пути у Сергея Петровича.

– Слышь, а ну дай пройти! – зыкнул судья.

У Максима на лице играла улыбка. Такая лёгкая, ироничная, всё знающая. Может пьяный, а может, и нет, кто разберёт.

– Сергей Петрович, весь посёлок гудит, что вы без работы остались. Я вот лично пришёл удостовериться, что справедливость есть всё-таки.

– О да, это недоразумение какое-то! Завтра все образуется, отменят. А так выходной, дополнительный, нам дали, получается.

– А вы мне два года дали ни за что ни про что! – прервал его Максим.

– Почему ни за что? Вы же со своим подельником с завода шесть подшипников унесли.

– Мне зарплату не платили восемь месяцев! Да вы знаете. Колхоз развалили, работы не найти, вот я и устроился в город. А там, как оказалось, на зарплату подшипник забили, деньги – в карман, и были таковы. У меня жена, дети, мать лежачая была тогда. Подумаешь, шесть подшипников, когда директор их на шесть миллионов налево продал. Директору ничего, а мне два года.

– Вот директору и надо было помогать, а не самодеятельностью заниматься! Директор входы и выходы знал, а ты – птенец неоперённый. Я-то чем бы тебя выручил, когда директор эти шесть подшипников, неучтённые, учёл и на вас, дружков, вышел? Рядом с тобой присесть? Посидеть, поддержать? Нет уж, извиняй. Закон есть закон, и нечего слюни распускать. Сам взял подшипники, сам и отвечай.

– Да, а крайняя необходимость? Так адвокат говорил, назначенный.

– Вы же краденое продать не успели и жене деньги принести, что я тут поделаю? Было б доказано, что на нужды семьи, может, и смягчил бы. А так что есть, извиняй, ещё раз.

– Не извиню! Мать умерла сразу, как только ей про приговор сказали, и на похороны, совсем нищие, не отпустили. А жена без денег опустилась, по рукам пошла, чтобы маленьких прокормить. А потом вообще сгинула, а дети в детдоме оказались. Где теперь, неизвестно. Мне, что было делать по возращению? Работать не берут, хоть и руки, говорят, золотые. Я с такой статьёй не нужен никому. И всё Вы виноваты! Могли бы условный дать…

– Дать, дать! Всем от меня нужно что-то. А в девяносто четвёртом у меня тоже жена и дети были. О них-то ты и не подумал? Всё честно, по нашим поселковым законам: все должны заботиться друг о друге, а в первую очередь, о семье судьи.

Не ожидал Максим такой откровенности. Да, он бы Сергея Петровича на руках тогда б носил, если б тот условный срок назначил. Всю жизнь бы работал на него, по дому помогал и с ремонтом; мужик рукастый. Максим добро не забывал. И жена б жива была, и мать, и дети рядом. Только не было добра в Сергее Петровиче. Максимка опешил. Все эти годы он смотрел в горло бутылки от непонимания, что он сделал Сергею Петровичу настолько плохого, что тот был так несправедлив. Теперь же в его душе загоралась ненависть оттого, что оказались Сергею Петровичу безразличны люди и их судьбы.

«Пойду на мокруху, мне терять нечего», – подумал Максимка.– «Отомщу за мать и детей, а ещё и за жену, она тоже из-за Сергея Петровича пострадала».

Сергей Петрович побрёл дальше. Хоть посёлок был и небольшой, дом судьи был почти у окраины. Лет десять назад глава района сказал: «А что, Серёга, ты в таком лилипутском домушке ютишься? Давай я тебе соток пятьдесят выделю, построишь себе родовое имение. Сын-то у тебя, хоть и прокурор, всё равно судьёй станет, рано или поздно. Надо б увековечить род Голубевых. Бизнес подрядим, построят тебе в два счета за аналогичную услугу. И технику пригоним, МУПовскую, побольше солярки спишем. Карьер точно у тебя в долгу, так что и гравий, и песок, считай, уже заготовил». Так у Сергея Петровича возникло непреодолимое желание стать латифундистом. Дом поставили быстро. Ксения Ивановна подкинула бруса на дом, а Сергей Петрович протянул сроки рассмотрения по нарушениям на её ликеро-водочном подполье. Дело было закрыто за давностью и благополучно умерло в судейском сейфе.