Плач Синайских гор

Лёха присел на скамейку, прислонил спину к новой бревенчатой стене храма и закрыл глаза. Сначала долго бездумно смотрел на звёздное небо. Лепота-а-а!!! И кто этот мир сотворил? Как всё продумано! И животных вот, и растения взять… Про человека уж что говорить!.. И в земле, и в воде, и в воздухе столько разнообразия!

И, словно в подтверждение его слов, пошёл долгожданный снег. Кружевные снежинки, словно заигрывая, щекотали усы, нос, щеки. Слизывал с губ их влагу, как капли живой воды, про которую читал в детстве в сказках. И снова мысли, как ночные мотыльки, тянулись к свету философских размышлений. Хоть и эти снежинки взять… У каждой свой неповторимый рисунок! Господи! Неужели, и впрямь, есть какая-то Высшая разумная сила, которую нам, грешным, не постичь?

Слово за слово, стал мысленно разговаривать с незримым, но таким ощутимым Богом. Признался во всех своих грехах. И про Пеструху, и про крюк, и про мысли дурные тоже рассказал. А потом потекли вопросы. И ответы сами собой рождались в голове. Когда же слова иссякли, потянуло на сон. Стало так легко, спокойно, хорошо. Но дремать на морозе было нельзя. Тяжело поднялся и побрёл к дому. В избе надрывался мобильник. Ирка! Кто ж ещё? Затарахтела в трубку:

– С Рождеством, брат! Завтра приедем. Путёвку тебе в санаторий купили. Из живности-то на дворе что-нибудь осталось?

– Нет. Курей хорёк извёл. Кролики сами по себе по деревне бегают. Только ни в какой санаторий всё равно я не поеду. У меня тут лучше всякого курорта. Воздух свежий, вода родниковая. Еда без химикатов. Картошки и солений в подвале полно. Перезимую. Так что не тратьтесь. Делать вам сейчас в деревне нечего. Летом увидимся. У меня всяких планов «громадьё». На Пеструхины деньги маленькую пилораму куплю. Буду осиновые брёвна на доски пилить. Они в хозяйстве каждому нужны. Стало быть, заказы будут.

Сестра облегчённо вздохнула, обложила заочными поцелуями. И на том спасибо.

Шагнул к окну, хотел зашторить … да так и обмер! На стекле из пушистого снега, словно выткан из белой шерсти, крест, да ещё с перекладиной внизу. В голове мелькнуло: «Не слишком ли много чудес для одного дня?!». Но от стекла взгляд было долго не отвести. И горло сдавливал какой-то спазм. А душа расправляла крылья.

Хохол

Митрич заворочался на постели, пружинный матрас его железной кровати недовольно заскрипел. В голове противно шумело, будто всю ночь плыл на корабле в штормовую погоду. Эх, и перебрали с братцем вчера! Оторвал опухшее лицо от подушки, зыркнул на брата Василия с какой-то досадой. Тот беспечно похрапывал, неуклюже свесив голову с раскладушки. Митрич тяжело вздохнул. Всегда на второй день после его приезда какой-то тошнотворный осадок на душе. Не от выпивки. Закусь дочка всегда готовит отменную: и перцы нафарширует, и мяса нажарит, и салатов разных настругает. Хозяйство своё, в праздник столы от снеди ломятся. И в Питер братца отправит не с пустыми сумками. Кролика зарежет, масла своего, творога, овощей… – всего надаёт. У них, в городе, разве будет ложка в сметане стоять?! Пьют молоко из порошка. Умные кошки от такого молока морды воротят. Послушаешь передачи по телевизору – в магазины ходить перестанешь. В колбасе одна туалетная бумага со вкусовыми добавками. Мороженое – из грязного пальмового масла. И никому никакого дела. Ни над чем контроля нет. Травят нашего брата без стыда и совести. Их-то семья живёт, считай, натуральным хозяйством. В магазин ходят редко, за солью, сахаром да хлебом. Масло подсолнечное зятёк, Николай, с Украины от родителей привозит. Ох, и вкусное! Сами делают. Но от мысли о семейном достатке на душе легче не стало. Будто дикие кошки в неё когтями впились. С чего бы это? Стал вспоминать, о чём со старшим братом хмельной разговор вели. И кровь ударила в голову, замутило, затошнило, да так, что свет белый стал не мил. Братец-то всё на зятя, Николая, тянул. Его ли дело?! Хотя и сам-то он, Митрич, хорош гусь, тоже «подвякивал», какие-то свои мелкие обиды вспоминать стал. Да всё виной тому брат, Васька! Иезуит долбанный! Вечно всякую муть со дна души поднять вынудит! А самогонка – это тебе не водка. К тому же, пили не из рюмок, из гранёных стаканов, не за привычное: «за тя, за мя», а высокопарно: «За русский Дух!». И с пьяного языка стали срываться какие-то невысказанные доселе претензии. По трезвому делу всегда смело гнал прочь из головы все эти пакостные мыслишки. Да, видно, сумели затаиться в тёмных уголках души. И вот на тебе – ожили, зашевелились, выползли на белый свет. Братец хватал их так ловко, как ловит голодный пёс брошенную ему со стола кость. И подначивал, подзуживал, тащил за язык.

Зятька своего Митрич, вообще-то, уважал. Хозяйственный, к земле приучен. Сватов своих, правда, никогда в глаза не видел. Те жили где-то под Винницей. Дочка, Варька, с семьёй ездила на Украину раз в году, в отпуск. Не обижалась. Принимали хорошо. Да и что говорить, не худая девка, всем взяла. Красивая, дородная, всё у неё в руках горит. И характером покладистая. Живут с мужем душа в душу, уж сколько лет. Общей дочери, Настёне, двенадцатый год пошёл. Вся в отца. Круглая отличница. От школы в Артек путёвку дали. А Варькиному сыну, Максиму, уж скоро пятнадцать. Он зятька папой зовёт. Замужем дочка не была. Как старухи говорят « в подоле принесла». Зятёк любил мальчишку, как родного. И за это он, Митрич, особо ценил зятька, хоть, если честно признаться, не всё и не всегда в нём нравилось. Были нюансы. Но лишь бы дочке люб был. И многое зятьку прощал, понимая, что трудно мужику в примаках ходить.

Приехал в их посёлок Николай сразу после армии, в леспромхоз, на заработки. С Варькой снюхались. Да так здесь и остался. Стали все вместе в доме Митрича жить. Дом большой: трёхкомнатный, с верандой, кладовками, подсобным хозяйством. Во дворе и корова, и нетель, кролики, куры, поросёнок. Куда как с добром! Однако после смерти жены у самого здоровья подводить стало. Дочка с зятем всё хозяйство на себя взвалили. Справляются. Зятёк – парень хваткий. Так и мякитит, где бы деньгу сшибить, лентяем не назовёшь. Когда леспромхоз развалили, «Камаз» с погрузчиком купил, в частную фирму работать устроился. Всё больше по командировкам. Приезжает домой только на выходные. И, надо должное отдать, сложа руки, не сидит. Баню, вон, новую срубили. Во всех делах толк знает. Да больно рано себя хозяином считать стал. Заматерел. Плечи в дверной проём едва влезают. Вот и стало мниться Митричу, что смотрит на него зятёк свысока. Потому и задели Васькины слова: «Что этот хохол у тебя по дому хозяином ходит?». Значит, не показалось. Стал к зятьку присматриваться. Когда пошли гостю баню показывать, зятёк от гордости аж зарозовел весь. И нос выше обычного задрал. «Вагонку я по дешёвке достал. Полы решил бетонными оставить, с деревянными решётками поверху. А в углу душ хочу сделать…». И всё, значит, «Я» да «Я». А он, Митрич, стало быть, не причём! И брёвна не рубил, и печку не клал, и полы не бетонировал. До женитьбы зятёк не таким был. Тише воды, ниже травы. Всё с улыбкой тестю в рот заглядывал. А теперь вот – на-ка те!

Брат смачно зевнул, потянулся, открыл глаза, привстал на локтях:

– Время сколько? Ты чего такой смурной? Болит что?

Митрич отвернулся лицом к стене.

– Хорошо мы с тобой вчера, братец, посидели. Вот только не помню, кто нас спать укладывал? Варька, что ли? – Покачал головой. – Не должно быть. Она ведь скотину обряжала. Надо Максимку спросить. Он – ещё тот шнырок! Всё видит, всё слышит, всё знает.

Сказал и будто притянул мыслью внука. Тот просунул лохматую голову в дверь и сморщил нос.

– Ну, деды, и аромат в вашей почевальне! Чиркни спичкой – синим огнём полыхнёт.

– Иди-ка сюда, – поманил внука пальцем Митрич.

Тот, притворно зажав ладонью нос, проскользнул в комнату.

– Чего?

– Батя-то дома?

– На дворе. Мамке помогает. А что?

– Драки-то вчера не было? – захохотал братец. Митрич швырнул в него подушкой.

– Заткнись! Без тебя тошно! – и, обращаясь уже к внуку, пробормотал: – Чего мы там вчера? – и затаил дыхание в ожидании ответа.

– Папку бить собрались! – ткнул внук в сторону гостя пальцем. – Ты, дядь Вась, подстрекатель! Давай, говоришь, пойдём хохлу морду набьём! – кривлялся Максимка.

– Ладно тебе кривляться-то! – пристрожил дед и заворчал на внука. – Ну, а дальше-то что? Говори, не тяни душу!

В глазах у Максимки вновь забегали смешинки.

– Папка спал уже. Вы дверь в его комнату рванули. Но через порог перешагнуть не смогли, упали друг на дружку. – Внук больше не мог сдерживать смех. Аж за живот схватился. – На этом поединок и закончился. Ой, не могу! Умора!

– Ну, а хохол что? – продолжал пытать Максимку братец.

– А папка вас разом обеих взял под мышки и в эту комнату отнёс, спать уложил.

– Хитрый, гад! – снова смачно зевнул братец. – Все они, хохлы, такие!

– Заткнись ты! – сгырнул на него Митрич. – Наберись ума! Что при внуке городишь?!

Максимка понимающе ухмыльнулся и удалился. А братец продолжал разглагольствовать.

– А что, неправду говорю? Смотрю, зятёк твой хвост распушил. Быстро всё и всех под себя подмял. Умеют они, хохлы, на верхний шесток прыгнуть и ку-ка-ре-ку кричать. Вон и мою, бывшую, возьми. Тёщенька моя, бендеровка, меня иначе, как «чиловик» и не называла. Будто имени у меня не было. Взглядом ненавистным так всего и исколет. А лопотать что по-хохляцки начнёт – так слюной и брызжет, и всё в мою сторону. А жёнушка моя, хитрюга, при своих-то двух малых детях с директором спуталась. И сколько лет меня обманывала. После развода в свою Хохляндию с любовником укатила. А он год назад крякнул. Так она меня в Питере отыскала. И снова мне жизнь сломала, из-за неё ведь с Люськой разошлись.

Митрич вскинул на брата глаза.

– Это как?!

– Да так! Думаешь, я к тебе просто так приехал? Выгнала меня Люська.

– А говорил, что хорошо живёте…

– Не врал, жили хорошо. Пока хохлушка моя не объявилась. Подъехала ко мне, подмазалась, стала умолять дочек в Люськиной квартире прописать, мол, им учиться надо, в ВУЗы поступать. Ну, я и попался на этот крючок. Дочек повидать захотелось. Стал Люську уговаривать: и по-хорошему, и по-плохому. Она поняла, что дело керосином пахнет, мне чемодан со шмутками собрала. Вот, говорит, Бог, а вот порог. Вот так-то! Мне эти хохлы, как красная тряпка для быка!

Братец замолк, сузив глаза, что-то напряжённо вспоминал. Митрич озадаченно поскоблил в затылке всей своей заскорузлой пятернёй.

– Ну, дела-а-а!

– А ты как думал?! – всё больше распалялся Василий, выкатив на Митрича от злости налившиеся кровью глаза. – Я этих хохлов на дух не выношу! Они нас всех «москалями» дразнят. Посуди сам: где мы? А где Москва? Короче, без жилья я теперь. Прикатил вот в родные края. Дома, говорят, и стены помогают. В посёлке оставаться не хочу. Может, кто в соседней деревне на постой пустит… Руки-то у меня хорошие, землю люблю. Не курю, водкой часто не балуюсь. Только вот у тебя, «на халяву»!

И захохотал, задвигал кадыком, будто поршень у него под кожей заработал.

Митричу стало не по себе. Что он всех хохлов под одну гребёнку гребёт? В каждой нации хоть одна да паршивая овца найдётся. И в том, что мы с Украиной «на ножах», простых ли людей вина? Недаром ведь говорится: «Баре ссорятся, а у холопов чубы трещат». А братец всё успокоиться не может:

– Вот и зятёк твой, того же замеса! Обдерёт тебя, как липку. Занеможешь – в дом инвалидов сдаст.

– Типун тебе на язык! Что разошёлся?! Я и рад, что зятёк в хозяйство вошёл. Я, вон, еле по дому колыхаюсь, самому до себя. В прошлом году лёгкие застудил, от воспаления в лёжку лежал. Зятёк меня и в больницу, и из больницы на руках выносил. Всю зиму меня с дочкой выхаживали. Так что ты это брось!.. Ничего худого он мне не делал.

Входная дверь скрипнула. Слышно было, как в кухню вошли дочь с зятем.

– Максимка! Буди-ка дедов, завтракать пора! – с порога громко распорядилась Варька. – Парным молоком отпаивать буду, нацистов этих, доморощенных.

– Их молоком не поправишь, бутылку ставь! – усмехнулся зятёк и велел Максимке: – Притащи-ка с веранды банку с малосольными огурцами. – А сам открыл холодильник. Дух мороженого сала с чесноком защекотал ноздри. Братец вожделенно чихнул. Митрич тоже утёр нос кулаком.

К столу вышли, шатаясь, бессильно плюхнулись на табуретки. Взглянуть в глаза зятю стеснялись. А тот уже наливал в рюмки. С лукавой улыбкой произнёс: