Курмахама

Мама выпрямилась на стуле за швейной машинкой и пристально глянула на дочь:

– Какая-то ты сегодня странная, Алёшик. Будто с луны свалилась. Что за капризы? То месяц канючила, всё уговаривала меня пошить это платье. Мол, не буду старую форму носить, вообще тогда в школу не пойду. Заставила меня-таки за машинку сесть, а как дошло до примерки – бац, а платье-то тебе не нравится!

– Мамочка… – затараторила было Елена, ощущая новый прилив слёз раскаяния к глазам.

Ей совсем не хотелось обижать мать, чудесным образом воскресшую из мёртвых. Но мама остановила её жестом и продолжила уже более спокойным тоном:

– Ты же сама такое захотела, Алёшик. Все уже раскроено. Можно, конечно переделать, но немного, в рамках кроя. Ну, что? Что делать будем?

– Мамочка, – повторила Елена, не без труда совладав с нервами, – давай, чуточку исправим. Капелюшечку, совсем-совсем немножечко.

– Ты же сможешь, правда? Мамочка… – в конце этой тирады Елена вышла на такие приторные льстиво-просительные интонации, что самой стало противно, и она остановилась, так и не закончив последнюю фразу.

Мама снова внимательно посмотрела на дочь, с лёгким недовольством пожала плечами и вздохнула:

– Что ж, настаивать не буду. Тебе носить. Но могу поправить только в пределах кроя. Что ты хочешь поменять?

– Я хочу укоротить платье до колена, рукава сделать с манжетой и воротник отложной, чтобы пришить белый воротничок, – загибая пальцы, затарахтела Елена, радуясь тому, как быстро согласилась мать на переделку практически готовой вещи.

– Вот тебе раз! – выслушав торопливые указания дочери, проворчала мама, – Ну, точно с луны шмякнулась ты у меня, Алёшик! То едва дырку в моей башке не протёрла, всё талдычила как заведённая, хочу, дескать, платье без дурацких воротников и манжет. А сегодня требуешь обычную школьную форму! И зачем, скажи на милость, было весь этот огород городить? Купили бы в магазине, да и всё. Только время у меня отнимаешь!

– Ну что ты, мамочка! – с воодушевлением воскликнула Елена, прекрасно знавшая отходчивый мамин характер, а также, как нужно вести себя с матерью, когда та делает вид, что сердится, – у меня будет самое лучшее платье, ты ведь у меня такая рукодельница,

И она, подбежав, крепко обняла маму, а потом точно маленький ребенок повисла у неё на шее.

– Ну ладно тебе, кобылка великовозрастная моя, – как и рассчитывала Елена, льстивые слова и объятия моментально сделали своё дело, мать больше не ворчала, пусть и изо всех сил старалась не сбросить с себя рассерженный вид слишком быстро.

– Ну-ка, пусти, задушишь меня совсем, – и мама со смехом осторожно попыталась освободиться от объятий дочери.

Елена тоже захохотала вслед за мамой, ей было так хорошо сейчас, так радостно и спокойно. Как же ей не хватало этой невинной радости последние месяцы! Внезапно дверь в комнату приоткрылась, в неё вновь просунулась любопытная голова Иришки.

– Чё это вы? Хи-хи словили? А чё смеетесь? А? – забормотала сестрёнка, стремительно перебегая глазами с матери на Елену и обратно, пытаясь разгадать причину этого внезапного выплеска эмоций. Очевидно Иришка решила, что взрослые подсмеиваются над ней, а это она стерпеть, конечно же, не могла.

– Не твое дело, иди отсюда, принцесска на , -горшке, – с неожиданным для себя раздражением прикрикнула на сестру Елена, сама не понимая почему.

Видимо сработал многолетний стереотип отношений старшей и младшей сестёр Распоповых, или как принято было говорить тогда – автопилот. Елена и Иришка редко жили, душа в душу, постоянно задирали, подначивали и критиковали друг друга, соревнуясь за родительское внимание и лидерство в семье. Впрочем, до серьёзных стычек доходило редко, как правило, всё ограничивалось короткими бойкотами друг друга, декламированием обидных прозвищ, придуманных ещё в сопливом детстве, да жалобами в адрес матери. Елена в зависимости от настроения, дразнила Иришку принцесской на горшке или, когда та слишком доставала, дурындолеткой.

Первое прозвища родилось, когда трёх-четырёхлетняя Иришка не садилась на горшок иначе, как требуя от матери бесконечно читать ей во время деликатного процесса любимую сказку «Принцесса на горошине». А второе – когда уже шестилетняя в то время сестрёнка, услышав от отца слово «драндулет», переспросила под общий хохот «какой такой дурындалет»?

А Иришка в ответ обыгрывало данное Елене матерью имя Алёшик, добавляя к нему рифмующиеся обидные эпитеты.

– Ну, что ты опять на неё огрызаешься?! – с укоризной глядя на старшую дочь, отреагировала мама.

Эта фраза тоже была стандартной для подобного рода случая, поэтому получившая поддержку Иришка, отреагировала предсказуемо. Она покрутила у виска, сердито посматривая на сестру, а затем стремительно выпалила «Алёшик – в жопе ёжик» и была такова.

Елена едва сдержалась, чтобы не расхохотаться во весь голос, настолько всё это казалось ей милым, привычным, бесконечно родным.

Весь оставшийся вечер мама дошивала Еленино платье согласно последним требованиям дочери, и делала это со свойственными ей тщательностью и терпением. Почему терпением? Да потому что старая машинка через каждые 15-20 минут взбрыкивала и отказывалась шить. То рвала нить на самом видном месте, то начинала пропускать стежки. В такие минуты Елена в бешенстве выбегала из комнаты, бормоча под нос тихие ругательства. А мама со вздохом поднималась с места и начинала настраивать подлый агрегат. А когда человеческие пальцы оказывались бессильны перед бездушной техникой, в ход шли словесные уговоры. Мама беседовала с машинкой словно с живым человеком, мягко увещевая её и призывая к послушанию. И – о, чудо! – как правило, уговоры срабатывали, и швейная машина продолжала работу.

Раз мама занялась платьем, ужин готовить пришлось отцу. Для порядка он поворчал, мол, пора бы уже старшей дочке освоить швейное дело и самой заняться собственным платьем. Но сразу сменил гнев на милость, когда лиса-Елена, чтобы умаслить папу, вызвалась ему помочь. В этот вечер в семье Распоповых на ужин были запланированы макароны с сосисками.

Узнав «меню», Елена хмыкнула про себя – подумаешь, сварить макароны! Но, глянув на пачку желтовато-бурых, длинных как водопроводные трубы макарон, осознала свою ошибку. Она уже и забыла, что такое советские макароны! На вид вроде бы похожи на нормальные, но как только опускаешь их в воду они, вместо того чтобы вариться, начинают раскисать, даже растворяться в воде. Из-за чего вода в кастрюле становится мутной и вязкой, как клейстер.

От вида этой неопрятной жижи Елену передёрнуло, и она на автомате выпалила:

– Надо было бросить в кастрюлю масло, а потом уж вываливать макароны!

– Это ещё зачем? – насторожился отец, – Какой дурак масло в воду бросает? Вот сварятся макароны, тогда и бросим прямо в тарелки. Как всегда.

– Ну, если бросить масло в воду перед тем, как опустить туда макароны, на поверхности образуется тонкая масляная пленка. Это удержит макароны от разваривания или точнее сказать от растворения… – с жаром начала просветительскую деятельность Елена, вдохновенная, что сейчас откроет глаза родителям на то, как правильно следует готовить.

Тут она случайно бросила взгляд на вытянувшееся от удивления лицо отца и поняла свою ошибку – прежняя Елена такими знаниями никогда не блистала. Пришлось срочно исправлять ситуацию:

– Нам на домоводстве как-то рассказывали. Вот только что вспомнила. Впрочем, это вариант для нормальных макарон, а не для этого клейстера.

– Надо же! Звучит разумно, – изумился Елениным познаниям отец, который, к счастью, не заметил подвох, – никогда бы сам не догадался. Давай попробуем.

В результате Елена с отцом в четыре руки вывалили в дуршлаг то, что не растворилось в кастрюле. Это нечто было начисто разварено снаружи, но оставалось твердым внутри.

– Не доварила, Ленусик. Надо было еще пару минут подержать, – попробовав одну из макаронин, заключил отец – ну да ладно. Тащи чайник, промоем их.

– Макароны? Промывать? Зачем? Да еще холодной водой из чайника! – снова не сдержалась Елена.

– Ну, не нравится тебе в холодной воде палькаться, давай откроем кран с горячей и тёпленькой промоем, – легко согласился отец и принялся открывать кран с горячей водой.

– Стой, не надо! – завопила Елена, богатое воображение которой уже нарисовало жуткую картину макарон, плавающих в той субстанции грязновато-бурого цвета, которая в те годы нередко лилась из горячего крана, – тогда давай лучше из чайника.

После промывания осклизлых, потерявших форму макарон, Елена предложила отцу пожарить их на сковородке, чтобы это месиво хоть как-то можно было есть.

– Да чего так морочиться, масло кинуть сливочное, перемешать и все! – уже в который раз удивился предложению дочери отец, – чего мудрить-то? У нас в столовке всегда так делают. Придумала же, жарить макароны!

Но Елена умела быть убедительной, и отец быстро уступил. Несмотря на её тревоги, блюдо вышло на славу. Макароны, поджаренные на сливочном масле, пусть и бесформенные, но покрытые сверху золотистой румяной корочкой, с аппетитом съели проголодавшиеся члены семейства. Даже Иришка, обычно не жаловавшая это блюдо, слопала двойную порцию, хоть и недовольно морщила при этом носик. А сама Елена, как заправский кулинар, была награждена дружной похвалой родителей за удавшийся ужин.

– Подумаешь! – проходя мимо старшей сестры, прошипела Иришка, – Тоже мне, подвиг, лапшу сварить, Алёшик-выпендрёжик.

– Шагай-шагай, дурындалетка! – начала было Елена, но едва открыв рот, подумала, «зачем же так сурово?» И сказала миролюбиво:

– Рада, что тебе было вкусно, Иришка!

Иришка так и застыла в дверях, затем медленно повернулась к сестре и уже менее непреклонно и даже слегка растеряно бросила:

– Ну, точно больная.

Родители сделали вид, что не заметили Иришкину резкость. Впрочем, как обычно.

В эту ночь Елена никак не могла заснуть. Мысль о том, в каком времени она проснется утром, не давала ей покоя. Она лежала на своем диване. Все кругом давно уже спали. Сквозь незашторенное окно в комнату задумчиво уставилась яркая луна, от чего обстановка в комнате словно плыла по призрачным жёлтым волнам. Елена смотрела в потолок, который странным образом кренился под её взглядом, то проваливаясь тёмным концом своим в чернильный омут в районе шифоньера, то всплывая белой спиной гигантского кита, когда взгляд возвращался к окну. Веки девушки периодически закрывались сами собой, и когда усилием воли Елена возвращала их в открытое состояние, всё казалось волшебным, сказочным, нереальным. «Кстати, а что вообще считать реальностью – прошлый день, который на самом деле был в будущем, или день настоящий, но по факту уже однажды прожитый? Где я буду завтра? В прошлом или в будущем?» – с этими мыслями подлые веки Елены снова рухнули, чтобы уже не подняться.

Пространство между веками оказалось вне времени и пространства, в нём не было ничего, только спокойное тепло. Да вдобавок к нему еле уловимое томление молодого тела – странное, вновь обретённое ощущение. Елена ещё попыталась о чём-то подумать, зацепиться сознанием за ускользающую явь – безуспешно. Сон уже накрывал её, глубокий и крепкий, какого у Елены не было, кажется, целую вечность.