– Но, если не ошибаюсь, вы познакомились всего несколько дней назад, – возразил голос у меня за спиной.
Я подпрыгнула на стуле. За последней партой, прямо позади нас, сидел Лестер. Одет он был также, как в моем сне – в бархатный темно-синий сюртук с вышивкой и белоснежную рубашку. Волосы забраны в низкий хвост.
– Ты что здесь делаешь?
Я завертела головой по сторонам. Его кто-нибудь еще видит? Класс был почти пустой, звонок еще не прозвенел. Зоя смотрела прямо на него.
– Здравствуйте, – тихо поздоровалась она.
Ну слава Богу.
– Привет. Я следователь, – сказал Лестер, глядя ей в глаза. Потом повернулся ко мне. – Так ты говоришь, познакомилась с теткой только накануне смерти?
– Ага. И теперь не могу простить себе, что не успела сказать, как ценю ее.
На его губах заиграла зловредная усмешка.
– Настолько ценишь, что ушла из дома, когда она приехала?
Зоя мелко задрожала, переводя взгляд с меня на своего хранителя. Интересно, она вообще его раньше видела?
– Я ушла прогуляться. Скажи… скажите, господин следователь, – поправилась я, всем видом показывая, что он такой же следователь, как я Петр Первый, – а что, вы, собственно, здесь делаете?
– Видишь ли, я тоже ушел из дома. Прогуляться. По школе. Прогуляешься со мной?
Я посмотрела на Зою. Судя по виду, она была на грани обморока. Ладно, пусть разбирается с этим сама. Я вышла из класса вслед за Лестером.
– Сейчас прозвенит звонок.
– Не прозвенит, если мы не захотим, – он щелкнул пальцами, когда мы оказались в коридоре. – Или если я не захочу.
Он выжидательно уставился на меня, а я не него. Мы встали посреди пустого школьного коридора – в школе, кроме нашего класса, больше никого не было, – и ждали друг от друга неизвестно чего. Я нарушила тишину первой.
– Что тебе нужно?
– Думаю, ты хотела бы по крайней мере узнать номер моего мобильного.
– Да ладно. Ты за этим пришел?
– Строго говоря, я не приходил, а просто появился у тебя за спиной.
– Очень смешно.
– Так тебе нужен мой номер?
– А он у тебя есть?
– Почему бы и нет? Я же не доисторический человек, вполне могу нажать на кнопочки, чтобы связаться с людьми в любой точке земного шара.
– Мне не нужен твой мобильный. Если ты так беспокоишься о моих желаниях, есть только одно – убери от меня Зою.
– По-моему, она тебе не мешает.
– Она мешает мне, – сдержанно возразила я, чувствуя, как от злости у меня начинает звенеть в ушах. – Позавчера она просто так отравила моего парня. А если в следующий раз она отравит моих родителей?
– Она связала тебя по рукам и ногам, – прошептал Лестер, будто сам себе не верил.
– Представь себе! Разве это не то, чего ты добивался? Ты должен быть очень доволен собой!
Он ухмыльнулся.
– Вполне.
– Я не понимаю! Неужели Богу так весело связывать зло и добро и смотреть, что из этого получится?
– Бога нет, – спокойно произнес Лестер. Его голос прозвучал слишком громко в пустом коридоре. – И никогда не было. Я долго живу – дольше, чем ты думаешь. И если я в чем-то и уверен, то только в одном – нет ни Бога, ни дьявола. Мы одни в этом мире.
Я вгляделась в его кукольное лицо. Кажется, последняя фраза причинила ему самую настоящую боль.
– Если нет ни Бога, ни дьявола, значит, и абсолютного зла тоже нет, и ты малость промахнулся со своей теорией.
– Думаешь, ты – абсолютное зло?
Опять эта игра «кто задаст больше вопросов за раз». Ладно, я почти научилась в нее играть.
– А разве не ты утверждал это пару дней назад?
– Не думаю, что именно это.
Я в бессилии стукнулась затылком о стену.
– Кто-то из нас просто сошел с ума. Вот и все объяснение.
Он негромко рассмеялся.
– Если один из нас сойдет с ума, моя радость, второй разнесет полгорода. Или полстраны. Или полмира. Да хоть всю галактику, – он развел руками, будто предоставляя мне право действовать, – начинай, если руки чешутся что-то изменить.
Я молчала. Он изучающе меня разглядывал, всем видом давая понять, что любая моя реакция его ничуть не огорчит.
– Расскажи мне о своих произведениях.
– Произведениях… Ты же и так обо мне все знаешь. И о рассказах в том числе.
– Ах, это только рассказы. Я думал дело уже до романов дошло.
– Нет.
Я сложила руки на груди. Если он высмеет еще и это, у меня в жизни вообще ничего хорошего не останется. Ничего по-настоящему моего.