Тату

Тату
Надежда Александровна Белякова

Рассказ Надежды Беляковой «ТАТУ» из книги о Ругачёвских чудесах раскрывает тему победы истинных ценностей над всем временным и случайным мусором новомодных течений и пристрастий. Заблуждения молодости и вечные ценности, как бесконечная схватка Добра и Зла в жизни людей, заставляющая каждого делать свой выбор в извечном вопросе, к какому берегу причалить, на какой стороне жизни сделать свой выбор.

Надежда Белякова

Тату

Глаза у Иринки карие, с огоньком. А волосы вьющиеся, смоляно-черные. И у Вовчика: мужа ее – такие же. А у сыночка их Игорька глаза серо-голубые, точно с сизым ободочком. И волосы у мальчонки с рождения: белокурые и прямые. Конечно, всем она объясняла, что это он в её бабку по материнской линии, которую никто в здешних, родных местах Вовчика, никогда не видел. А, чтобы к срокам никто не придрался, по договоренности с работавшей в роддоме подружкой, все списала на преждевременные роды. И потекла ее семейная жизнь, как у всех… Но сама она отчетливо помнила те жаркие сентябрьские ночи, из которых и вынесла светловолосого и ясноглазого сыночка. С началом перестройки московских студентов из того архитектурного института МАРХи «на картошку» в окрестности Ругачёво больше не присылали. А сама она в столицу за краденым счастьем ехать не решалась. Хотя, как раз в это время, краеугольная тема пропагандируемой советской «смычки города и деревни» с отменой прописки решилась сама собой. И хлынул, в ругаемую за их же хамство – Москву, поток озверевших и разобиженных на столицу приезжих. Обиженных, за то, что так долго, целым поколениям, была недоступна и потому теперь стала – не обласканная в радости обладания, а истоптанная, использованная и ими же охаянная столица. Так что, как и раньше – та, прежняя, Москва, так никому и не досталась. Как Наполеону, спаленная в старину пожаром, так и нынешняя, сверкающая витринами – отражает не прежние интеллигентные лица москвичей, а суетливо-одичалые новых россиян. Все есть, все на продажу, а той прежней Москвы с тихими переулками и чтением стихов вполголоса во время вечерней прогулки уж нет, не досталась она новым завоевателям и покорителям. Сама Иришка, никогда ни с кем это не обсуждая, но чувствовала это всем сердцем. Хотя знала ту прежнюю Москву только по рассказам присланного к ним «на картошку» студента-архитектора. Сама же никогда в Москву не стремилась и почему-то даже побаивалась столицы, не пытаясь найти там заработки повесомей, чем в захолустном Ругачёво. Жила себе, работала и растила сына. Так ее тайная Москва навсегда осталась и росла рядом с нею! Просила на ночь сказку. Смеялась, когда Иришка покупала новые игрушки, плакала, когда, заигравшись во дворе её ещё дедовского дома, падал малыш, разбивая в кровь мальчишеские коленки. Это всё была ее тайная Москва, шумная, шкодливая, капризная, канюча мороженное в жару. Свою Москву она получила и любила ее, догоняющую среди суеты дня негой давних воспоминаний о том сентябре, наполненном манящим и теплым отзвуком стихов, прочитанных ей студентиком из МАРХИ двадцать лет тому назад. Стихов непонятных, но запомнившихся. И настойчиво пробивающихся к ней из прошлого дымком его сигареты, смешанном в ее воспоминаниях с запахами той осенней земли и духмяного сена одной из самых высоких скирд, стоявшей в моросящий дождь в поле, как крепость. И тогда Иришка снова ощущала тепло его губ даже сквозь годы. И оживало ушедшее время, замершее в тех закатах и рассветах, залюбовавшихся своими красно-золотыми отражениями в озере, когда Иришка возвращалась домой через тягучие росистые туманы, когда нужно успеть вернуться домой, пока ни муж, ни соседи ещё не проснулись. И то короткое время «картошки», украденное у всего разом, не потускнело за многие годы, а длилось воспоминанием с привкусом того цветущего сентября. И пережили эти воспоминания; и ее семейную жизнь, и мужа ее: добродушного и смешливого Вовчика, который в те деньки как раз оказался в командировке. Да и саму Иришкину молодость тоже: всё пережили те воспоминания. Так иной раз преображается и расцветает женщина, и все вокруг гадают; что же так украшает ее? Нарядное платье? Красивые бусы? Кольца и серьги? Праздничные туфли? Но редко, кто угадает, что главное ее украшение – это те давние воспоминания! Те воспоминания, которыми озаряется ее лицо, и зажигают искорку в усталых глазах, когда незримыми мотыльками кружатся вокруг неё, отпугивая порханием крылышек нахлынувшую грустинку о том, что не сбылось. Таким украшением остались навсегда с Иринкой ее мотыльки-воспоминания о сентябрьских ночах давней студенческой «картошки» на овощебазе «Путь Ильича» под Ругачёво двадцать лет тому назад. И теперь, когда не видны больше в полях высокие скирды, а разбросаны по полям невысокие и аккуратные валки сена, Иринка, с улыбкой про себя отмечала: «Да и к чему теперь те огромные, духмяные, высокие скирды?! Те, в которых легко было спрятаться ото всех и любить друг друга, нежась наверху в сене прямо под бескрайним звездным небом».

Действительно, кому они теперь нужны – эти огромные, колючие крепости запретной любви, времен советской "картошки"?  Той сезонно-запретной любви советских времен, когда из многочисленных институтов и НИИ гнали студентов и городскую интеллигенцию, засидевшуюся и начитавшуюся запретных «самиздатов», перечатанных одним пальцем на пишущей машинке под копирку, истории чужой любви на зачитанных пятых «слепых» экземплярах. Их увозили из пыльных рабочих кабинетов и аудиторий институтов на поля отчизны собирать и перебирать морковь и картошку голыми руками в любую погоду и непогоду в этой командировке под названием «на картошку». Хотя с этим вполне могли и должны были бы справиться живущие там колхозники. А в награду за этот странно-сезонный труд – свободная любовь! Без берегов и рамок приличий с местными томными красавицами, уставшими от жизни с унылыми мужьями пропойцами колхозниками. Хороша и горяча была любовь и с сослуживицами-недотрогами, отшвырнувшими как надоевшее старьё, все городские приличия и оттягивавшимися по полной "на картошке". На той самой советской "картошке», где все сразу становились холостые и незамужние, как и теперь на самом роскошном 5-ти звездочном курорте! И загорелые, не отягощенные комплексами, мускулистые трактористы – тоже большим пользовались успехом у столичных интеллектуалок, начитавшихся заграничных книжек о страстной любви бессонными и одинокими ночами в пустующих без любви своих столичных квартирах. Давно все это было. А теперь нормально работают фермеры и крупные Агрохолдинги. Вовремя четко и спокойно своими силами убирают урожай. И стали не нужны больше те осенние десанты на колхозных полях из рабочих, служащих горожан и студентов. Всё это – "Культом Деметры" – шутя, называл традиционную осеннюю "картошку" Иришкин студентик из московского архитектурного института. Потому что ничем другим эту странную социальную "гос. программу" объяснить было невозможно. Ведь затраты на перемещение в колхозы толп горожан, обустройство их проживания с ночевками на несколько дней и кормлением огромного количества этих городских людей – всё это явно не окупалось их «картошкой». Тем более, что в деревнях и селах круглый год жили сельскохозяйственные рабочие-колхозники, которым тоже платили зарплату, в то время, когда горожане, мерзнувшие в бараках, работали за них в полях.