Каменные небеса

– Не знаю, – тяжело говорит Шаффа. – Для меня оно неопасно, но я помню, что в… – Он на миг сдвигает брови, явно пытаясь поймать погибшие воспоминания. – Что когда-то где-то мы просто перерабатывали их. Здесь, думаю, я найду какое-нибудь пустынное место и выброшу его, надеясь, что в скором времени на него никто не наткнется. А ты что будешь делать вот с этим?

Нэссун следует за его взглядом, где сапфировый длинный кинжал сам по себе заплыл ей за спину и завис в воздухе в футе от ее спины. Он чуть передвигается, следуя за ее движениями, и еле слышно гудит. Она не понимает, почему он так себя ведет, хотя его смутная, дремлющая сила придает ей уверенности.

– Надо будет убрать его назад.

– Как ты?..

– Он просто был мне нужен. Он знал, что мне было нужно, и изменился ради меня. – Нэссун слегка пожимает плечами. Так трудно объяснять это словами. Затем она хватается за его рубашку здоровой рукой, потому что знает, что если Шаффа не отвечает – это плохой признак. – Остальные, Шаффа.

Наконец он вздыхает.

– Я помогу им собрать рюкзаки. Идти можешь?

Нэссун испытывает такое облегчение, что сейчас могла бы полететь.

– Да. Спасибо. Спасибо тебе, Шаффа!

Он качает головой, явно сожалея, затем снова улыбается.

– Иди в дом твоего отца и собери все полезное, что можно унести, малышка. Я приду туда к тебе.

Она медлит. Если Шаффа решил убить остальных детей в Найденной Луне… Он же не станет? Он же сказал, что не станет.

Шаффа останавливается, подняв бровь над улыбкой, изображая вежливый спокойный вопрос. Это иллюзия. Серебро все еще хлещет Шаффу, пытаясь заставить его убить ее. Наверняка он испытывает чудовищную боль. Но он противится кнуту, как уже много недель. Он не убьет ее потому, что любит. И если она не может доверять ему, то вообще никому нельзя.

– Хорошо, – говорит Нэссун. – Встретимся у папы.

Отодвинувшись от него, она видит Сталь, который тоже повернулся к Шаффе. За последние несколько секунд Сталь убрал кровь с губ. Она не знает, как. Но он протянул одну серую руку к ним – нет. К Шаффе. Шаффа склоняет голову набок в этот момент, раздумывает, а в следующее мгновение кладет окровавленную железку в руку Стали. Рука Стали мгновенно смыкается, затем раскрывается – медленно, словно показывая фокус. Но железки нет.

Шаффа вежливо склоняет голову в знак благодарности.

Два ее чудовищных защитника, которым приходится сотрудничать ради нее. Но разве Нэссун сама не чудовище? Поскольку как раз перед тем, как Джиджа пришел убить ее, она ощутила это – этот пик чудовищной мощи, концентрированной и усиленной десятками работающих вместе обелисков. Сталь назвал это Вратами Обелисков: это обширный и сложный механизм, созданный мертвой цивилизацией ради какой-то непостижимой цели. Сталь также упоминал нечто, именуемое Луной. Нэссун слышала эти сказки – когда-то давным-давно у Отца-Земли было дитя. И потеря его разгневала Землю и породила Пятое время года.

В сказках была невероятная надежда и бессмысленная экспрессия, которые лористы используют ради того, чтобы заинтриговать слушателей. Однажды, если дитя Земли вернется… То есть когда-нибудь Отца-Землю можно будет в конце концов умилостивить. Однажды Зимы закончатся, и в мире все будет правильно.

Только вот отцы все равно будут пытаться убивать своих детей-орогенов, не так ли? Даже если Луна вернется. Ничто не прекратит этого.

Верни Луну, сказал Сталь. Прекрати страдания мира.

На самом деле некоторый выбор вовсе и не выбор.

Нэссун желает, чтобы сапфир снова завис перед ней. Она не сэссит ничего из-за последствий подавления Ниды и Умбры, но есть и иные пути ощущать мир. И среди мерцания не-воды сапфира, когда он уничтожает и воссоздает себя из концентрированной неохватности серебряного света, запасенного в его кристаллической решетке, таится подспудное послание, написанное уравнениями силы и равновесия, которое Нэссун решает инстинктивно, не при помощи математики.

Далеко. За неведомым морем. Ее мать держит ключи от Врат Обелисков, но на засыпанных пеплом дорогах Нэссун научилась другим способом открывать любые врата – ломать петли, перебираться сверху или подкапываться. И далеко, на другой стороне мира, есть место, где контроль Иссун над Вратами может быть ниспровергнут.

– Я знаю, куда нам надо идти, Шаффа, – говорит Нэссун.

Он смотрит на нее пару мгновений, переводя взгляд с нее на Сталь.

– Знаешь?

– Да. Но это действительно долгий путь. – Она закусывает губу. – Ты пойдешь со мной?

Он склоняет голову с широкой искренней улыбкой.

– Куда угодно, моя малышка.

Нэссун испускает долгий вздох облегчения и неуверенно улыбается в ответ. Затем она решительно поворачивается спиной к Найденной Луне с ее трупами и спускается по холму, ни разу не обернувшись.

* * *

2729 по Имперскому исчислению: свидетели из общины Аманд (квартент Дибба, запад Северного Срединья) сообщают о неизвестной рогге, открывшей газовую каверну возле городка. Непонятно, что это был за газ – убивал ли в секунды, язык становился лиловым, он был удушающим или ядовитым? И то, и другое? По сообщениям, другая рогга каким-то образом остановила первую и загнала газ назад в жерло и запечатала. Граждане Аманда застрелили обеих как можно быстрее, чтобы предотвратить дальнейшие инциденты. Эпицентр оценил газовую каверну как существенную – достаточно, чтобы убить большую часть населения и скота в западной половине Северного Срединья с последующим заражением почвы. Первая рогга была семнадцати лет, отреагировала на преследователя младшей сестры. Та, что ее усмирила, была семи лет, сестрой первой.

    Проектные записки Ятра Инноватора Дибарс

Сил Анагист: Пять

– ХОУВА, – ГОВОРИТ ГОЛОС У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ.

(У меня? У меня.)

Я отворачиваюсь от жгучего окна и сада подмигивающих цветов. Рядом с Гэвой и одним из проводников стоит какая-то женщина. Я ее не знаю. С виду она одна из них – мягкая кожа, вся коричневая, серые глаза, темно-коричневые, вьющиеся локонами волосы, высокая. В ширине ее лица есть намеки на инаковость – или, возможно, рассматривая эти воспоминания сквозь призму тысячелетий, я вижу то, что хочу видеть. Не имеет значения то, как она выглядит. Для моих сэссапин ее родство с нами столь же очевидно, как пушистые белые волосы Гэвы. Ее давление на окружающую среду проявляется как взвихренная, невероятно тяжелая, непреодолимая сила. Это делает ее настолько одной из нас, как если бы она была осажена из той же самой биомагестрической смеси.

(Ты похожа на нее. Нет. Это я хочу, чтобы ты была похожа на нее. Это нечестно, хотя и верно – ты действительно похожа на нее, но иначе, не просто внешне. Прости, что я так принизил тебя.)

Проводник говорит, как все они, тонкими вибрациями, которые проходят по воздуху и едва беспокоят землю. Словами. Я знаю словоимение этой проводницы, Фейлен, а еще знаю, что она одна из самых приятных, но это знание мертво и неопределенно, как многое в их отношении. Очень долгое время я не мог отличить одного из них от другого.

Они выглядят по-разному, но у них одно и то же не-присутствие в окружающем. Мне по-прежнему приходится себе напоминать, что текстура их волос, и разрез глаз, и уникальный запах тела имеют для них такое же значение, как дрожь тектонических плит для меня.

Я должен уважать их различия. Мы, в конце концов, неполноценны, лишены многого, что сделало бы нас людьми. Это было необходимо, и я не жалуюсь на то, чем я являюсь. Но многое было бы проще, если бы я мог лучше понимать наших создателей.

Итак, я смотрю на новую женщину, нашу-женщину, и пытаюсь обращать внимание на то, как проводник представляет ее. Представление – ритуал, который состоит из объяснения звуков имен и взаимоотношений… семьи?

Профессий? Честно, не знаю. Я стою там, где мне полагается стоять, и говорю то, что должен говорить. Проводник говорит новой женщине, что я Хоува, а Гэва – это Гэва, эти словоимена они используют для обозначения нас. Новая женщина, говорит проводник, зовется Келенли. Это тоже неправильно.

На самом деле ее имя – глубокое пронзание, сладостный прорыв праха, мягкая кремниевая подложка, реверберация, но я попытаюсь запомнить это «Келенли», когда буду использовать слова для разговора.

Проводница выглядит довольной, когда я говорю «как поживаете» когда положено. Я доволен – это представление очень сложно, но я усердно трудился, чтобы овладеть этим. После этого она начинает разговаривать с Келенли. Когда становится понятно, что направляющему больше нечего мне сказать, я захожу на спину Гэве и начинаю заплетать ее густую пушистую гриву. Проводникам, похоже, нравится, когда мы это делаем, хотя я не знаю, почему. Один из них сказал, что «так мило» видеть, как мы заботимся друг о друге, прямо как люди. Не уверен, что понимаю, что такое «мило».

А тем временем я слушаю.

– Просто не имеет смысла, – вздыхает Фейлен. – То есть цифры не лгут, но…

– Если вы хотите зарегистрировать протест… – начинает Келенли. Ее слова поражают меня так, как никогда прежде. В отличие от проводницы, ее голос имеет вес и текстуру, глубокие, как пласты, и многослойные. Она посылает слова в землю, когда говорит, как мысленную речь. От этого они ощущаются более реальными. Фейлен, которая, похоже, не замечает, насколько глубоки слова Келенли – или, возможно, ей все равно, – делает раздраженное лицо, реагируя на то, что она сказала. Келенли повторяет: – Если вы хотите, я могу попросить Галлата удалить меня из списка.

– И слушать его вопли? Злая Смерть, его же не заткнешь. У него же бешеный темперамент. – Фейлен улыбается. Это не приятно удивленная улыбка. – Для него это должно быть трудно – он хочет, чтобы проект удался, но в то же время хочет вас удержать… ладно. Лично мне нормально, если вы будете лишь в резерве, но я же не видела данных моделирования.

– Я видела, – весомо говорит Келенли. – Риск задержки или отказа мал, но не равен нулю.