Первые

Ресторатор окинул холл своего детища взглядом умилённого родителя. Это сколько он сюда вложил? Сил. Нервов. Средств. Бессонных ночей. Не в мужской компании будет сказано, любви. А в сегодняшнем мире по-иному и нельзя. Не ты вложишь, так тебя уложат. Конкурентов – что пены за баней. Он должен быть первым. Себе должен. Им: пусть не забывают, они всегда даже не вторые. Ниже. Хуже. Сестрёнке должен. Милаше. Он ей обещал: самый крутой свой ресторан назовёт её именем. И вот уже завтра «Milasha» откроет сначала свои двери, потом рты посетителям, а дальше… Дальше больше… Больше, чем «Milasha» не один ресторан иметь не будет. Связи есть, обслуживание и ассортимент не подкачают. Теперь все светские едоки за красивыми блюдами и фотками на модной мебели побегут не в центр, а сюда, в область. Глядишь, пробки рассосутся. Власти обещали, а он, Ярослав Свиридович, сделал.

Ресторатор вышел на веранду. Плюхнулся в кресло. Подставил лицо пылающему закату. Солнце агонизировало. Ярик улыбался. Он утопит их всех. Тех, кому приходилось кланяться. И тех, кто кланяться научил. Он закрыл глаза. Из темноты мигом выпрыгнуло прошлое. То вчера, которое однажды закинуло лассо на шею завтра и беспрестанно тянет. Сжимает. Иногда кажется, что это конец. Вс?. На следующий шаг кислорода уже не хватит. Однако в этом и заключается смысл: смирись с тем, что однажды ты сдохнешь. С тем, что однажды может возникнуть прямо сейчас. Смирись и делай то, что задумал. Успеешь – будешь себе благодарен. Не успеешь – тебя поблагодарят твои враги. Но тебе-то уже всё равно.

Ярослав успел однажды и намеревался успевать ещё и ещё. Щеку обожгло воспоминанием. Маленький мальчик очень не хотел есть кашу. Она же невкусная. В его семье такое никогда-никогда не готовили. Это даже не каша. Это словно опилки бросили в лужу. Маленькому мальчику было невыносимо думать, что её надо съесть. Всю. А воспитательнице было невыносимо плевать. На маленького мальчика. На то, что днём ранее погибла его семья. Вся. Ей уп?рлось в принцип, что он обязан съесть эту кашу. И он, сука, её съест! И он её съел.

Ребята постарше с наслаждением рассказали про быт в детском доме. С тем наслаждением, которое испытывает никому не нужный подросток, брошенный наедине с верой в свою убогость, когда на его пути возникает тот, в чьих испуганных глазах возможно увидеть иное отражение себя. Там ведь нет ублюдка, от которого отказались даже родители. Там герой. Настоящий! Вот он ударил по щеке, и испуганные глаза стали больше. Теперь в них яснее проглядывает собственное величие. Главное, смеяться как можно громче. Смех заглушает осознание вины, замыливает ощущение, что не прав, выщёлкивает из памяти эпизоды, где сам испуганными глазами отражал чужое господство.

Маленького мальчика сильно избили. До непроизвольного мочеиспускания. Потом он ещё долго страдал энурезом, что позволяло убогим подросткам с подачи равнодушной воспитательницы мнить себя юными мстителями. Тогда он запретил себе вспоминать семью. Решил, что обязан спасти, если не себя, то свои самые светлые мысли от этого места, где каши из лужи и злобы из душ. Он сначала выживет, а потом будет вспоминать.

В один из дней, истязающих своей одинаковостью, маленькому мальчику пришлось нарушить данное маленькому себе слово. Ему сообщили про сестру. Быстро. Буднично. И без эмоций. Хочешь – иди посмотри, она в соседнем корпусе. Хочешь – продолжай делать вид, что тебя не существует. Маленький мальчик пошёл к зданию, куда попадают те, кто ещё меньше, ещё беззащитнее.

– Вон та.

Он проследил за махом руки и увидел её. Крохотная девочка лежала на кроватке в череде таких же крохотных кроваток с бесцветными одеяльцами. Не плакала. Не угукала. Не напоминала ребёнка. Скорее это взрослый, который устал от боли и горя, потому спрятался в детском теле.

С того момента мальчик перестал быть маленьким. Он увидел, что есть те, кто ещё меньше. Те, кому тяжелее. Больнее. Невыносимее. И он захотел стать большим. Сильным. Неуязвимым. Из-за неё. И для неё. Теперь он не один. У него снова семья. Но в этой семье он не младший. Ему нельзя требовать, надеяться, ожидать. Он должен идти, создавать, брать. Своё и чужое. Потому что теперь он не один.

– Как прошёл день? – ресторатор улыбнулся сестре.

– Просто отлично.

Она села напротив, положила салфетку на колени, обхватила вилку тонкими пальцами. Красная бусина черри брызнула на белый фарфор и тут же исчезла в месиве себе подобных.

– Я сделала эту деревенскую шмару в первом туре. Уверена, место будет моим.

– Тебе не идут крепкие выражения, – он тщетно прятал за строгостью нежность: ему очень нравилось, что у неё всё получается. Он однажды победил страх, чтобы она всегда побеждала.

– А алкоголь? – веселилась Мелания. – Мне пойдёт что-нибудь покрепче?

– Хочешь отпраздновать? Не рано?

– Вечер. Самое оно! – вздёрнула подбородок, предупреждая возражения. – Я уже вытащила успех из перспективы. Чего мне ждать? Что влиятельный любовник сделает ведущей её? Не посмеет. Даже не потому, что я лучше. А я лучше! Тебя испугается. Наша семья покруче будет. Это раз, – поднесла бокал с зел?ным соком к перламутровым губам.

– Что два? – Ярослав давился улыбкой.

– Два? А два – это, ты не поверишь, мой брат завтра открывает самый нереальный рестик в мире. Или этот факт ты тоже подвергнешь скепсису?

– Нет, – он покачал головой. – Как и с твоей первой аксиомой спорить не стану. Ты у меня самая крутая!

– Тогда виски?

– Мне да. Тебе шампанское.

– Ну…

– Но самое дорогое!

Официант Паша метнулся на кухню, едва предложение удумало подойти к концу. Ещё быстрее вернулся с заказом. Стакан впечатался в сухую ладонь, ножка бокала запуталась в тонких пальцах.

– За тебя!

Мужской и женский голоса столкнулись в хоре, взорвались смехом.

– Расскажи про пробы, – попросил ресторатор.

– О, я была великолепна! – жеманничала Мелания, выдавая телефон за веер. – Но без моих чар, как ты понимаешь, не обошлось.

– Кто бы сомневался, – ресторатор запил довольную улыбку. – И кого ты на этот раз околдовала, чародейка?

– Но-но! Чаровница! – она чокнулась бокалом с воздухом. – Да эта, я тебе рассказывала. Умница-красавица, приехала из провинции, всё сама-сама.

– У которой родители-инвалиды?

– Ага. И, знаешь, несмотря на то что колхоз её переехал вдоль и поперёк, она имела неплохие шансы. Поэтому я решила, что осколки в туфлях лишними не будут.

– И как? Визжала?

– Да ну что ты?! Это же провинция. Терпела и утиралась.

– А почему сразу не высыпала?

– Потому что, братик, надо знать, с кем дела делаешь. Вот любовница бы высыпала. Я бы высыпала. Ещё бы и всыпала всем, кто в поле зрения. А Колхоз погибал молча.

– Ну ты даёшь! – он не мог, не хотел скрывать восхищение.

– Нам же обувку сказали с собой приносить, – воодушевлялась Мелания, – а откуда у колхозницы приличные туфли на каблуках?! Я пообещала ей. Я выполнила. Она так радовалась, ты бы видел. Ха! Говорю, не надевай сразу, ножки устанут с непривычки. Как услышишь, что режиссёр зовёт, текст возьмёшь и перед камерой переобуешься. Ну эта кул?ма безвольная так и сделала. Я специально вышла полюбоваться. Стоит красная. Венка на шее пульсирует. Глазки слезятся. С ноги на ногу переминается. Режиссёр ей раз сказал: «А не могли вы не ёрзать?». Два сказал. На третий Колхоз сдался. И ведь не призналась, в чём дело. Ну не дура ли? Такой шанс проколхозила. Сама виновата, – подытожив, осушила бокал.

Ресторатор смотрел не отрываясь. Смотрел и гордился. Его сестрёнка. Его кровинушка. Пусть только по отцу. Совсем не ранило, когда он узнал, что его папа был не только его папой. Ведь папы уже не было. А сестра была. Он мысленно благодарил отца. Всегда. Не одобрял факт измены, но мама всё равно останется не в курсе. А у него есть Мелания. Они есть друг у друга.

Это представлялось чудовищным для его понимания: вот у него больше нет родителей. Совсем. А у Милаши осталась мать. Однако он, сирота, оказался в более выгодном положении. Бывает же. Родители его не бросали. Детдом – поганое стечение обстоятельств. Так вышло. А мать Мелании её бросила. После смерти обещавшего развестись любовника помыкалась какое-то время, а потом решила не существовать в попытках справиться, а жить для себя. И маленькая девочка переехала из неполной семьи в полную жопу.

Они никогда не обсуждали детский дом. Кашу из лужи, издевательства воспитателей, побои старшаков. Не хотели жалеть себя. Никогда не жалели других.

– А что с любовницей? – поинтересовался ресторатор. – Я так понял, она теперь твоя основная конкурента?

– Верно. И то лишь потому, что подстилка когда-то реализовала своё призвание, только вместо дальнобойщика ей попался телепродюсер. Просто повезло. А ты сам знаешь, что везение таких, как она, только губит. Это же не фигура во всех смыслах. Это туловище. Причём далеко не самое аппетитное. Но дяденька, которому тоже когда-то повезло подобрать бразды правления от телека, очень непринципиальный. За что и поплатится.

– Звучит увлекательно. Чем помочь?

– Купи таблеток для потенции. Поэффективнее.

– Тебе?

– Мне. Для телепродюсера.

– Ээээ! Ты же не будешь…

– Фу! Нет, конечно. Чего бы я ему стала такие подарки делать?! Конец света опять перенесли, а моя голова со мной не ссорилась.