Любовь Онегина к бабушке Кларе

«М-да… – сказал Сергей. – Вопрос только в том, удастся ли им на этот раз упрятать его за решётку…» И добавил: «Он бросает тень на всю русскую эмиграцию», – искоса поглядывая при этом на Онегина, который хорошенько примостился в углу бабушкиного бордового кресла и старательно вылизывал себя, будто чем-то запачкался.

8. Нехорошими словами

«Отлично! Теперь мы наконец-то пустим в ход наш замечательный коньяк, – восклицает бабушка Клара. – Пейте, пейте! Это настоящий «Мартель»!» – угощает она нового гостя. А тот проводит рюмочку под носом из стороны в сторону, и ноздри его раздуваются от наслаждения. «Если бы мой папа знал, какой коньяк я добавляю в жаркое, он бы умер во второй раз!» – посмеивается бабушка Клара.

Дедушкины пациенты думают, что если он говорит по-русски, то обязательно пьёт водку и коньяк. Поэтому нарядные бутылки спиртного остаются стоять одиноко в бабушкином шкафу в ожидании гостей. А у бабушки с дедушкой – всегда гости. Всегда кто-нибудь придёт: кто-то из новоприбывших. Чей-то друг или знакомый придёт посоветоваться, или бабушка с дедушкой приглашают его на чашку чая: обласкать и поддержать. Ведь он в стране новичок.

Бабушка Клара подаёт гостям чай с печеньем в красных фарфоровых чашечках в белый горошек и коньяк.

Судя по тому, как одеты Аркадий и Неля, я уже знаю, что они приехали недавно. Никто из их новых израильских родственников ещё не успел купить им подходящую местную одежду. С брюками Аркадия что-то не в порядке. Такие брюки носят в старых фильмах о войне. Они слишком отглажены, это точно, но это ещё не всё. Трудно сказать, какого они цвета: вроде бы чёрные, но серые, как будто что-то светлое проступает меж волокон ткани.

Я уже успел привыкнуть к бабушкиным и дедушкиным гостям, но к одному я не могу привыкнуть: от них нехорошо пахнет. Но никто им ничего не говорит, ведь это неприлично.

В общем, бабушка с дедушкой любят гостей, но Аркадия с Нелей они принимают с особым рвением. Они не поглядывают на них исподлобья осторожно и сдержанно, чтобы сначала определить, что это за люди. Нет! На этот раз они знают наверняка: это дорогие друзья! Ведь они оттуда! Из Чинска, города, в котором остался Гарик и в котором Аркадий работал вместе с Гариком в отделе планирования на крупном производстве.

Дедушка закидывает Аркадия вопросами. Он хочет знать. Про Гарика, про его жизнь там. Он хочет понять – так же, как и я. Он хочет, чтобы Аркадий объяснил ему, потому что дедушка Солик тоже не понимает: отчего Гарик откладывает свой переезд в Израиль. Ведь все его так ждут!

Не вставая с дивана, дедушка наклоняется к Аркадию всем телом. Он говорит громко, как будто звук – это инструмент, с помощью которого можно заполучить необходимую информацию у этого долговязого мужчины в очках, с носом в форме капли.

Но Аркадий не знает, что сказать. Он улыбается, его рот занимает половину лица и становится треугольным, как у Пиноккио. «Вы понимаете…» – произносит он значительно. Он, как видно, затрудняется. Мне кажется, ему нечего особенно рассказать дедушке. Он озабоченно вздыхает. Он думает, что раз дедушка говорит по-русски, он и так понимает его и знает всё о жизни в России. Кроме того, Гарик остался там, в России, а Аркадий уже приехал. Он здесь, в Израиле. Он хочет во всем разобраться и понять. Чтобы дедушка объяснил ему про больничные кассы и про банки, про «корзину абсорбции» и про таможенный налог на бытовую технику. Чтобы дедушка подсказал ему насчёт покупки машины, насчёт высшего образования и института Вейцмана. Аркадию необходимы инструкции, однако он слишком мало времени в Израиле, чтобы знать, какие именно надо задавать вопросы. Он немного растерян. Ему неловко.

Он робко поглядывает дедушке в лицо и мычит нечто из того, что уже знает из слухов, которые ходили там, в Чинске, в городе, где он жил и откуда множество евреев уже уехало в различные города мира.

Но дедушка Солик не замечает смущения Аркадия, хотя мне оно сразу бросается в глаза. Многие дедушкины гости испытывают замешательство по приезде. Ищущим взглядом они шарят по стенам бабушкиной с дедушкой квартиры, по картинам и стеллажам и по декоративным тарелкам из Греции и Южной Америки. Они осторожно вслушиваются в рассказы дедушки, словно то, как они слушают, помимо их желания, откроет дедушке некоторые их недостатки и нехорошие замыслы. Они сомневаются. Они чего-то боятся. Иногда, когда им кажется, что никто их не слышит, они переговариваются между собой шёпотом, совсем-совсем шёпотом. Они не обращают внимания на меня. Ведь я – маленький. Однако я вижу. Правда, я не понимаю всех русских слов, которые они употребляют.

Аркадий с Нелей, как и все остальные, ведут себя вежливо. Они смотрят на дедушку с боязливым почтением. Они улыбаются ему, как большому директору, которому нужно понравиться во что бы то ни стало. Они не уверены, что то, что дедушка им рассказывает про современную медицину и про высшее образование в Израиле, – это правда. Неля, глазной врач по профессии, осторожно держит свою чашку чая сухими и тонкими пальцами с перламутровыми ногтями. Она откусывает маленькие кусочки от бабушкиного печенья с любопытством и удивлением, словно вновь и вновь открывая для себя его вкус. У неё странный цвет лица. Кожа светлая, но с землистым оттенком – как это объяснить? Волосы – очень чёрные на фоне серо-зеленоватого лица, и тёмные пятна под глазами и вокруг рта. Когда я смотрю на её лицо, мне кажется, что ей надо к врачу. Она выглядит нездоровой, я не знаю, почему.

Дедушка Солик сажает Аркадия и Нелю в машину и везёт показать им Тель-Авив. Он едет по тель-авивской набережной, показывает им театр Габима, здание Дома Азии в стиле модерн и новый культурный центр имени Голды. Дедушка гордится нашим Тель-Авивом. Он считает, что это прекрасный, замечательный город: новейшая архитектура, старинные тенистые бульвары и отличные дороги.

Дедушка Солик рассказывает, а я люблю его слушать. Проезжая Медицинский центр на улице Вейцмана, он объясняет Аркадию с Нелей про новаторские операции груди и сердца, которые проводятся в израильских больницах. На площади Габимы он рассказывает, как родился Национальный государственный театр из скромной театральной студии в Москве, во главе которой стоял режиссёр вообще-то армянского происхождения. Дедушка упоминает первого мэра города Тель-Авива Меира Дизенгоффа, словно тот был его приятелем, и Голду, будто она ему приходится тётушкой, как тётя Салька, живущая неподалёку.

Сидя на заднем сидении дедушкиной машины, я начинаю думать, что Тель-Авив в самом деле прекрасен, что это чудесный город, с умно разработанной системой светофоров, и что израильтяне очень симпатичные люди.

«Евреи!» – восклицает дедушка, и его слова звучат победоносно. «Люблю евреев!» – добавляет он. Его глаза наполняются теплом, выражение лица смягчается, и он обращается ко мне, как к старинному другу: «Ну что, милый мой Бобик! Что ты скажешь? Какую замечательную набережную отгрохали эти евреи посреди пустыни, а?» Он забывает, что я – не приезжий и не гость, что мне всё это не ново, но дедушке приятно, когда все получают удовольствие вместе с ним.

Неля и Аркадий напряжённо слушают, они смотрят в окно машины, не отрывая глаз. Такое впечатление, что они потеряли дар речи. Они пожирают глазами наш Тель-Авив, как одно из чудес света. У них даже вопросов нет. Аркадий потихоньку вздыхает. А Неля выпучила глаза до упора и даже не моргает. Мне хочется успокоить её и напомнить, что теперь она уже здесь и что она сможет гулять по улицам Тель-Авива сколько ей вздумается, ездить в кондиционированных автобусах и попивать крепкий и душистый кофе в кафе на набережной. Тель-Авив от неё не убежит и будет стоять здесь и завтра, со своим зелёным бульваром имени барона Ротшильда, с шумной деловой улицей Алленби и милым зданием старого муниципалитета на площади Бялика.

По окончании экскурсии дедушка отвозит Аркадия и Нелю на автобусный вокзал. Они благодарят его и садятся в автобус, который увозит их обратно в Центр абсорбции. Потом они приезжают ещё несколько раз, и всё. Они исчезают. Когда я упоминаю о них, дедушкино лицо хмурится, а бабушка опускает глаза, словно я допустил какую-то грубую ошибку в поведении в обществе.

«Ну так что?! – настаиваю я, хотя вижу, что оба они недовольны. – Почему они больше не приходят? Я хочу знать. Куда они исчезли?»

«Эээххх! Оставь, Бобик! – огорчённо махает рукой дедушка. – Мразь[8 - По-русски в оригинале.]!» – бросает он русское слово, сильно смягчая последнюю букву. Некоторые слова дедушка Солик произносит только по-русски, особенно когда он сердится или взволнован. Он уверяет меня, что плохо знает иврит, но это неправда. Просто без некоторых русских слов ему никак не обойтись. Он говорит на иврите без затруднений с пациентами и в бассейне, на почте и в магазине, и все его понимают. Однако когда он очень волнуется или сердится, ему необходимы именно те, особенные слова. Я не знаю всех этих слов, но сейчас даже без слов, только по выражению дедушкиного лица, мне и так всё ясно.

«Почему дедушка сердится на Нелю и Аркадия?» – спрашиваю я у бабушки Клары, когда дедушка выходит на кухню подогреть немного воды для бритья. Они мне показались, в общем-то, симпатичными.

«А! Твой дед… – бабушка Клара качает головой, как дама в английском чайном салоне. – Он сначала очаровывается, а потом… разочаровывается… Понял?!»

Да, я понял: дедушка опять поругался с гостями. Муж этой женщины с болезненным лицом тоже сказал об Израиле что-то нехорошее! Дедушка не выносит, когда ругают Израиль и говорят, что в России жить было лучше. Он страшно сердится.

«Что?! – рычит он на испуганных гостей. – Слышать не хочу! В моем доме?! Чтобы и духу не было!» Он медленно поднимается с дивана, и движение его грузной фигуры вызывает у гостей ужас. Дико вытаращив глаза, широким театральным жестом он указывает Аркадию на дверь.

Бабушка сразу же как-то сжимается и кажется меньше, чем на самом деле. Её взгляд мечется слева направо, чтобы не наткнуться на глаза Аркадия, которые ищут подтверждения, что это недоразумение, что всё это происходит не на самом деле. Он сказал что-то совершенно заурядное, как все говорят, не особенно задумываясь. Что израильская бюрократия – ужасна, что министр финансов – полный идиот, что израильтяне – бескультурные спесивые дикари, что левые продадут страну арабам и что тут нужен порядок, сильная рука, как во времена великого Сталина…

Аркадий не понимает, почему дедушка так сердится. Все так говорят, и он был совершенно уверен, что в Израиле так считают все и каждый, а уж тем более там, где говорят по-русски. Он оглядывается по сторонам, а Неля нехотя кивает ему, подтверждая, что да, что это не шутка, намекая, чтобы он брал поскорее с дивана свою новую сумку, которую ему подарили недавно его новые израильские родственники, и убирался поскорее из дома этого сумасшедшего, который хотя и говорит по-русски, но это, видимо, ничего не значит.

Аркадий всё ещё в замешательстве. Он собирается всем телом, худым и длинным, но всё-таки медлит, сомневается. Ему очень не хочется подниматься с мягкого дивана, покидать тёплую обстановку, культурную семью и такой отличный французский коньяк. Ведь он себя чувствовал как дома. Совсем как дома! Однако он отвечает Неле коротким кивком и встаёт, наскоро вытирая рот тыльной стороной руки, смахивая крошки бабушкиного печенья, и они оба спасаются бегством на лестничную клетку.

Входная дверь захлопывается, и в квартире восстанавливается тишина. Бабушка Клара не отчитывает дедушку и не напоминает ему, что у него больное сердце. Она наклоняется к столу, собирает красные в белый горошек фарфоровые чашки, относит их на кухню ставить в посудомойку. Её губы сжимаются так плотно, что их совсем не видно.

Дедушка Солик машет рукой. «Аааахххх! Мразь!!» – бросает он в пустое пространство одно из тех самых слов, без которых ему никак не обойтись. «Мраззззь!!» – повторяет он, и «з-з» на кончике слова звучит, как злобное шипение догорающей головёшки. Я думаю, что это значит «подлые люди», но дедушка Солик не умеет ругаться на иврите.

9. Русалка

В Иерусалиме, недалеко от Кириного дома, невысокий мужчина шёл в нашем направлении. Дядя Гарик знал, что мы должны приехать, и увидев нас издалека, побежал нам навстречу.

«Эй! Клара!» – громко закричал он и засмеялся. Он перепрыгнул через забор, и я удивился: ведь дядя Гарик – бабушкин и дедушкин друг, так как же он прыгает через забор, как молодой?

Когда бабушка Клара сообразила, что это он, она бросилась к нему, но побежать у неё не получилось. Она только тяжело переваливалась из стороны в сторону, а шея её вытянулась по диагонали вверх, как у гусыни. Они обнялись. Когда бабушка Клара обернулась ко мне, то я увидел, что она плачет. «Бабушка! Ты плачешь!» – удивлённо проговорил я. Но в то же самое время она улыбалась. Всё её лицо было весёлым, а глаза казались от слёз голубыми-голубыми, как будто слезы добавили им концентрат синей краски.

Дядя Гарик пристально посмотрел на меня. У него были большие карие глаза, обрамлённые длинными ресницами, как у девочки.

«Это Борис?» – спросил он.

Бабушка кивнула: «Да, это наш Бобик».

Вообще-то меня зовут Бар. Я назван в честь моего прадедушки, которого Сталин сослал в лагеря в Сибирь. Его звали Берл, а по-русски Борис.

Гарик выговорил имя Борис, как принято у русских, с ударением в конце, Бори?с, а не так, как на иврите, с ударением на первом слоге. Ударение на «рис» придаёт этому имени благородный оттенок: Борис Годунов был великим русским героем. Однако Бо?рис, как на иврите, с ударением вначале – это посыльный из овощного магазина, который приносит нам коробки с овощами.

Дядя Гарик наклонился и протянул мне руку: «Здоро?во, Борис! Шалом!» – сказал он и крепко пожал мне руку.

Когда мы поднялись наверх в Кирину квартиру, все гости уже сидели за столом, который занимал всю комнату. Он был придвинут к дивану, стоявшему у стены, чтобы всем было место вокруг стола. На нём уже стояли все обычные русские блюда: розовая, как собачий язык, колбаса и мой любимый салат оливье, заправленный майонезом. Селёдка лежала на кольцах белого лука, развалившись, как на подушках. Дядя Гарик всё время широко улыбался, и казалось, что он сам не знает, отчего. Он переводил взгляд от одного из сидящих к другому, и было видно, что он удивлён, очень удивлён всем.

Я сидел рядом с ним. Он пытался говорить со мной. У него был смешной иврит. Я сказал ему, что бабушка с дедушкой ждали его и всё время говорили о нем, и что мне не терпелось узнать, кто он такой, этот дядя Гарик, такой дорогой друг дедушки и бабушки ещё со студенческих лет, когда даже мамы ещё не было на свете. Бабушка Клара рассказывала мне, что они ходили вместе в походы по реке и что дядя Гарик был капитаном, а она – матросом. Поэтому она иногда зовёт его Капитан, и мне казалось, что таким образом она показывает ему, как она его любит и ценит. Ведь бабушка Клара не выносит лишних нежностей, ласковых слов и сентиментальностей. Их парусная лодка качалась на волнах. Волны были серого цвета, ведь в России солнце не светит так ярко, как у нас, и речная вода не сине-зелёная, как в нашем море. А когда ветер вдруг меняет своё направление и корабль кренится, надо перебросить большой парус под названием «грот» или маленький под названием «стаксель» с правого борта на левый, чтобы лодка не перевернулась. За это отвечала бабушка Клара. Вечером они высаживались на сушу, разжигали костёр и готовили ужин. После еды они пели песни и ночевали в палатке. Когда они просыпались утром, было холодно. Трава вокруг была росистой. Однако они вставали, выходили из палатки и шли купаться в речке – вода была ледяной – при свете ранних солнечных лучей, сквозивших через утренний туман.

Мне было трудно представить большую и грузную бабушкину фигуру, ноги которой напоминают две скривившиеся колонны большого полуразрушенного здания, как будто между ними, где-то на уровне коленок, стоит маленький человечек на каменном балкончике и своими могучими ручонками раздвигает колонны подальше друг от друга, так что между ними образуется округлое пространство.

Я спросил у дяди Гарика, правда ли всё это, но он только засмеялся. Рюмка, стоявшая у его тарелки, наполнялась и опорожнялась очень быстро. Он напряжённо жевал Кирин знаменитый салат с крабами и тыкал свою вилку в серебристо-розовую селёдку, которая всегда на столе, когда за столом говорят по-русски, но селёдка всё время скользила и увиливала от него.

Светлая улыбка изумления исчезла с лица Гарика. Теперь казалось, что он немножко косит. Тонкие жилки на его лице покраснели и расширились, и все оно как-то обмякло и казалось размытым и потускневшим, как старая подкладка поношенного пальто. Вдруг я отчётливо увидел, что он немолодой, хоть и прыгал через забор. Сейчас его пустые глаза скакали от одного из сидящих за столом к другому, а сам он глубоко сидел на своём стуле, как чрезвычайно усталый человек, которому трудно сдвинуться с места.

Он слышал мой вопрос. Он сказал: «Да, Кларочка вставала первой, потому что она любила купаться в речке голышом. Чтобы никто её не видел, она незаметно покидала палатку, когда все мы ещё сладко храпели. Она находила в воде пень и устраивала себе из него гардеробную: привязывала к нему свой купальник и плыла в глубь в чём мать родила. Проснувшись, мы лицезрели, как наша русалка выходит из воды. – Он прервался, напряжённо жуя белое кольцо лука, которое то и дело вылезало у него изо рта сбоку. – Однако не каждое место ночёвки на берегу реки предоставляет гардеробные услуги на высоком уровне. Поэтому иногда, если кому приспичило… – О! Сюрприз! – он мог застичь нашу Кларочку в облачении Евы…»

Гарик проговорил все это преувеличенно громко и разразился диким хохотом. Теперь он был совсем не похож на того человека, которого мы встретили внизу. Его взгляд потеряно блуждал, широкие жесты рук, которые он был не в силах контролировать, то и дело грозили опрокинуть стакан или бутылку, стоящие на столе. Все повернулись в его сторону. Поскольку никто не слышал моего вопроса, его слова звучали, по меньшей мере, не к месту. Все смущённо рассмеялись.

Бабушка Клара покраснела и замахала на Гарика руками, словно хотела, чтобы его слова исчезли, будто бы он их и не говорил: «Глупости! Глупости!» – воскликнула она и переглянулась с Кирой. Бабушка опустила глаза в тарелку, будто бы сосредотачиваясь на еде, а потом торопливо встала из-за стола, как будто чтобы принести что-то из кухни.

Под конец, когда мы встали, чтобы ехать домой, Гарик обнял меня. Я не успел отвернуться, и он поцеловал меня в губы. От него исходил неприятный запах, кисловатый и острый. Он пытался сказать мне что-то бессвязное. Кира сказала: «Ладно, хватит!» – и кто-то из гостей взял его за плечи и повёл в комнату, в которой для него уже была постелена постель.