Раб великого султана

Я велел матросам доставить нас в шлюпке на берег, купил корзину снеди – теплого хлеба, вяленого мяса, фиг и козьего сыра, а потом какой-то пастух жестами показал нам дорогу на вершину холма, где находились развалины древнего города. Мы зашагали вдоль быстрого ручья, пока не дошли до места, где он разливался в спокойное озерцо и где в стародавние времена было построено множество купален. Я насчитал их около десятка, и хотя их стены уже были изъедены временем и в трещинах каменной кладки зеленела трава, купальни эти все еще вполне можно было использовать по назначению. После десятидневного плавания на корабле и прогулки под палящим солнцем они являли собой для нас весьма отрадную и пленительную картину. Так что мы с Антти тут же погрузились в воду и оттерли свои тела от грязи мягким песком, а обе дамы тоже разделись за кустами и вымылись в другом бассейне. Я слышал, как Джулия плескалась в воде, весело смеясь от удовольствия.

Когда мы позавтракали после купания, Антти заявил, что хочет спать, а Джованна, уныло взглянув на крутой склон, густо поросший пиниями, принялась жаловаться на усталость и опухшие ноги.

Так что мы оставили моего брата и дуэнью отдыхать, а сами вновь двинулись в путь, к вершине холма.

После изнурительного подъема мы оказались на самом верху и увидели там две круглые мраморные колонны, капители которых лежали на земле, полускрытые травой и песком. Сзади, за ними, находилось множество других полуразрушенных четырехгранных колонн и руины портала какого-то святилища. В центре, на мраморном пьедестале, стояла мраморная же статуя богини в человеческий рост. Величественно-прекрасная, взирала она на нас слепыми очами, а тело ее прикрывал лишь тонкий греческий хитон.

При виде этой скульптуры меня вдруг охватило страшное волнение. Мне показалось, что мы перенеслись в далекое прошлое, в языческий золотой век, когда люди не ведали еще ни мучительных сомнений, ни иссушающих душу грехов. Я знаю, что должен был бежать от этого безбожного очарования, что просто обязан был бежать. И тем не менее не сделал этого. Не убежал… Быстрее, чем я могу это описать, оба мы упали на нагретую солнцем траву, и я сжал Джулию в объятиях, пылко умоляя показать мне лицо, чтобы отныне ничто больше не стояло между нами. Я отважился на это, ибо чувствовал: Джулия никогда не пошла бы со мной без всяких колебаний в это безлюдное место, если бы в глубине души не хотела того же, что и я. И сейчас она не уклонялась ни от рук моих, ни от губ, но когда я попытался силой сорвать с нее вуаль, девушка в отчаянии вцепилась мне в запястья, страстно заклиная не совершать этого нечестивого поступка.

– Микаэль, друг мой, мой любимый, послушайся меня! – просила она. – Я молода, и живем мы только раз. Но я не могу открыть лица, ибо это разлучит нас. Почему ты не хочешь любить меня, не видя моих черт, если я готова с радостью излить на тебя всю свою нежность?

Но мне было этого мало. Ее сопротивление лишь подстегнуло меня – и я силой сорвал вуаль, открыв лицо Джулии. Она обмякла в моих объятиях, и ее золотые локоны струились по моим плечам, а веки крепко зажмуренных глаз окаймляли темные ресницы. В лице ее не было ни малейшего изъяна: губы – как вишни, а кожа – как атлас, и ласки мои заставили вспыхнуть нежные щеки Джулии горячим румянцем. Я не мог понять, почему она так упорно прятала от меня свои черты. Но она все еще не поднимала век и закрывала глаза руками, не отвечая на мои поцелуи.

Ах, если бы только я остановился на этом! Но я страстно умолял ее открыть глаза. Она отрицательно замотала головой – и вся радость и веселье, которыми еще недавно лучилась Джулия, исчезли без следа. Как мертвая лежала девушка в моих объятиях, и даже самые смелые ласки не могли оживить ее. И вот, охваченный тревогой, я опустил ее на траву, убеждая и заклиная посмотреть мне в глаза и увидеть, как безумно я ее желаю.

Наконец она проговорила глухим голосом:

– Что ж… Пусть между нами все будет кончено, Микаэль Пилигрим, и пусть это будет последней моей попыткой найти любовь. Я ничуть не удивляюсь, что понравилась тебе: я ведь – единственная молодая женщина на корабле, отважившаяся пуститься в это мучительное плавание, ты же – единственный приятный мужчина среди всех этих ужасных людей. Но когда путешествие наше кончится, ты быстро забудешь меня. Хочу надеяться, что и мне это удастся сделать столь же легко… Ради Бога, Микаэль, не смотри мне в глаза – у меня дурные глаза, любимый…

Разумеется, я знал, что бывают люди, которые, не желая никому зла, могут тем не менее сглазить и человека, и животное. Так меня учили, и много рассказов, особенно в Италии, подтверждают справедливость этих воззрений. Мой наставник, доктор Парацельс [2 - Парацельс, собственно Теофраст Бомбаст Гогенгейм (1493-1541) – врач, химик и философ, вел борьбу с методами лечения, основанными на теориях Аристотеля, Галена и Авиценны, исходя из основ медицины, созданных Гиппократом; с его именем связан совершенно новый этап в медицинском искусстве.], тоже верил, что дурной глаз может погубить даже плодовое дерево. Но именно на основании таких вот наговоров жену мою Барбару сожгли на костре в немецком епископском городе, хотя она была почти невинна, и в отчаянии я отмел тогда как предрассудки и проявления людской злобы все те доказательства, которые во множестве собрали гонители несчастной женщины. Таким образом я стал в глубине души склоняться к ереси…

И еще я не в силах был поверить, что прекрасное лицо Джулии может быть обезображено дурными глазами, и потому, услышав ее слова, рассмеялся. Возможно, смех этот был немного принужденным, но я поклялся, что не боюсь ее взгляда, и в конце концов она, сильно закусив губу, отвела руки от лица. Светлые и прозрачные, как вода в ручье, посмотрели ее испуганные очи в мои глаза. И тут кровь застыла у меня в жилах, а сердце замерло в груди, ибо когда мне открылась правда, я воззрился на Джулию, столь же онемевший и потрясенный, как и она сама.

Глаза ее были сияющими и прекрасными, но тем не менее делали лицо зловещим, стоило человеку приглядеться к ним поближе. Ведь они были совершенно разными! Левый глаз – голубой, как море, а правый – карий, как орех. Никогда еще не видел я ничего подобного, хотя и учился в знаменитых университетах. Никогда ни о чем таком не слышал – и напрасно пытался найти естественное объяснение этому удивительному явлению.

Долго смотрели мы так друг на друга; я невольно отпрянул от Джулии и сел чуть дальше, не отрывая взгляда от этих глаз. Наконец и она села и прикрыла обнаженную грудь. Я весь похолодел, и по спине у меня забегали мурашки, когда я подумал о том, под какой же несчастливой звездой я родился и какие злые силы определили мою судьбу, если единственная женщина, которую я любил, была сожжена на костре, когда же сердце мое во второй раз потянулось к прелестной девушке, то оказалось, что и она проклята Богом и должна прятать свое лицо, чтобы не пугать других людей. Какое-то проклятие тяготело над моей жизнью, а может, во мне самом была заключена какая-то неведомая сила, привлекавшая ко мне то, что люди считают колдовством. Я вспомнил, что Джулия с первой же минуты притягивала меня, как магнитом, и уже не мог поверить, будто лишь наша молодость бросила нас друг другу в объятия; нет, в глубине моей души зародились подозрения, что в нашей встрече было что-то пугающее и таинственное.

Джулия теперь сидела, опустив голову и теребя тонкими пальцами травинку. Но вот девушка поднялась на ноги и холодно проговорила:

– Что ж, Микаэль, ты настоял на своем – и, похоже, теперь нам самое время возвращаться.

И она пошла прочь, гордо выпрямившись и высоко неся свою прекрасную голову. Я вскочил и быстро побежал за Джулией. Не глядя на меня, она сказала еще более суровым тоном:

– Господин Карваял, я полагаюсь на вашу честь и надеюсь, что вы не выдадите моей тайны этим темным людям на корабле. Я ничуть не дорожу жизнью, и возможно, для моих близких было бы гораздо лучше, если бы я умерла или вовсе не появилась на свет. Но я мечтаю добраться до Святой земли, если уж отправилась в этот дальний путь. И потому мне совсем не хочется, чтобы суеверные моряки швырнули меня за борт и утопили в море.

Тяжело дыша, я схватил девушку за руку и, развернув лицом к себе, воскликнул:

– Джулия! Не думай, что моя любовь к тебе угасла в тот миг, когда я увидел твои глаза. Это неправда! Наоборот, едва заглянув тебе в очи, я почувствовал, что мы самой судьбой предназначены друг для друга, ибо я тоже не такой, как все остальные, хоть внешне и не отмечен знаками, которые бы отличали меня от ближних.

Но она насмешливо расхохоталась и произнесла:

– Ты – благородный и любезный человек, Микаэль, раз решил меня утешить. Но мне не нужно лживых слов, ибо глаза твои весьма красноречиво поведали мне, какой ужас я тебе, внушаю. Давай же вернемся на корабль – и забудь обо мне, словно мы с тобой никогда не встречались. Это – самый лучший выход, а также – лучший способ, каким ты можешь проявить свое доброе расположение ко мне.

Горькие слова Джулии согрели мое сердце, и я устыдился собственных мыслей. Чтобы доказать и самому себе, и ей, что между нами ничего не изменилось, я прижал ее к груди, крепко обнял и страстно поцеловал. Но она была права, ибо я не ощущал уже такого сладостного трепета, как раньше. Но, возможно, нежность моя была сейчас наполнена куда более глубоким смыслом, чем несколько минут назад: ведь теперь я обнимал Джулию, видя в ней лишь беззащитное создание, такое же, каким был я сам; и желал я только одного: утешить ее, бесконечно одинокую среди людей. Наверное, Джулия все это поняла – и вдруг потеряла самообладание. Уткнувшись лицом мне в грудь, она тихо заплакала.

Чтобы привыкнуть к ее странной красоте, я, когда мы немного успокоились, попросил Джулию снова поднять вуаль и без страха спуститься со мной с холма, и чем дольше вглядывался я в ее лицо и удивительные глаза, тем яснее осознавал, что, несмотря на мое отвращение, меня влечет к Джулии какая-то таинственная сила, словно рядом со мной идут две разные женщины и, касаясь одной из них, я дотрагиваюсь до обеих. Тогда я еще не понимал, что ее дурные глаза уже погубили мою душу.

У купален мы нашли Антти и Джованну. Оба они крепко спали. Солнце уже садилось, и потому мы поспешили в порт и дали знать капитану, чтобы он прислал за нами шлюпку.

В сумерках военная галера вернулась, так и не настигнув ни одного пиратского судна, но нам пришлось ждать еще два дня и две ночи, прежде чем задул наконец попутный юго-западный ветер и кораблям подали с галеры сигнал быстро выходить из порта и поднимать паруса. Эти двое суток я провел в спасительных размышлениях.

Я устыдился себялюбия и излишней самоуверенности, которыми было проникнуто раньше мое поведение на корабле, и начал дружески беседовать со своими убогими спутниками, одаряя их хлебом и разными снадобьями, купленными на нашем суденышке, и пытаясь, насколько возможно, поддержать этих людей в их горестях и печалях. Даже по ночам я не мог сомкнуть глаз и все размышлял о своей жизни и Джулии, ибо с тех пор, как я увидел ее очи, пламя в душе моей угасло, и ища забвения, я старался больше думать о ближних, чем о себе самом.

2

Но раскаяние мое запоздало. На следующий день после того, как мы покинули остров Цериго, ветер резко усилился, по морю побежали огромные волны, и под вечер небо затянули тяжелые грозовые тучи. Наше суденышко трещало по всем швам и давало куда большую течь, чем обычно, так что все паломники, способные держаться на ногах, должны были по очереди откачивать воду помпами. К жуткому скрипу взлетающего на волнах корабля и оглушительному хлопанию парусов примешивались жалобные стоны людей, страдающих от морской болезни. Не буду скрывать, что и сам я, оцепенев от ужаса, дрожал всем телом, каждую минуту ожидая, что посудина наша пойдет ко дну. Но корабль, хоть изрядно подгнивший и источенный червями, был правильно построен и крепко сшит венецианскими мастерами, и когда наконец забрезжил рассвет, оказалось, что ураган не сорвал парусов, не сломал мачт и вообще не причинил судну никакого вреда. Но капитан счел нашу радость преждевременной и, грозно прикрикнув на нас, немедленно посадил всех за весла, поскольку мы оторвались от каравана и находились совершенно одни в бескрайнем море. Нигде не было видно ни корабля, ни островка, и капитан пытался с помощью гребцов сменить курс, чтобы подойти поближе к берегу и догнать последние суда каравана.

В полдень ветер немного ослабел, но нашу посудину все еще швыряло по волнам разбушевавшегося моря. Когда видимость улучшилась, матросы внезапно обнаружили на горизонте какой-то парус и, взволнованно размахивая руками, принялись звать капитана. Тот, не желая встречаться с неизвестным судном, велел немедленно сменить курс. Мы налегли на весла, и от страха силы наши удвоились. Но было уже слишком поздно: не только мы разглядели этот корабль с низким парусом, но и оттуда давно заметили наши высокие мачты. Судно с поразительной скоростью приближалось к нам и маневрировало так, чтобы помешать нашему бегству. Поняв это, наш капитан разразился бранью и проклятиями, посылая к черту всех алчных венецианских судовладельцев, права и законы республики святого Марка и даже высокочтимую синьорию.

– Встреча с этим кораблем не предвещает ничего хорошего, – прокричал он в конце концов. – И если в сердцах ваших есть хоть капля отваги, то беритесь за оружие – и будем сражаться плечом к плечу. А женщины и калеки пусть спрячутся в трюме.

У меня свело живот от страха, когда я услышал эти слова и увидел стройные очертания преследующего нас корабля; подгоняемый множеством весел, он стремительно мчался к нам в бурунах белой пены. Вскоре я заметил на носу чужого судна два клуба дыма, и рядом с нами в воду плюхнулось пушечное ядро, подняв фонтан брызг, а другое ядро пробило наш парус, прежде чем ветер донес грохот выстрелов до наших ушей.

– По-моему, сражение уже проиграно, – проговорил Антти. – Ведь у нас – не больше пятнадцати человек, способных держать в руках оружие. По всем правилам военного искусства столь маленький отряд не должен раздражать гораздо более сильного противника, оказывая ему бессмысленное сопротивление, а обязан, наоборот, сдаться – и обеспечить себе таким образом самые выгодные условия капитуляции. Я вынужден, правда, признать, что мне совершенно неизвестны правила ведения войны на море, но на суше обычно поступают именно так.

Но рябой капитан ответил:

– Нам остается надеяться лишь на Бога – и на то, что военная галера находится где-то неподалеку и уже разыскивает нас. Я командую кораблем, на мачте которого развевается венецианский флаг со львом, и с пиратствующими неверными могу разговаривать лишь с оружием в руках. И если бы я сдал негодяям это судно без боя, то покрыл бы себя величайшим позором и высокочтимая синьория достала бы меня из-под земли, чтобы торжественно вздернуть на мачте. Если же я буду храбро сражаться и не паду в бою, то синьория выкупит меня из рабства. А если я погибну в схватке с неверными, то имею все основания полагать, что душа моя, покинув бренное тело и очистившись от всех грехов, отправится прямиком в рай.

А брат Жан размахивал медным распятием и кричал голосом, осипшим от страха:

– Тот, кто падет в битве с приверженцами лжепророка, заслужит мученический венец и окажется в Царствии небесном. Так будем же сражаться с мужеством и отвагой во имя Господа нашего Иисуса Христа!

Антти с сомнением почесал в затылке и засунул руку в дуло единственной на корабле позеленелой от времени бронзовой пушки, но не обнаружил там ничего, кроме старых птичьих гнезд и крысиного помета. Капитан выбросил из своей каюты связку заржавленных мечей, которые со звоном упали на палубу, а матросы с явной неохотой потянулись к железным баграм. Капитан принес из каюты еще и большой мушкет, а я попытался зарядить его, поскольку умел обращаться с таким оружием; но порох был сырым…

Пиратский корабль был уже так близко, что мы могли разглядеть зеленые и алые флажки, развевающиеся на верхушках мачт, и внушающие ужас огромные тюрбаны, которые красовались на головах у неверных. Негодяи были вооружены до зубов, и блеск острых клинков слепил нас.

Грянуло множество выстрелов. Двое наших, обливаясь кровью, упали на палубу, а третий с криком схватился за кисть руки. В следующий миг на нас обрушилась туча стрел – и многие из них достигли цели. Брат Жан при виде крови и раненых впал в экстаз и принялся скакать по палубе, дико вопя, что все мы станем мучениками, а другие паломники последовали его примеру, размахивая оружием и распевая псалмы дрожащими и срывающимися от страха голосами. Тогда Антти вытащил меня из-под града стрел, и мы укрылись в каюте капитана, который тоже присоединился к нам и, непрерывно крестясь, сказал:

– Пусть Пречистая Дева и все святые помилуют мою бедную душу, а Иисус Христос простит мне все грехи. Я узнал это судно по флажкам, оно – с острова Джерба[3 - Джерба – остров в заливе Сирт, главная база варварийских пиратов.], а командует кораблем корсар по имени Драгут[4 - Драгут – родосский турок, пират, промышлял в Восточном Средиземноморье с эскадрой из дюжины кораблей; попав в плен к Андреа Дориа, почти четыре года провел на итальянской галере, прикованный к веслам. Он стал личным врагом Дориа и поклялся отомстить ему. Хайр-эд-Дин выкупил Драгута за три тысячи крон, прибегнув к посредничеству рыцарей Мальтийского ордена, и Драгут, приняв командование варварийским флотом, стал укреплять Джербу. Драгут погиб в 1565 году при осаде мальтийской крепости.], безжалостно истребляющий христиан. Давайте же дорого продадим свои жизни, ибо пробил наш последний час.

Но какая бы то ни была, схватка с закаленными в морских сражениях пиратами означала лишь бессмысленное кровопролитие: их гребцы по команде убрали весла, и пиратский корабль, с разгона скользнув по волнам, встал с нами борт о борт. Замелькали абордажные крючья, и не успел я вымолвить «Господи, спаси нас!», как обе посудины с треском стукнулись друг о друга и наше судно было привязано к корсару бесчисленными канатами и цепями. Как человек чести капитан ринулся с мечом в руке на пиратов, но тут же рухнул с раскроенным черепом, не успев даже ранить ни одного из нападавших. Увидев это, команда немедленно побросала багры и пики и подняла руки в знак капитуляции. В мгновение ока были перебиты последние паломники, еще размахивающие оружием, и нашим кораблем полностью овладели пираты. Так что мы не покрыли себя бессмертной славой в этом неравном бою…

Антти сказал мне:

– Пришел наш последний час, и я не хочу больше пятнать свои руки кровью ближних. По правилам военного искусства благородные мужи сопротивляются врагу до тех пор, пока существует хоть малейшая возможность спасения. – С этими словами он отшвырнул меч, но тут же добавил, точно стыдясь своего поступка: – И тебе не советую бороться с теми, кто явно сильнее нас. Лучше примем смерть от рук неверных как смиренные христиане.

Брат Жан до последней минуты пытался со своим медным распятием яростно наскакивать на пиратов, но они даже не дали себе труда убить монаха. Один из них просто вырвал у него распятие и совершенно спокойно швырнул святыню в море. Это привело брата Жана в такое неистовство, что он с пеной на губах бросился на негодяя, царапаясь и кусаясь, пока не получил пинка в живот и не грохнулся на палубу, где начал извиваться, громко воя от боли. Мы с Антти не сопротивлялись, когда нас подтолкнули к кучке других пленников. Пираты разбежались по всему кораблю и полезли в каюты и трюмы через все двери, люки и отверстия. Легкая победа привела неверных в прекрасное настроение, и потому сначала они были не слишком суровы с нами. И лишь когда пираты к своему великому разочарованию поняли, что на корабле нет никаких ценных грузов, а есть только кучка бедных паломников, неверные принялись грозить нам кулаками и проклинать нас на всех языках мира. Я с удивлением заметил, что корсары не были ни африканцами, ни турками. Хотя они и носили тюрбаны, но были в большинстве своем итальянцами или испанцами.

Эти жестокие люди избивали нас, плевали нам в лица и срывали с нас одежды, так что вскоре лишь жалкие лохмотья прикрывали нашу наготу. Пираты отобрали у нас кошели и проворными пальцами ощупали наши вещи, ища зашитые в складках материи монеты и драгоценности. Но я в тот момент уже не думал о потерянных деньгах; меня волновала лишь собственная жизнь. Найденные дорогие вещицы и монеты разбойники бросали на разложенный на палубе парус. Туда же полетели лучшие из наших нарядов – и случилось все это в мгновение ока.

Когда нас уже обобрали до нитки, на корабль наш ступил темнокожий мужчина в большом тюрбане, украшенном султаном из роскошных перьев. Шелковый халат этого человека был весь расшит серебром, а в руке мужчина сжимал ятаган, на рукояти которого горели драгоценные камни. Завидев смуглокожего, наши раздетые и разутые матросы начали с горячностью колотить себя в грудь и напрягать мускулы, но он в надменности своей даже не взглянул в сторону пленных моряков. Пираты показали ему жалкую добычу, захваченную на корабле, а когда смуглокожий выразил кивком свое согласие, они забегали среди нас, ощупывая наши мышцы, осматривая зубы и быстро и деловито оттаскивая в сторону слабых и больных. Это встревожило меня еще больше, и я спросил, что все это значит. Матросы объяснили мне, что пираты оставляют в живых только тех, кто может грести или годится для какой-нибудь другой тяжелой работы, а всех прочих убивают, и нам надо молиться, чтобы они отнеслись к нам милостиво.

И тут меня охватил такой страх, что язык у меня отнялся и я не мог больше вымолвить ни слова. В этот миг на палубу вывалилось несколько пиратов. Они волокли вырывающуюся Джулию. Негодяи смеялись и радостно галдели, ибо Джулия нежно прижимала к груди моего песика Раэля, который рычал и скалил на них зубы, так что пираты весьма и весьма изумлялись, как такая маленькая собачка может быть столь храброй и злой.

Увидев и учуяв кровь, Раэль разъярился еще больше; к тому же он беспокоился обо мне – и потому начал так рваться у Джулии из рук, что ей пришлось выпустить его. Тогда он помчался прямо ко мне и принялся лизать мне пальцы, чтобы показать, как он рад, что нашел меня – и что я жив.

Предводитель неверных в нетерпении взмахнул рукой – и смех и веселый гвалт мгновенно смолкли, словно смуглокожий отсек все звуки своим ятаганом. Воцарилась гробовая тишина. Капитан приказал, чтобы Джулию подвели к нему. Он сорвал с ее лица вуаль и сначала взглянул на пленницу весьма благосклонно. Но увидев ее глаза, он отшатнулся и вскрикнул от удивления. А его люди в испуге выставили перед собой пальцы, как рога, чтобы уберечься от дурного глаза.